Лиза вела Гретхен по тополиной аллее мимо маленьких ресторанчиков, закусочных и кнайпе вроде того заведения на Бернауэрштрассе, где она когда-то сидела вместе с Ули и Инге и мечтала, как сложится их жизнь после выпуска из университета.
– Твой отец знает, что ты здесь?
– Разумеется, – кивнула Гретхен. – Ему моя затея не слишком-то нравится, но он понимает, что я в любом случае добьюсь своего.
– Ясно. – Лиза свернула на Раумерштрассе; наверху, на ветхих балконах аварийных зданий стояли художники и маргиналы, делились друг с другом сигаретами и передавали из рук в руки бутылки с вином. – И он знает, что ты приехала поговорить со мной?
– Да. – Гретхен искоса бросила на нее оценивающий взгляд. – Знаете, я видела вас на маминых похоронах, вы держались особняком. Почему не подошли, не представились?
Лизе вдруг показалось, что это не Гретхен, а ей самой шестнадцать лет.
– Мне было очень неловко, – тихо призналась она. – Не хотела смущать и расстраивать тебя. – Она отвела взгляд, вспоминая, как Ули прощался с ней со слезами на глазах и как сама она плакала, возвращаясь на станцию Фридрихштрассе. Западный Берлин казался оазисом жизни, и Лизе отчаянно хотелось там остаться, выбросить документы из сумочки прямо в Шпрее, сменить имя и взять новую личность.
Если бы не Руди, она бы так и сделала.
– Не знаю, хорошо ли вот так внезапно появляться из небытия, тем более на похоронах.
– Конечно, хорошо, – заверила ее Гретхен. – Вы же с мамой дружили. Она всегда очень тепло о вас отзывалась.
– Она тебе рассказывала обо мне?
– В основном уже в самом конце, – печально улыбнулась Гретхен. – В те последние несколько дней мы много разговаривали…
Она умолкла и поникла, и Лизе захотелось взять девочку за руку, обеспечить ей ту поддержку, о какой она и сама мечтала – тоже ребенок, выросший без матери.
– Я знаю, что сейчас ты, возможно, считаешь иначе, но тебе очень повезло, что у тебя вообще была мама, – вздохнула Лиза и вспомнила собственную маму, так рано умершую, и Герду, которая приняла на себя роль матери уже в те времена, когда Лиза давно решила, будто не нуждается в заботе. – Я осталась без матери в раннем детстве, настолько раннем, что даже толком ее не помню. Но ты… у тебя наверняка осталось множество чудесных воспоминаний об Инге. И это важно, Гретхен. Надеюсь, ты понимаешь.
– Я боюсь, что забуду ее, – помолчав, призналась девушка. – Забуду, как она выглядела, как говорила…
– Говорят, со временем воспоминания тускнеют, но я так не считаю, – осторожно возразила Лиза. – Знаешь, я могу рассказать тысячи историй о твоей маме, какие ты никогда раньше не слышала. Однажды на летних каникулах мы поехали автостопом в Швецию. – Она качнула головой, улыбаясь воспоминанию, как Инге садится на переднее кресло в незнакомый «мерседес», закидывая длинные ноги на торпедо, и с пристрастием допрашивает водителя о его мнении насчет Вьетнама. – Инге любого могла убедить пойти ей навстречу.
Гретхен погрузилась в размышления, и Лиза внезапно встревожилась, поддавшись материнскому инстинкту. Оставалось лишь надеяться, что подруга не внушала дочери сумасбродные идеи насчет путешествий в чужих машинах.
– Я лишь хочу сказать, что у тебя свои воспоминания об Инге, а у меня свои. И когда мы ими делимся друг с другом, то начинаем лучше ее понимать.
Они вошли в небольшой парк, окруженный разрисованными граффити домами; вдалеке слышались нестройные переливы скрипки. Совсем рядом кто-то рассмеялся, и Лиза обернулась: на подоконнике ближайшего здания, свесив ноги, сидела парочка таких же панков, как и Руди, и весело болтала, слегка касаясь друг друга ступнями.
– Твою маму никогда не забудут. Ни я, ни твой папа. – Лиза вспомнила, как Инге снимала с пальца ее помолвочное кольцо и отдавала ей, как храбро разговаривала со строгими пограничниками, порхая за колючую проволоку и обратно. – Она была слишком живая, чтобы ее образ мог поблекнуть. Ты… ты меня понимаешь?
Гретхен запрокинула голову, глядя, как наверху, в синем небе, пролетает парочка голубей, виляя то в одну, то в другую сторону.
– Понимаю.
Каждый день Лиза ходила во Восточному Берлину, уверенная, что на нее направлены тысячи пар глаз – агентов Штази и стукачей, отслеживающих любой ее шаг, но почему-то ей казалось, что сейчас они с Гретхен попали на некую изнанку города. Здесь она уже не чувствовала себя под колпаком, и это ощущение, пусть даже иллюзорное, пьянило, словно она сбросила с плеч вековой груз подозрений и паранойи и снова стала той Лизой, которую когда-то знала Инге и когда-то любил Ули.
– Гретхен, зачем ты все-таки приехала? – наконец решилась спросить она.
– Папа сказал, что у меня здесь брат. – Девушка проследила за взглядом собеседницы и тоже посмотрела на парочку панков на подоконнике. – Я бы хотела как-нибудь с ним встретиться.
Глава 54
Февраль 1980 года
Ули долгие годы не появлялся в Кройцберге. Из газет и от зажиточных соседей по Халензе он наслушался историй о мигрантах, преступниках, богеме и обычных тунеядцах, которые там обитали, да и подозрительно низкие цены на жилье тоже давали повод обходить район стороной. Но сегодня он сел в старенький женин «Фольксваген 1300», купленный в конце шестидесятых, – Инге отказалась его продавать даже после того, как они приобрели практичный «форд-танус», – и поехал по извилистым улочкам Кройцберга. Некогда мрачные окраины превратились в шумную коммуну, где теснились уличные палатки, семейные ресторанчики и кафе, из открытых дверей которых доносился густой аромат кофе по-турецки.
Ули свернул на Дрезденерштрассе и снизил скорость, оглядывая гуляющих, но потом снова уставился на дорогу, внезапно почувствовав себя ужасно старым. Он вспомнил, как неодобрительно ворчал, когда Гретхен рассказывала, что ездит сюда: с каких это пор он стал так зависим от мнения других? Хоть в Кройцберге здания и обветшали, чего не скажешь о Халензе, район был частью любимого Берлина. И с какой стати его избегать?
Ули притормозил возле маленькой станции техобслуживания рядом с кебабной и глянул на часы, прикидывая, хватит ли времени перехватить дёнер. Впрочем, он знал, что это лишь жалкая попытка отсрочить тяжелый момент, а потому поспешил выйти из машины, пока не передумал и не сбежал.
Станция была скромной – семейный бизнес, – с двумя широкими боксами с парой подъемников, выкрашенных в веселенький голубой цвет. На одном из них отдыхал «мерседес»-седан: видимо, чинили ось; второе место пустовало, и на металлических стенах гаража аккуратно висели инструменты.
– Сейчас подойду, – раздался голос из недр помещения, и Ули прошел поглубже в бокс, чтобы прочитать, что написано на вставленном в рамку сертификате над кассой. Рядом красовалась фотография двух мужчин, коренастого и долговязого, которые с довольными улыбками стояли плечом к плечу перед СТО.
«Хорошую жизнь Вольф и Юрген себе обустроили», – подумал Ули, надеясь, что его визит не разрушит налаженное существование старых друзей.
Через пару минут в бокс вышел Вольф.
– Это ты, – констатировал он, и, к облегчению Ули, в его голосе не слышалось никакой враждебности.
Вольф вытер руки тряпкой и сунул ее в задний карман комбинезона, на котором, как с улыбкой заметил Ули, висел потускневший шильдик «Феррари».
– Я несколько лет назад был механиком на гонках, – пояснил Вольф, перехватив его взгляд, и махнул рукой на другую фотографию на стене: там он пожимал ладонь Ники Лауде. – Хороший парень. Резковатый, но хороший.
– Ты… ты был там, когда он разбился? В Нюрбурге?
Ули не особо интересовался «Формулой-1», но, как и болельщики по всему миру, ужаснулся, когда Лауда в 1976 году попал в аварию на Гран-при Германии: машина слетела с дистанции и вспыхнула, а Лауду с трудом вытащил из покореженного болида другой гонщик.
– Да, – вздохнул Вольф. – Жуткая история. Но он даже после этого вернулся в спорт. – Он на мгновение примолк. – Юрген наверху; если хочешь, позову его.
– Вообще-то, я к тебе пришел. – Ули шагнул вперед, вдыхая тяжелый запах моторного масла. – Хотел извиниться. Перед тобой лично. Я знаю, что мы с Юргеном… вроде как уже помирились, но я… я ведь тогда и тебя подставил. Пусть Юрген говорит что угодно, но мне следовало остаться с ним. Вернуться в подвал и… Прости меня.
– Вернись ты к нему, и уже три, а не два моих друга оказались бы в восточногерманской тюрьме, – поморщился растроганный Вольф и вздохнул, покосившись на снимок Лауды. – Теперь я знаю, каково это – стоять в стороне и бессильно наблюдать за трагедией, будучи не в силах ничего предпринять. – Он протянул другу ладонь: – Мир, Ули. Все, что тогда было… осталось в прошлом.
Ули ответил на рукопожатие и выдохнул, сам даже не заметив, что затаил дыхание, а потом, повинуясь порыву, сгреб старого приятеля в охапку, а тот в ответ похлопал его по спине.
– Ты слишком долго держал в себе печаль, дружище, – сказал Вольф, и Ули сдавленно хохотнул. Так и было: он действительно много лет ходил по Западному Берлину, то и дело оглядываясь через плечо в надежде увидеть Вольфа или Юргена и поговорить с ними начистоту.
Он слишком долго избегал прямого диалога и извинений, полагая, что в самый важный момент не сумеет объясниться.
Но почему-то ему и в голову не приходило, что разговор сложится настолько легко.
– Пожалуй, ты прав, – признал Ули и снял очки, чтобы протереть стекла. – Инге вечно твердила, что я зря себя накручиваю. И только потеряв ее, я начал видеть многое из того, чего не понимал раньше. Давно надо было помириться с тобой и Юргеном. С Лизой и Руди.
– Я не ожидал увидеть ее на похоронах. – Вольф облокотился на стену и скрестил руки на груди. – Выглядит… сломленной. Как Юрген, когда его конвоировали домой из тюрьмы. – Он глянул наверх, и Ули догадался, что он прислушивается к тяжелым шагам друга на лестнице. – Юрген мне много рассказывал о том, что с ним делали в Хоэншёнхаузене