– Папа спит на диване, – пояснила Лиза, когда брат взгромоздил багаж прямо на койку. – Он сейчас у друзей, так что встретимся с ним позже.
– А кто ласточек рисовал? – полюбопытствовала Инге, с восхищением глядя на выписанных чьей-то рукой птичек, украшающих стропила.
– Вроде Хайди. Или нет, Пауль? – замялась подруга. – Может, Фрида?
– Твоя бывшая? – игриво уточнила Инге.
Пауль с наигранной свирепостью зыркнул на сестру, но в его ответе не было и капли злости:
– Хайди – талантливая художница.
– Девушки Пауля частенько оставляют здесь память о себе, – пояснила Лиза, глянув на Инге через плечо, а Пауль, покраснев, выскочил в сад. – Чтобы мой братец пригласил их еще разок.
Инге отметила, что Бауэры общаются очень непринужденно и подтрунивают друг над другом, частенько намекая на понятные только им обоим воспоминания. Нечасто брату и сестре искренне нравится проводить время вместе.
Инге невольно ощутила укол тоски. У нее, единственного ребенка в семье, никогда не было настолько близкого человека, чтобы ее с ним связывала целая жизнь.
Ужин тем вечером решили устроить под открытым небом; между высокими грядками умостили огромный скрипучий стол, на котором выстроились большие тарелки с маринованными овощами и жареной свининой. Лицо сидящего напротив Пауля оттеняли разномастные свечи, натыканные среди полевых цветов, которые Инге поручили собрать и поставить в стеклянные банки; а из открытого окна домика лилась музыка.
Сидящий во главе стола Рудольф, отец Лизы, поднял бокал Rotkäppchen и сверкнул улыбкой в адрес гостьи:
– Мы очень рады, что ты к нам приехала. Лиза много о тебе рассказывала. Приятно, что она нашла в университете настоящую подругу.
– Мне тоже, – отозвалась Инге и с благодарностью посмотрела на Лизу. – Она была первой, с кем я познакомилась в Берлине, и ни с кем другим у меня не сложилось таких хороших отношений.
– За самых умных в универе, – предложила тост Лиза, и Инге тоже подняла бокал.
– Почему ты приехала именно в Западный Берлин? – поинтересовался Рудольф, глотнув шампанского.
Инге заколебалась. Как рассказать им, этим социалистам, сидящим с ней за одним столом, о том, как ее воспитывали? Она представила просторные комнаты своего детства, тихие конюшни, портреты в резных рамах, откуда предки неодобрительно наблюдали, как она носится по коридорам, где полагалось степенно ходить; длинные дубовые столы, а на них – горы серебряной посуды и приборов, отполированные руками невидимых слуг.
– Я выросла… не совсем в тех условиях, в каких живу сейчас, – призналась она, тщательно подбирая слова. – Мои родители не одобряют некоторых моих решений.
По лицу Рудольфа она догадалась, что Лизе такие семейные баталии вести не доводилось.
– Как это?
– Они против того, чтобы я училась на врача.
Бауэры притихли, и Инге уловила в их молчании недоверие.
– Они… против? – переспросил Пауль.
– Именно так. – Инге мрачно улыбнулась подруге, понимая, какой нелепой ее история кажется в этом теплом семейном кругу. – Я происхожу из древнего шведского рода. Большое наследство и все такое… Мои родители считают, что лучшее занятие для женщины – продолжить род.
– То есть… – Рудольф отодвинул бокал.
– Они настаивали, чтобы я вышла за парня из соседнего поместья, – пояснила девушка. – Все складывалось лучше некуда. Он единственный ребенок, я единственный ребенок… И, надо отдать ему должное, Свен ничего мне плохого не сделал. Мы дружили, по-настоящему дружили, но мне хотелось совсем другого. Когда я сказала родителям, что мечтаю учиться на медика, они, увы, встретили эту идею в штыки.
Она помнила скандал, который разразился перед ее отъездом из фамильной усадьбы: как рыдала мать, как кричал отец. Родители ждали, что она пойдет проторенной дорожкой, выйдет замуж ради связей и денег, а не по любви, как и они сами в молодости – послушные отпрыски знатных семей под гнетом ожиданий родичей и нужд поместья. Однако Инге даже в детстве понимала, что цена такой жизни слишком высока: мать все чаще полагалась на валиум, а отец не выпускал из рук бутылку спиртного.
– Когда я была маленькой, мы проводили лето в Европе, и я помню, что меня поразило, сколько там нищих, – продолжила Инге. – Я не могла взять в толк, почему у нас так много всего, а у них – так мало. Мне хотелось посвятить свою жизнь тому, чтобы помогать людям, а не сидеть сиднем в огромном особняке и покрываться плесенью. Вот я и решила стать врачом.
– Scheisse, – выдохнул Пауль после долгой паузы. – А ты точно не социалистка? По-моему, тебе место здесь, в Восточной Германии.
– Нет, я не настолько идейная, – скептически усмехнулась Инге, – но моих родителей послушать, так я и вовсе коммунистка.
Рудольф потянулся через стол и ласково похлопал Инге по руке.
– А мы в семье ценим амбициозных женщин, – заявил он, и от проявления такой отеческой теплоты у Инге потеплело на душе. – Поэтому я и обрадовался, что Лизу приняли в Свободный университет.
– Она могла пойти и в университет Гумбольдта, – начал было Пауль, но Лиза бросила на него испепеляющий взгляд, и брат мигом пошел на попятную. – Впрочем, Западный Берлин – это тоже неплохо, – заметил он, – ведь иначе мы не познакомились бы с тобой.
Инге никак не удавалось заснуть: она слышала, как посапывает на чердаке Пауль, и ей в голову лезло слишком много непрошеных мыслей. Наконец она сбросила одеяло и на цыпочках вышла в сад, захватив заодно и вязаный плед, чтобы не замерзнуть.
Если ей не спится, хоть на звезды посмотрит.
Она опустилась на скамейку возле забора, между двух высоких грядок, и запрокинула голову, глядя на ночное небо. Здесь, в сумрачных пригородах, звезд горело видимо-невидимо, не то что в Берлине, и Инге только сейчас поняла, как соскучилась по ним за долгие месяцы учебы. У нее появилось ощущение, что она внезапно воссоединилась со старыми друзьями: вот Зимняя Дорога [30], растянувшаяся сливочным кремом по темному небу, а вот грациозно изогнувшаяся Большая Медведица.
Дверь скрипнула, и Инге оглянулась на домик и поплотнее завернулась в одеяло, наблюдая, как к ее скамейке неторопливо бредет высокая тень Пауля.
Он сел рядом с Инге, достал из кармана пачку сигарет и протянул ей, но она отказалась от этого молчаливого предложения.
– Не спится?
– Ага.
Из другого кармана он вынул фляжку и открутил крышечку.
– Не хочешь выпить?
– Почему бы и нет.
Они посидели какое-то время в тишине, передавая друг другу фляжку. Вот оно: тот самый момент, когда они с Паулем во тьме ночной признались бы в любви и поцеловались бы под луной. Окажись они в дамском романе, то, окутанные мраком, объявили бы друг другу о своих нежных чувствах, и Инге влилась бы в маленькую счастливую семью Бауэров и отныне проводила бы все выходные здесь, вместе с ними.
Сколько подруг Лизы пали жертвами тех же сладких фантазий?
– Можно вопрос?
– Конечно. – Пауль дал ей фляжку.
– Почему Лиза не рассказала мне про вашего отца?
Краем глаза она увидела, как Пауль удивленно покосился на нее, и поняла, что он ожидал другого вопроса.
– А что она должна была рассказать?
– Ну… я про его состояние. – Инге отдала ему фляжку обратно. – Лиза не говорила, что он колясочник.
– Пожалуй, мы с ней не считаем, что это нужно афишировать, – ответил он, сделав глоток.
Инге примирительно пожала плечами и перевела взгляд на высокие грядки: их подняли на достаточное расстояние от земли, чтобы Рудольф мог заниматься огородом без посторонней помощи. Такие же ровненькие, прямоугольные, как и сам дом, – Инге догадалась, что сколотил их Пауль.
Еще одно очко в его пользу.
– Я вас понимаю, – ответила Инге. – С такими детьми ему, наверное, гораздо легче живется.
Пауль помолчал мгновение, и в наступившей тишине особенно отчетливо затрещали цикады на деревьях.
– Я благодарен за каждый день, проведенный с ним, – наконец признался Пауль. – И с ним, и с Лизой.
Паралич у людей наступает по разным причинам, но, судя по тому, какими выросли младшие Бауэры, Инге сделала вывод, что Рудольф не всегда был прикован к коляске.
– Как это случилось?
– На войне, – пояснил Пауль, сделал большой глоток из фляжки и положил ее на колени. – Он делал пациенту операцию на желчном пузыре, и в больницу попала бомба. Спасатели только через несколько дней нашли папу под завалами… он оказался одним из очень немногих выживших.
Пауль снова передал Инге фляжку. Впечатленная этой жуткой историей, девушка жаждала новых подробностей. Швеция сохранила нейтральный статус, а потому избежала многих ужасов войны, – не всех, но многих. Переехав в Берлин, Инге почти постоянно радовалась тому, как ей повезло расти, не видя всяких зверств и не сталкиваясь с совершившими их соседями, друзьями и даже собственными родственниками.
Однако ее семья проявляла такое равнодушие к страданиям жертв войны, что Инге почему-то ощущала себя виноватой.
– Мне очень жаль.
– Ага… что ж, – Пауль уперся локтями в колени, и его мускулистая спина в темноте показалась округлой скалой, – ему повезло. А вот с мамой случилось кое-что похуже.
Инге не хотела спрашивать, но Пауль явно желал поделиться, поэтому она протянула ему фляжку и приготовилась слушать.
– Знаешь, нас же всех в конце войны… призывали. Даже детей. – Он опустил взгляд, поигрывая с крышечкой фляги. – Когда Берлин пал, я… мне дали ружье. Мне и другим пацанам, моим ровесникам. Нам сказали, что мы последний рубеж обороны: мы и дедули-ополченцы. Нас тогда учили… сколько?.. Наверное, уже несколько лет учили заряжать автомат, и мне велели готовить патроны для мальчишки постарше, который умел стрелять.
Он склонил голову, а Инге произвела в уме нехитрые подсчеты. Пауль был всего на несколько лет старше их с Лизой. В те времена ему едва стукнуло девять или десять.