Она и так за годы наслушалась речей братца, поэтому сочла, что теперь пришла его очередь.
– А я никогда не была счастлива. – Лиза почувствовала, что внутри вот-вот прорвет плотину и все эмоции, которые она с таким колоссальным трудом держала в себе, выплеснутся наружу. Раньше она боялась проявлять свои чувства: вдруг ее оттолкнут, вдруг она подвергнет себя и сына опасности? Но сейчас страх улетучился. – Я не была счастлива ни дня с тех пор, как построили стену. Ты отнял у меня целую жизнь, которую я могла прожить счастливо. – Она вскинула голову, трепеща от убежденности в собственной правоте. – Вместо нее мне досталась та жизнь, которую ты мне навязал, Пауль. Я ее не выбирала.
Брат вытаращился на нее и так потемнел лицом, что Лиза испугалась, что брата хватил удар.
– Но я… я же тебя оберегал…
Неужели он и вправду не видел разницы? В детстве Пауль всегда спасал Лизу от ночных кошмаров и от обидчиков, всегда готов был явиться к ней рыцарем в сияющих доспехах. И она знала, что он именно поэтому и стал полицейским.
О войне она ничего не помнила, но брат тогда был уже достаточно большим, чтобы понимать, каково всем пришлось в последние отчаянные дни, когда Красная армия вошла в Берлин и началась страшная резня – и все из-за высокомерия и гордыни старшего поколения. Пауль физически не мог прекратить разразившийся хаос, но те времена врезались ему в память и повлияли на то, какие представления у мальчика сложились о благородстве.
За последние годы сердце Лизы обросло каменной коркой, но сейчас броня пошла трещинами – от жалости. Пауль пустился геройствовать от отчаяния, которое и руководило им всю жизнь.
Отчаяние превратило Пауля в монстра, а он принял свою одержимость за любовь к сестре.
– Я не просила меня защищать, – наконец выдавила Лиза. – Последние двадцать лет я задыхалась под твоим контролем. Он убивает меня, Пауль, и мог убить и моего сына. – К своему изумлению, после этого откровения она вдруг перестала дрожать. – Пауль, пожалуйста, отпусти меня к моей семье.
– Твоя семья – это я, – поморщился тот, и она услышала интонации мальчика, который когда-то поклялся, что впредь не будет чувствовать себя беспомощным.
– Когда ты между мной и государством выбрал государство, то потерял право называться моим братом, – припечатала Лиза, хотя сердце у нее разрывалось от сочувствия к Паулю. – А теперь я между тобой и своей семьей выбираю семью. Пора тебе меня отпустить.
Пауль стоял между ней и выходом, невыносимо потерянный и раздавленный. Он схватился за косяк двери, ведущей из коридора в гостиную, пытаясь вернуть себе уверенность, а Лиза покосилась на висящие на соседней стене часы. Время утекало сквозь пальцы: ей уже пора было встретиться с Вольфом.
Она натянула на плечо ремешок сумки и шагнула к двери, потом еще, грозно поглядывая на брата, чтобы не смел ей мешать.
Глава 58
Март 1980 года
За девятнадцать лет после покупки квартира на Бернауэрштрассе внешне почти никак не изменилась. Примерно в середине семидесятых Ули разве что заменил побитые молью диван и стул, но вот выцветшие обои в гостиной не тронул, зато по просьбе одного из арендаторов поставил другой телевизор и позапрошлой зимой выложил ванную новым кафелем: там лопнула труба, и вода испортила линолеум. Однако главное осталось прежним: нежно-голубой кухонный гарнитур, красивое изголовье кровати и камин с массивными подпорками для дров.
Последний жилец съехал в прошлом году, но с тех пор столько всего случилось, что Ули тогда предпочел не выставлять объявления о сдаче, а теперь и вовсе сомневался, что когда-нибудь это сделает. Он заполнил кухонные шкафчики продуктами, принес чистое постельное белье, заправил кровати, а заодно обустроил уголок, где когда-то планировалась детская.
Ули понимал, что квартира расположена слишком близко к Восточному Берлину и Лизе с Руди будет здесь неуютно, однако сам он, как и раньше, воспринимал это место как дом, оставшийся в прошлой жизни, но не стершийся из памяти. Они с Гретхен вполне могут на какое-то время переехать сюда, уступив квартиру в Халензе Лизе с сыном.
Сидевший на диване Юрген включил телевизор – повторяли вчерашнюю серию «Старика» [44], – чтобы какой-то фон заполнил гнетущую тишину. Обоим было нечего сказать – не мусолить же очевидное. Им уже доводилось вот так сидеть здесь и ждать чего-то в давящем безмолвии.
По крайней мере, Ули не подверг такой пытке детей, а подарил им билеты на концерт Jethro Tull в Дойчланд-Халле: пусть Руди и Гретхен, во-первых, получше узнают друг друга, а во-вторых, развеются. Ули не сообщил им, что Вольф сегодня опять поехал в Восточный Берлин, на сей раз за Лизой, и не считал правильным вводить их в курс дела. Слишком жестоко, особенно по отношению к Руди, заставлять детей тоже сидеть здесь и томиться в тягостном ожидании.
С самого приезда сын говорил совсем мало, но рассматривал и сам Западный Берлин, и его обитателей круглыми от изумления глазами; впрочем, Ули помнил слова Лизы о непоседливости Руди и подозревал, что тот скоро придет в себя. Ули пока не отправлял его в местные органы власти, чтобы зарегистрировать как беженца: ждал, когда и Лиза тоже переберется через границу. Зато он водил сына по маленьким райончикам, чтобы тот снимал, снимал и снимал своей старой камерой, изводя бесчисленные катушки пленки. Ули не терпелось посмотреть, какие фотографии получатся. Как на них проявится нынешняя уникальная глава в жизни Руди, когда тот успел побывать по обе стороны стены?
Хоть они и переписывались, но Ули знал, что ему предстоит долго и упорно завоевывать доверие сына. Многое хотелось объяснить и многим поделиться, но крепкие и искренние отношения с Руди Ули мог выстроить лишь со временем и через тяжелые разговоры. А сейчас они с сыном пока были друг другу чужие, хотя оба старались показать себя с лучшей стороны и проявляли уважение. Правда, Ули надеялся, что когда-нибудь Руди бросит осторожничать и снова станет собой – не чужаком, а родным сыном, со всеми своими комплексами и недостатками.
Юрген наклонился вперед, глядя в телевизор невидящими глазами.
– Они уже должны были вернуться, – пробубнил он, а Ули глотнул пива, борясь с желанием посмотреть на часы. Вольф уехал в Восточный Берлин несколько часов назад, и с тех пор от него не было никаких вестей, а ведь когда он забирал Руди, то вернулся гораздо раньше. Неужели его арестовали на границе и потребовали объяснений, зачем он наведался в ГДР второй раз за неделю?
Ули поднялся с места и раздвинул шторы, открывая взору вид, который за столько лет кардинально изменился. В 1962 году стена, под которой Ули когда-то пробирался, представляла собой длинную полосу скрепленных вместе бетонных плит, по верху которых тянулась колючая проволока. Заграждение простиралось от дома к дому, окна и двери были замурованы, тут и там стояли деревянные наблюдательные вышки, на которых дежурили охранники. С тех пор миновало двадцать лет, и барьер мутировал в нечто совершенно иное: в громадное уродливое сооружение шириной почти в полквартала, круглосуточно освещенное мощными прожекторами, жуткое и беспощадное.
Сначала стена побеленной бетонной змейкой ползла по Восточному Берлину, но вскоре ее обнесли еще и забором с сигнализацией и пустили ток, чтобы наверняка остановить любого, кому удастся перепрыгнуть через внутреннее заграждение. Далее тянулось пространство с металлическими шипами и противотанковыми ежами, вдоль которого проходила тропа для часовых; через каждые несколько метров высились столбы с прожекторами, разрывающими ночную тьму. Еще между заграждениями устроили так называемую «полосу смерти» – участок с песком, чтобы видеть следы нарушителя, который осмелится приблизиться к последнему, практически непреодолимому препятствию – самой стене, высокому бетонному забору с покатым верхом, чтобы беглецы не сумели зацепиться за него руками.
Ненавистный унылый вал был утыкан смотровыми вышками, где круглосуточно дежурили вооруженные солдаты. Ули наблюдал за стеной с четвертого этажа и ощущал, какой ужас она внушает, показывая, что любые попытки ее пересечь обречены на провал.
Он перевел взгляд на западную часть барьера – огромный бетонный холст, на котором художники, активисты и диссиденты писали политические слоганы и слова надежды, рисовали красочные картины. Ули вдруг осенило, что, несмотря на усилия ГДР вложить угрожающий смысл во внешний вид стены, все равно находились люди, которые превращали ее в нечто иное.
Он отошел от окна, позволяя себе помечтать о том, что сегодня они могут победить там, где уже дважды проигрывали. Допустим, Лиза переберется через границу, и что дальше? Ули не смел надеяться, что они начнут с того места, на котором остановились много лет назад, но между ними по-прежнему пылали яркие чувства, хоть он в свое время это и отрицал. Страсть считывалась между строк писем, а потом с новой силой вспыхнула на похоронах Инге.
Он представлял, как они с Лизой заживут в Западном Берлине или где-нибудь еще, если она пожелает переехать. Но, как и с Руди, им предстоит долго налаживать мосты – если, конечно, Лиза захочет. Однако сейчас Ули позволял себе верить, что здесь, где нет бесчеловечного режима Восточной Германии и между ними больше не встанут двадцать лет разлуки, их ждет счастливое будущее.
Наконец в поле зрения появился синий «фольксваген», то попадая в пятна света от фонарей на Бернауэрштрассе, то снова проваливаясь во тьму. Ули отвернулся от окна:
– Приехали.
Его бил мандраж, и Ули едва не оступился на лестнице, когда несся вниз по пятам за Юргеном. Нельзя было исключать, что Вольф в машине один: Лизу могли задержать еще до того, как она встретилась с ним, или, хуже того, она передумала. Ули выскочил вслед за другом на улицу – как раз в тот момент, когда «фольксваген» скрылся за углом. Мужчины кинулись за ним на Вольгастерштрассе. Сама мысль о том, почему Вольф не остановился, гнала Ули вперед: пусть пограничники на вышках по восточной стороне Бернауэрштрассе и стояли спиной к Западному Берлину, все равно не следовало парковаться у них под носом.