Холодеют и поджимаются пальцы на моих руках.
— Какой-нибудь ошибки?! Спасибо за откровенность… Вот уж не думала. Значит, они и выйти мне нормально не дали, потому что еще можно выжать, и долгого пути мне не видят, потому что выжать можно немного. Меня хватит на тебя — и это лучшее для всех!
Она дергается и вскидывается. В глазах горит какая-то идея — у юности все всегда хорошо видно. Никакой злости или страха в ее голосе нет, когда она предлагает очередной выход:
— Если хочешь, если ты уже устала, я попрошу за тебя, и совет выведет тебя с пути по-хорошему. И им не надо будет ничего дожидаться, и с тобой все обойдется. Надо только указать, что ты старалась и у меня нет к тебе претензий. Тогда тебя не станут отвергать. И думаю, тебе даже разрешат создать семью. А мне просто дадут другого Основателя.
Ее слова скачут и толкаются в моей голове — не поймаешь, не поймешь.
Поднимаюсь. Дыхание у меня сбивается, три вдоха вместо одного.
И выдох:
— Что-о? Отвергать?.. Это что за новость?!
— Это не новость. Сейчас, если совет решит вывести с пути, он не только определяет место на Первом. Иногда назначают изоляцию. С сестрой не так, она без семьи, но она — наша. А кое-кого нынче…
Не верю ей. Совсем не верю. Ни единому слову!
— Подожди-ка, подожди с изоляцией… Как? Разрешат семью? Не «создам», а «разрешат»? Слова о крови теперь приняли форму разрешений?
Она воодушевляется, сквозь грязные потоки на лице проступает азартный румянец. Глаза блестят. Она чувствует себя выше, потому что знает больше.
Кажется, меня сейчас будут привлекать к каким-то модным единомышлениям.
— Да, приняли, довольно давно. И очень уверенно. Нам уже обещали, что через десять оборотов…
— Да подожди ты! Какие обороты и обещания?!. Они что, теперь от кого-то просто ждут, когда те выдохнутся и сами погибнут, кого-то изолируют, а редким заслужившим кидают подачку в виде права на семью и места на Первом? Откуда это пошло?! И главное, когда успело пойти?!.
Ошалев, хватаюсь за голову (вот уж не водилось такого жеста, чтобы хотелось укрыться от мира) и чувствую, что волосы мои тоже грязные и спутавшиеся.
Снимаю с головы зацепившуюся ветку с молодыми листочками и смотрю на нее, будто она мне что-то скажет, отломанная. Ветка немного успокаивает меня своим молчанием.
Неужели я так редко появлялась на Первом? Неужели, кроме Крин, я уже давно ни с кем из наших не общалась? Да-а… Мы с ней долго ходили по окраинам, а там, говорят, время идет со сбивкой. Но все равно — с очень небольшой сбивкой. Не могло набежать много из-за разницы, не могло.
Сколько себя и в чем ни убеждай, одно уже понятно — я отстала. Это понятно не только мне. Однако Ала не поторопила, не заставила нагнать. То ли не сочла нужным, то ли забыла поделиться новостями. А то ли и сама не знает. Ей-то что — бессемейная, новых учеников не дают, значит, саму почти изолировали. И меня тоже вот считают уставшей. Свалюсь где — не огорчатся.
Напоследок обратились: пристроить вот эту, перспективную в свете новых традиций. Приправили рассказами о старых заслугах и подали…
— Это чистка, — вырывается у меня. — Надо же, «разрешат»! Вот только этого разделения нам всем не хватало!
У Сатс лишь недоумение, и на лице, и в голосе:
— Почему разделения? Наоборот, это объединит нас, создаст семьи, кланы, наладится порядок. Главное — мы сохраним нашу силу. Пусть она не будет такой, как раньше, но и меньше ей стать мы не позволим! Те, кто ввел и поддерживает разрешение семей, говорят именно о порядке — и он придет. Потому что иначе…
— Иначе они пророчат хаос! — заканчиваю я и принимаюсь ходить кругами по полянке. Мне надо успокоиться, а то дрожу.
Ноги разрезают болотную жижу. Неподалеку булькает лопнувший пузырь, ползет липкий смрад.
Я растеряна. Мне надо собрать разбегающиеся мысли.
— Нет, конечно, рано или поздно должны были договориться до чего-то совсем уже… вот такого. Хотя говорящего такие вещи про кровь можно понять. И слушающего тоже. Надо же на какой-то основе верить в свою силу, не на старых же байках о целом мире держаться. Мир ведь все никак не собирается, а умы бродят, умам нужны новые веры… И жертвы — конечно! Я не спорю, если мы опустим руки и перестанем работать, осколки вымрут все. Тараканы соберутся в итоге на одном, и там их пожрут крысы. А если каждый Основатель или Мастер будет рожать детей от слабых людей, мы растворимся в людях с осколков и развеем по разумной жизни всю силу, которая пока еще в нас сконцентрирована.
— Вот именно! Растворимся! — обрадованно восклицает Сатс. — А этого нельзя допустить!
Я разворачиваюсь и широко шагаю к ней:
— Многого нельзя допустить! Но у моей матери был свободный выбор, а сейчас обдумывают, как бы не позволить вам выбирать. Мне не хочется самой жить по этим разрешениям и не хочется представлять, как будут жить другие. Я тебя вижу второй поворот. Я тебя готова стряхнуть с себя за ненадобностью и бестолковостью. И все же даже тебе я не желаю жить не по собственной воле. Даже тебе я не желаю, чтобы кто-то за твоей спиной ждал, когда ты сдохнешь. Даже тебя… — выдыхаю и добавляю с нажимом: — Уж если говорить о семьях, то я хотела бы видеть тебя с ребенком от того, кого ты полюбишь, а не от того, под кого ляжешь по указке.
Сатс таращится на меня с бескрайним удивлением, на которое способна только смесь неопытности и наивности.
— Лягу? — переспрашивает она с неверием, и я понимаю, что попала по чистому листу среди клякс в ее мозгах. — Я как-то не думала… А ты вот сейчас сказала…
— Смотрю, ты тут вообще впервые оказалась наедине со своими мыслями. Ты привыкла жить чужим умом и чужими речами. Понимаю, твои постарались ни вдоха тебе не давать на размышления. А тут вдруг — ох! сколько всего, и можно даже подумать своей головой!.. Вот и подумай! И нарисуй все, что я тебе сказала. В красках. Ты себе не представляешь, что можно надумать, если представить свою жизнь по своему собственному уму, а не по чужим заверениям.
Девочка обижается. Надулась, стоит, моргает. Видать, крепко я ее зацепила. Мнется, губы кусает. Потом ее руки задрожали, задвигались, словно ищут на теле места, где ее будет касаться разрешенный муж…
Как же мне обидно за нее и за ее будущую жизнь!
Разве можно сказать, что она злая или ее представления о жизни порождены ее жестоким разумом? Нет, просто слишком уступчивой оказалась эта девочка, никогда не думающая о своей уступчивости. Она, незлая, покорилась семье и не усомнилась в ценностях, которые ей прививали. Покорилась вся: отдала разум, чтобы его наполнили другие, авторитетные и сильные, отдала сердце, а подумать о нем уже не хватило разума. Когда-то я скорбела, что рано осталась без семьи, а сейчас мне кажется, что семья тем и опасна для раннего возраста, что, забирая сердце, лишает ума, а потом еще и воли. Шантаж — это не обязательно для сторонних, для своих тоже сгодится. Разве не им любящие родители добились от своей дочери послушания и отобрали умение слушаться не их, а саму себя?
Но разве можно сказать, что у нее самой не оказалось слабости, которой воспользовались ее сильные близкие? Нет, нашлась такая. Ее амбиции выросли на хорошем поливе, но ведь было чему расти. Они ее знали с рождения и не воспитывали иначе, даже когда старшая сестра была здорова. Значит, вне зависимости от судьбы сестры зашли со стороны понятных и очевидных слабостей — и сделали из младшей гордячку с самомнением. Пригодилось: вон, несется в претенциозную жизнь, не остановишь и рот не заткнешь.
Но разве же можно спокойно принять, что на Первом, где я сама училась и выросла, где мне самой прививали знания и ценности (другие! чтоб их в пыль всех!), теперь не ради сохранения силы трудятся, а на слабостях играют?!
— …Как?! — забывшись, кричу я. — Как могло стать инструментом то, с чем каждый из нас в себе борется? А куда нас, такие инструменты, прикладывают? Что за аппараты воздвигаются, а? Ответишь? Почему или на свалку, или на селекцию?!
Сатс стоит ошалевшая, хлопает глазами. Но смотрит не на меня, а куда-то позади меня. Значит, там опасность сильнее, чем опасна я.
Прежде чем гневный шум в ушах немного утихает, начинаю медленно поворачиваться. Треск ветвей я слышу раньше, чем вижу, как дерево у нашей поляны поднимает часть своих корней, которые отчаянно цепляются за мокрую землю.
Дерево наклоняется к нам, неторопливо закрывает густой кроной свет звезды — и замирает над спрятанной в тени болотной полянкой.
— Надо уходить, — пищит Сатс, и я отступаю к ней.
Дерево замерло под опасным углом. Его сдерживают лианы, сцепившие его крону с соседними деревьями. Но надолго ли у них, гнилых старых и юрких молодых, хватит сил держать такую махину?
— Чего его дернуло, — шепчет Сатс с такой опаской, будто от ее голоса дерево рухнет. А сама тянет меня за рукав назад, к краю поляны.
Я хмыкаю, как могу более возмущенно. Злость во мне далеко не ушла.
Отбрасываю длинную ветку этого дерева, спустившуюся к самой голове, и поясняю:
— Тут болото. Земля размокла, под корнями только жижа осталась. Чего б ему не поплыть?..
— Как-то не вовремя. Почему именно тогда, когда мы здесь?
— Не бойся и не связывай все на свете со своей особой. Если бы оно упало раньше, мы ворвались бы во все его ветки, еще неизвестно что хуже, — продолжаю я, хлюпая по болоту.
— Но могло бы позже.
— А чего ему ждать?.. Встань слева. Слева! Чему вас только учили…
Она вздрагивает и послушно встает. Затем, косясь назад, в сторону поляны, тщательно убирает с себя все сопли лиан, вытаскивает листья из волос.
Правильно. Мы не должны случайно уносить живое с одного осколка на другой, иначе наборы изменятся. Мелочь и растительную грязь с нас и так в переходе сдует, а вот целый лист может остаться. Бывали случаи. Хорошим не заканчивалось.
— Инэн, — слышу я тихий осторожный голос, — выберите, пожалуйста, так, чтобы умыться было можно. И пить хочется.