Ули слушал жену, и у него ком стоял в горле. За все годы брака Инге ни разу не пыталась заменить в его сердце Лизу, слова дурного о ней не говорила. И столь же трогательно хранила преданность подруге, как и верность мужу.
Как он умудрился заслужить любовь такой женщины?
– Если есть хоть какой-то шанс, что между вами с Лизой остались чувства, разберитесь в них. Ваш долг перед самими собой – обрести счастье. – Инге замолчала и провела ослабевшим пальцем по ладони Ули. – К тому же я уверена, что из нее выйдет хорошая мачеха для Гретхен. Лиза будет относиться к нашей дочке с той же добротой, с какой и я относилась бы к ее сыну, поменяйся мы вдруг местами. А это для меня самое главное…
Ули стер со щек ручьи слез. На улице стемнело, гостиная тонула во мраке и безмолвии, и не было Инге, чтобы вселить сюда жизнь. И все-таки в тишине эхом звенела ее последняя просьба.
– Пора бы мне уже вернуть тебя Лизе, – сказала тогда жена, и Ули вдруг увидел в ней ту Инге, какой она была в день их свадьбы: молодая и прекрасная, окутанная золотистым сиянием. – Если ты сейчас чувствуешь к ней то же, что и в молодости, пообещай забрать ее домой.
Глава 51
Ноябрь 1979 года
Лиза ждала у ворот Плётцензее [38], поигрывая в руке звенящей связкой ключей от машины и квартиры: их вес отвлекал от вида огромного кирпичного здания с решетками на окнах. Когда в Восточном Берлине воцарился социалистический режим, Плётцензее превратилась в самую знаменитую тюрьму в городе, и хотя новая власть в память о трагическом прошлом открыла в домике с гильотиной мемориал, остальную территорию отдали Министерству образования под исправительное учреждение для молодежи, чтобы та, по выражению Политбюро, занималась трудотерапией.
Лиза вскинула голову, посмотрела на колючую проволоку, тянущуюся поверх кирпичных стен, и с неприязнью подумала, что официальная терминология – лишь пустые слова. Решетки – они и есть решетки, и неважно, сколько лет узникам.
Антисоциальное поведение – вот за что Руди отправили в Плётцензее. Он отказывался участвовать в молодежных программах, частенько прогуливал занятия, слушал западную музыку – рок-группы вроде The Clash и Joy Division, чьи кассеты нелегально провозили через границу такие же панки, как и он сам, вызывающе одетые, критикующие правительство и показывающие средний палец пограничникам возле Бранденбургских ворот.
Наверное, Лизе не стоило закрывать глаза на выходки сына. Она могла бы сообразить, что он связался с дурной компанией. Но все друзья сына напоминали ей Руди: вдумчивые, активные, настроенные против враждебного общества, которое не желало даже попытаться их понять. Если бы панки существовали, когда стену только возводили, Лиза точно влилась бы в их ряды.
Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем ворота открылись и на улицу вышел парень с полупустой спортивной сумкой. Когда Лиза в последний раз видела Руди в тот день, когда его приговорили к пяти месяцем в Плётцензее, он еще был похож на себя: в контрабандных «ливайсах» и кожанке с шипами, темные волосы уложены гелем в острый ирокез. Но сейчас к ней вышел обритый почти под ноль подросток в серых брюках и светлом пиджаке. Руди приблизился к Лизе, и она заметила, что сережка, которую он год назад вставил в нос – Хорста чуть инфаркт не хватил, – куда-то исчезла.
У Лизы сжалось сердце. Ее и саму немало шокировал эпатажный стиль сына, но ей нравилось, с какой легкостью Руди самовыражается. В свои семнадцать лет он достаточно себя знал и умел подчеркнуть свои внутренние качества, чтобы выделяться из толпы. В детстве он листал ее журналы, смотрел западные телеканалы, изучал разные модные течения, чтобы разобраться, как он хочет выглядеть, вместо того чтобы носить пионерский галстук и однотипные вещи из государственных магазинов. Лизе нравилось думать, что ее работа в ателье у Герды однажды и вдохновила сына разрезать свою одежду и скрепить лоскуты булавками в хаотичном порядке, давая понять окружающим, что перед ними бунтарь, человек, которому есть что сказать.
Но, конечно, именно это и довело его до Плётцензее.
Лиза раскинула руки, и Руди шагнул ей навстречу. Его плечи на какое-то ужасное мгновение напряглись, но в ее объятиях быстро расслабились.
Потом он отстранился и потер глаза кулаком.
– Они сожгли мою одежду, – пробормотал Руди, стыдливо глядя на свои штаны. – Джинсы, мою любимую футболку… Я сто лет искал ту кожанку. Даже не знаю, где теперь взять что-то похожее…
– Ничего, найдем. – Лиза прижала ладони к щекам сына, изучая его лицо, почти точь-в-точь как у отца, в поисках синяков или царапин. Пусть на похоронах Инге она и сказала, что все не так уж плохо, но на самом деле знала: приговор сыну вынесли серьезный, да и «воспитатели» в Плётцензее вполне могли прибегнуть к телесному наказанию. – Как ты? Все хорошо? Тебя не морили голодом?
– Да нормально там кормили, мам. – Он шагнул назад, поправил на носу очки и забросил сумку в багажник машины. – Поехали?
Лиза напоследок с ненавистью глянула на Плётцензее и, сев за руль, покатила прочь.
– Я кое-что тебе привезла, – сказала она. – Посмотри в бардачке.
Руди открыл отделение и достал оттуда свою старую камеру «Практи». К радости Лизы, на лице сына появилась призрачная улыбка.
– Спасибо, – поблагодарил он, ласково поглаживая пальцем кнопку затвора.
– Сегодня на ужин придут бабушка с дедом, – продолжила Лиза, ведя «трабант» по мосту через Шпрее. – Пауль и Анна тоже. Устроим междусобойчик в честь твоего возвращения домой.
– Ну я же не в отпуск ездил, мам. – Прежний Руди вновь скрылся под маской.
Лиза остановилась на светофоре; ее точила тревога. Обычно сын тараторил без умолку, задавал миллион вопросов и никогда не скрывал эмоций. Но сейчас он сидел сгорбившись, скрестив руки на груди и привалившись лбом к стеклу, и она не знала, что сказать и как найти к нему ключик.
– Руди… как ты хочешь дальше строить свою жизнь?
– А не все ли равно, чего я хочу? В школу меня обратно не пустят. Да и вообще таким, как я, не разрешают снимать для «Ное цайт», – пожал плечами парень, с каменным лицом уставившись в окно. – Там… Ну, в общем, мне велели обратиться на Берлинский мясокомбинат. Знакомься, мам, перед тобой их новый рабочий.
Лиза и ожидала услышать нечто подобное: Руди, как и прочей молодежи, не позволялось трудоустраиваться самому. Однако на фабрике такому парню попросту пришлось бы зарыть свои таланты в землю: он обладал потенциалом и творческой жилкой, да и вообще был слишком умен, чтобы беспрекословно смириться с такой участью.
Но раз путь к высшему образованию ему закрыли, оставалось только идти на производство.
– Но… но вдруг бы у тебя был выбор? Представь, что можно заняться всем, чем угодно.
– Осторожнее, мам, – сухим бесцветным голосом произнес Руди. – Ты же не хочешь, чтобы тебя обвинили в тлетворном влиянии на неокрепшие умы молодежи.
На светофоре загорелся зеленый, и Лиза включила первую передачу. Краем глаза она увидела, что сын прислонился виском к окну, крепко скрестил на груди руки и зажмурился, и она плотно сжала губы, борясь со слезами.
Поднявшись по лестнице в квартиру, Лиза пожалела, что поддалась на уговоры отца и Герды и не отменила домашнюю вечеринку, ведь тогда их с сыном ждала бы за дверью блаженная тишина. У Руди под глазами залегли такие тени, что сразу становилось ясно: семейное сборище ему сейчас нужно в последнюю очередь, однако, когда они вошли в прихожую, он мужественно принял вызов.
– Какой приятный сюрприз! – воскликнул он, когда Герда крепко его обняла.
К изумлению Лизы, в гостиной висел плакат с именем Руди, сшитый из обрезков ткани, – не иначе одно из творений Герды.
– Мы по тебе скучали, – признался Рудольф.
– Ты посмотри, кожа да кости… а что они сделали с твоей чудесной шевелюрой? – запричитала Герда, а потом увела Руди в его комнату со словами: – Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Лиза улыбнулась, растроганная такой теплотой со стороны своей мачехи. Герда с отцом поженились два года назад, устроили скромную церемонию, где присутствовали только дети, а еще год спустя наставница тоже ушла на пенсию, поэтому теперь Лиза заправляла «Иголкой с ниткой» сама, хоть и подала объявление о поиске помощницы. Теперь Бауэры-старшие проводили почти все время на даче и ухаживали за любовно взращенными Рудольфом овощами.
На кухне Анна раскладывала на большой тарелке колбасную нарезку, а ее сын Курт, тринадцатилетняя копия Пауля, листал записную книжку юного пионера, сидя в углу.
– Как Руди?
– Более-менее, – вздохнула Лиза. – Тихий. Но, наверное, так и должно быть.
– Уверена, его там многому научили, – вскинула голову Анна, закончив с нарезкой. – У него были трудности, но тяжелая работа наставит его на путь истинный. – Она глянула в окно, как Руди и Герда возвращаются из спальни: сын уже переоделся в джинсовый жилет и – о чудо! – улыбался. – Боже, без всего этого металлолома на лице хотя бы видно, какой красивый парень вырос.
Лиза улыбнулась уже не столь искренне и прошла вслед за Анной в гостиную, где Руди разглядывал в зеркало жилет. Герда работала над ним неделями, выкраивая кусочки из старых джинсов «Висент» [39], и за эти усилия Лиза полюбила ее еще нежнее: в обновке сын выглядел чуть более похожим на себя.
– Заплатки сам найдешь, – приговаривала Герда, поправляя на Руди вещицу. – А уж пришить я тебе их пришью, даже те, на которых нехорошие слова написаны.
Лиза с веселым удивлением переглянулась с отцом. Женитьба на Герде стала лучшим решением в жизни Рудольфа.
В дальнем конце гостиной возле телевизора стоял Хорст с пивом в руках и разговаривал с Паулем. Сам он не одобрял идею устроить пасынку праздник, но и мешать Лизе и Герде не стал.
Муж и не обязан был поддерживать любую инициативу домашних, однако Лизу глубоко разочаровало, когда он даже не попытался показать Руди, что рад его возвращению.