Юрген мрачно глянул ему вслед.
– Вольф не хотел тебя задеть, – примирительно произнес он, только Лиза, у которой от стыда загорелись щеки, ему не слишком-то поверила. – Просто у него нервы расшалились.
Она бесчисленное количество раз представляла, что скажет Юргену, если вновь встретится с ним, но почему-то сейчас все извинения, объяснения и оправдания застряли в горле.
– Я… Поверь, я никогда… никогда не хотела…
– Знаю, – кивнул Юрген. В его голосе не слышалось ни обвинений, ни горечи, но Лизе на глаза все равно навернулись слезы.
– Они… они забрали моего сына, и я… я не смогла отказаться.
– Я понимаю. – Юрген сжал ее ладони, его карие глаза мягко светились. Было понятно, что ему не надо ничего объяснять: он на собственной шкуре испытал зверства Штази. – Я уже говорил это Ули, скажу и тебе. Я тогда остался в подвале ради себя. Ради своей семьи. Вольф никогда по-настоящему не поймет, в каком положении ты оказалась, но я понимаю. Честно. – Он примолк, и Лиза вспомнила показательный судебный процесс, который не нашла в себе сил посмотреть по телевизору, но о котором читала в газетах: Юргену дали пожизненное, причем среди прочих против него свидетельствовал и Пауль. – Я понимаю, что тебе не оставили выбора, но у меня-то он был. Я сам решил рыть тоннель. И сам же решил остаться в подвале.
– Ценой своей свободы…
– Оно того стоило, ведь благодаря мне свободу обрела вся моя семья, – улыбнулся он. – Когда мы переправили мою племянницу Виллу в Западный Берлин, ей еще и трех лет не исполнилось. А сейчас она оканчивает университет, изучает международные отношения. Собирается работать в ООН и помогать беженцам по всему миру. Останься она в Восточной Германии, и ее ждала бы совсем другая судьба. – Он снова сжал руки Лизы. – Те времена уже в прошлом.
Стоявший возле надгробия жены Ули откашлялся, и Юрген, улыбнувшись Лизе напоследок, направился к Вольфу. Она столько ночей провела без сна, с болью представляя, как Юрген мучился в руках восточногерманской полиции. А если бы она поменялась с другом местами, смогла бы сейчас вести себя с таким же достоинством и благородством?
Он ведь многого не рассказал о том, что пережил: ей не положено было это знать.
Но разве людей так легко прощают?
– Инге пришла бы в ужас при виде такого сборища, – начал Ули, обведя взглядом собравшихся, и несколько человек смущенно хихикнули. – Столько народу, столько шумихи… Вы же знаете, какой она была: «Пусть выпьют чего-нибудь поприличнее и расходятся по своим делам».
Он точно изобразил голос Инге, и даже этого смутного напоминания, эха старой подруги, хватило, чтобы у Лизы защемило сердце. Видимо, Ули тоже стало не по себе, и он на мгновение склонил голову, но быстро взял себя в руки и снова посмотрел в глаза присутствующим.
– Как вы знаете, у нас было полно времени на подготовку к сегодняшнему дню, но и теперь не отпускает ощущение, будто все происходит не взаправду. – Он потер подбородок, и этот забытый жест невольно перенес Лизу мыслями в вечер их знакомства, когда они с Инге встретились в клубе с Ули и Вольфом.
– Моя жена… у нее было много ипостасей, – продолжил Ули. – Врач. Мать. Ужасная, просто ужасная певица. Мне повезло увидеть Инге Нойман, эту потрясающую женщину, с уймы разных сторон. – Он на мгновение, на одну мучительную секунду, задержал взгляд на Лизе. – Но, пожалуй, главным ее качеством было умение дружить. Она была очень верной подругой. Возможно, верность не самая ценная добродетель, ее часто принимают как должное. А в момент сомнения она так легко колеблется, – улыбнулся он. – Проблема в том, что верность нередко путают со слабостью, но никто из вас не даст соврать: моя жена была какой угодно, но только не слабой. Понимаете, под верностью она подразумевала право спорить, высказывать свое мнение. Право раскрыть человеку глаза на минусы его точки зрения и задаться вопросом, где верная сторона.
Ули сделал паузу, будто зацепился за какое-то старое воспоминание.
– Конечно, кто-то под верностью подразумевает нечто совсем другое. Слепую веру. Полное принятие, – снова заговорил он. – Все ставь под сомнение – вот какой девиз был у Инге. Вот как она понимала истинную верность. Потому что быть верным – не значит потакать друзьям даже в те моменты, когда они заблуждаются. Нет, смысл в том, чтобы стоять с ними плечом к плечу и помогать все исправить.
Лиза вспомнила письма, которыми они в последние годы обменивались с семейством Нойманов: подчеркнуто вежливые и сухие, в основном о Руди и Гретхен. Инге участвовала в общении наравне с мужем, и поначалу Лизу бесило, сколько общего у подруги с Ули – даже больше, чем у нее самой. В моменты малодушия Лиза отчаянно завидовала счастью Инге, будто та силой отняла у нее законное место в жизни возлюбленного. Но в другие, более светлые дни Лиза видела, что подругу связывают с мужем совершенно особые отношения – не такие, какие сложились бы с ним у нее.
Возможно, настоящая любовь была как раз у Инге с Ули.
И разве тут есть место обиде?
После похорон Лиза задержалась на краю кладбища в ожидании, пока другие провожающие почтут память Инге и постепенно, группками по два-три человека разойдутся по домам. Из-под сени ольхи она наблюдала, как Ули перекинулся парой слов с Вольфом и Юргеном: Вольф, как и при встрече с Лизой, топтался в сторонке, пока Юрген говорил, и ей стало любопытно, как сложились отношения старых друзей. Получается, сегодня троица воссоединилась?
Наконец, когда ушла и Гретхен под руки с другими девушками, видимо ее одноклассницами, Лиза приблизилась к стоящему у надгробия Ули.
– Я надеялся, мы найдем минутку поболтать, – оживился он. – Боялся, что тебе придется уехать пораньше. Спасибо, что пришла.
Лиза опустила розу на свеженасыпанную землю и ненадолго положила ладонь на нагретый солнцем камень с надписью: «Инге Нойман».
– А я надеялась, что ты не против моего присутствия здесь.
– Конечно, не против, – улыбнулся Ули. – Инге, наверное, и сама была бы рада, что ты приехала. И я тоже рад.
Из-за каменной кладбищенской ограды донесся звонкий смех Гретхен и ее подруг, задорный и живой.
– Помнится, мы с Инге тоже такими были, – заметила Лиза. – Не разлей вода. Хорошо, что у Гретхен есть подруги, которые ее поддерживают.
– Дочка стоически держалась, хотя ей пришлось очень нелегко, – вздохнул Ули. – Справляемся как можем.
Вот уже второй раз за день Лиза почувствовала, что задыхается под грузом невысказанных слов. Она стольким хотела поделиться с Ули, но поднимать опасные темы в такой момент считала неуместным.
– Как там Руди? – поинтересовался он.
Она порылась в сумочке и вынула оттуда фотографию: на ней семнадцатилетний Руди сидел за обеденным столом между Гердой и Рудольфом.
– Ого, вот это прическа! – прокомментировал Ули, взяв карточку, а его брови взметнулись вверх, спрятавшись в спутанной челке, и Лиза рассмеялась.
– Ирокез? Это его новый способ самовыражения. – Она прислонилась плечом к руке Ули, рассматривая снимок вместе с ним. – Боюсь, наш сын стал бунтарем. Все ставит под сомнение, – улыбнулась она, зная, что Хорст считает эту черту недостатком, а вот Ули то же качество в Инге назвал достоинством. – По-моему, отчасти он просто хочет позлить отчима.
– Юношеский максимализм. – Ули внимательнее вгляделся в фото, держа его между подушечками больших пальцев. – А какой ребенок не бунтует?
Лиза вспомнила жаркие споры с криками и руганью, родительские собрания, визиты фопо, приводивших Руди домой.
– Я знаю, что на самом деле он не хочет никого обидеть. Но бунт… в нашей части города он воспринимается по-другому. А иногда просто опасен. – Она сделала паузу, прикидывая, стоит ли рассказывать о недавних проблемах сына. – Его отправили… в исправительное учреждение. За антисоциальное поведение.
– Не может быть, – встревожился Ули.
– Через два месяца выпустят. Впрочем, вряд ли от наказания будет толк.
– Он же не… они не…
– Не думаю, что ему там сильно навредили, если ты об этом. В первую очередь подросткам промывают мозги. Внушают, как прекрасен социализм, и все такое. Но Руди… неуправляемый, – улыбнулась она, чтобы хоть как-то смягчить для Ули неприятную новость, – и мне это даже очень нравится.
Ули по-прежнему выглядел удрученным, и Лиза пожалела, что вообще затронула эту тему.
– Только не думай ничего плохого. Он чудесный мальчик. Умный. Упрямый. Невероятно творческий – неплохой фотограф, надо сказать. Просто он… он задает лишние вопросы.
– Если Руди задает вопросы, значит, ты нацелила его на правильный путь. – Ули приподнял фотографию. – Можно?..
– Конечно. Я специально для тебя ее захватила.
Он убрал снимок в нагрудный карман, поближе к сердцу; на пальце сверкнуло обручальное кольцо.
– А… а ты? Счастлива?
Лиза вспомнила про Хорста и Руди, отца и Герду. Про свою работу, которая со временем начала доставлять ей удовольствие – в отличие от брака.
В письмах она никогда не выходила за рамки банальностей, понимая, что конверты все равно вскроют, а в тексте будут тщательно выискивать любой намек на критику положения в государстве. Поэтому Лиза держала язык за зубами и тщательно следила за своими словами и действиями, боясь привлечь внимание тех, кто может загнать ее на перевоспитание; она ни на секунду не забывала о незримом, но всевидящем оке спецслужб, которое выискивает врагов повсюду.
– Я счастлива ровно настолько, насколько заслуживаю, – наконец ответила Лиза.
– Но счастья заслуживает каждый, – с болью в голосе возразил Ули.
Лиза чувствовала, что ее мысленно выстроенную плотину вот-вот прорвет и наружу хлынет все то, что она хотела и даже должна была сказать. Она столько лет жила предвкушением новой встречи с Ули, и вот они увиделись, но в какой же неподходящий момент! Разве можно свободно говорить о серьезных вещах, если через час ей придется вернуться в Восточный Берлин к Хорсту и Руди? Но как признаться Ули, что она никогда не переставала его любить?