Молчит.
— Ответ очевиден: никто из наших этим искаженным не занимался, потому что сюда не заходил, а стало быть, в голограммы на Первый новую карту не передал!
— Не кричи, пожалуйста, — она краснеет и прячет глаза.
Потом первая разворачивается и плетется с видом самой обиженной оскорбленности по зеленой траве вдоль канала. Остается только вздохнуть ей в спину — ну не пробить мне ее на соблюдение главного правила. Ну не Основатель должен ходить за своим Мастером!
Идем мы молча. Путь наш оказывается более долгим, чем нам думалось в его начале. Не знаю как Сатс, но я себе представляла, что уже через два прибрежных холма нам откроется вид на большой город с каменными домами и мощеными улицами. Местные, судя по их виду, находятся на неплохо организованном уровне. Однако представления мои не подтверждаются ни через два холма, ни через три. Нам не попадаются никакие строения, поселения или хотя бы заброшенная ферма, пусть даже от нее остался бы только забор.
Я уже давно бросила считать, на какой холм мы взбираемся. Мы идем — а вокруг все одно и то же. По-прежнему несет свои прозрачные воды канал справа, по-прежнему слева от нас раскинулись зеленые холмы, теряющиеся в далекой голубоватой дымке, где-то вдалеке между ними ползет мутная река.
Всех перемен — Большая звезда сползла к краю осколка позади нас, а Малая показалась холодной точкой над лугами, на полсотни вдохов высунулась и скрылась, но ее черед занимать небо еще наступит.
Всех событий — один раз Сатс наклонилась и сорвала колосок:
— Опять овес.
А правда, почему такие прекрасные луга, сочные, светлые, никто не превратил в засеянные поля? Или в пастбище для животных, дающих молоко? Зерно и молоко — самое лучшее для тех, кто еще не живет в пещерах. Это пища, требующая ума, труда и опытных рук.
Здесь много людей, но осколок заселен неравномерно — это я слышу, хотя очень галдят, с трудом удалось приглушить. Труд людей мы видели на реке — он организован. Их ум, думаю, оценим, когда доберемся до города. Но чем дальше вниз по течению канала мы уходим, чем ниже за нашими спинами опускается Большая, тем меньше остается во мне уверенности, что впереди нас ждет большой город, который, я считала, должен быть возле чистой воды.
Мы ступаем по своим вытянутым теням. Местность дичает. Из травы полностью исчез овес. Это обнаружила Сатс, когда ее в очередной раз скрутило от голода и она согласилась повторить свои опыты с овсом, но уже сделать нормальную кашу. Земля становится мягче, в низинах она при наших шагах коварно, хоть и малоощутимо, идет ленивой волной.
Канал совсем расползся. У края осколка его вода плещется по прозрачной грани. Земляной берег разжижается, попадаются лужи, которые приходится обходить.
Вскоре мы понимаем, что начали петлять. И совсем становится ясно, что не видать нам города, когда мы идем друг за другом, след в след, потому что парой идти уже не хватает места между лужами, поблескивающими в сумерках черными кляксами.
А потом Сатс провалилась.
Неглубоко, только ботинок притопила в жидкой земле. Но испугалась, протянула ко мне руки. Когда справилась сама и выдернула ногу, перестала испуганно таращиться на меня, а уставилась на дыру в траве.
В дыре чернеет вода.
— Опять болото, — кривится Сатс.
Наверное, она будет не любить болота так же, как я не люблю улиток.
Осматриваюсь, чтобы выбрать новую дорогу. Возвращаться по своим следам не хочу. И уже совсем точно не хочу говорить Сатс, что по сравнению с началом канала здесь отравы в воде, пропитавшей землю, еще больше. Не намного, но я улавливаю разницу.
И еще чувствую, что мне здесь плохо, хуже, чем когда я смотрела на ядовитую реку. Там было отравленное, а здесь много неживого. Да — трава зеленая, прошлепала лягушка, Сатс успела поймать у себя над ботинком пиявку… Но… странно, я не могу уловить ничего, кроме того, что эти живые словно мертвы.
Поняв, я пытаюсь выбросить эти глупые слова — они дурнее любого неведения. Но у меня не хватает сил прогнать чувство, которое сильнее слов.
Опускаюсь на колени. Холодная вода пропитывает мои штаны. Вода отвратительная, я это сразу понимаю, но мне приходится наклониться и опустить руку в ямку, оставшуюся от ботинка моего Мастера.
В воде нет жизни.
Я вынимаю руку, стряхиваю с указательного пальца нахального клопа. Мне нечего сказать Сатс, которая смотрит на меня, не пряча ожидания.
Она не будет скрывать очередное недовольство мной. А зачем мне оно от нее, если я сама собой недовольна?
Когда поднимаю голову, то вижу, как идущая на закат Большая трогает вдалеке от нас густые заросли, выделяет их, подкрашивает желтоватыми бликами. Среди полотнища зелени и черноты лежит на верхушках отблеск, спасительный свет для заблудившегося.
— Прогуляемся туда, — я указываю Сатс на разливающуюся желтизну впереди. — Это, конечно, не город. Его тут, похоже, не будет, раз кругом болото. Но там живут, я это слышу.
— Придется мне доверять тому, что ты слышишь, нежели слушать то, что ты думаешь, — ворчит она в ответ.
Опускаю взгляд. Нет, видать, никогда не договориться нам с этой девочкой, хотя она чем-то настойчиво располагает к себе. Знать бы точно, что во мне отвечает за это расположение, выкорчевала бы и выбросила на съедение вечно голодным и суетливым ветрам в ближайшем переходе. Всем было бы хорошо: им сытнее, мне проще.
— Прогуляемся, — тихо говорю я и поднимаюсь. — Паука с макушки сними, рот закрой. Залетит еще кто-нибудь… И иди за мной след в след.
Та-ак, надо будет запомнить про паука: это оказался действенный способ напугать до белизны мою молодежь. А вот самой думать о том, что тут болото, а комаров нет, не надо. Могу напугаться не меньше.
Шагов за сто до зарослей мы останавливаемся обе, не сговариваясь. Высокие плотные кусты стоят стеной, как стражи, которые настолько добрые, что попросят доказать, что ты имеешь право пройти, а не станут убивать тебя сразу, как приблизишься. Но доброта эта прежде всего для тех, кого охраняют стражи, а это не про нас.
— Жуткое место, — шепчет Сатс, и плечи ее поднимаются.
— Ты про какое? Которое осталось позади, лежит перед нами или вокруг?
— Ты ведь давно почувствовала, что тут что-то не так, — сутулится она, — еще когда мне про деревья говорила и на пеньки указывала.
— Не слишком ли ты внимательно смотришь, Мастер?
Мы бы перебросились еще несколькими фразами и все-таки пошли бы к кустам, но вдруг сбоку из прохода в зарослях выходит женщина. Длинное платье, спутанные волосы, связанные лохматым узлом на макушке, в руках — корзина с большими дырами между прутьев, то ли так задумано, то ли от нехватки гибких веток.
Она увидела нас не сразу, а как увидела — застыла, словно ее в камень обратили.
Вслед за ней из прохода выкатывается нечто. Я не сразу признаю, что это человек. Ростом он женщине по пояс, в сером балахоне, похожем на мешок, у которого вырезов-то всего два: для крупной головы и для семенящих кривых ступней. Он таращится на нас, распахнув столь большой рот, будто его разорвали при появлении на свет.
Сатс тихо и коротко пищит. Я вижу краем глаза, как у нее подгибаются ноги.
Человечек в мешке очухивается первым из всех нас.
— Хо-тя-си! Ты ила у хо-тя-си! — верещит он и принимается возиться в своем мешке, будто что-то ищет в нем и не может нащупать.
— Что он лопочет? — шепчет осевшая на траву Сатс.
— Не знаю. Но если… сложно… это не искаженная речь, но это не…
— Ты ила у хо-тя-си! — надрывается человечек, и я слышу в его голосе неподдельный восторг.
— Перевести сможешь?
— «Ты говорила…» Нет, дальше не понимаю. На некоторых осколках люди уже не владеют Общей Речью. Или вообще разговаривают на своей, и их уже не понимаем мы.
Женщина отбрасывает корзину и с размаха бухается на землю лицом вниз, лишь колени успела согнуть и потому не угодила прямо в одну из черных луж. Голова ее мечется, узел на затылке прыгает от уха до уха. Женщина воет в землю, затем, приподнявшись, тянет к нам грязные руки, будто присыпанные пеплом, и воет на одном тоне что-то, в чем не распознать слов.
Человечек в ответ на ее завывание начинает прыгать еще радостнее:
— Хо-тя-си!
— Они нас явно узнали, — тихо говорит ошалевшая Сатс, закрывает глаза и на два шага отползает назад. — При этом падают на колени…
Благоразумно отодвинувшись за меня, она оттуда смотрит на этих людей более внимательно. Я стою неподвижно и не шевелюсь, даже когда женщина ползет на коленях к нам через черную лужу.
— У него нет рук… — сдавленно выдает Сатс, не отводя взгляда от человечка в мешковатом балахоне, и добавляет вдруг увереннее: — Но я смогу его исправить.
— Нет, не сможешь. Это не то искажение, с которым Мастер вроде тебя имеет дело. Он таким не стал. Он таким родился.
— А более опытный Мастер?
— Тоже нет. Это очень крепкое. Не изменить.
Сказав это, я прикрываю глаза. Смесь из жгучего отчаяния и липкой брезгливости не дает мне со спокойным лицом стоять перед покалеченным ребенком и валяющейся в болотной грязи женщине. Проще не смотреть — и я не смотрю.
Я не понимаю, что с ними и почему они тут живут. Если ты в страшном месте и можешь ходить — уходи, смени место. Но они живут здесь, в конце канала, забирающего из реки чистую воду.
— Точно здесь не город, — бросаю я и разворачиваюсь.
Едва не наступаю на Сатс, сидящую на корточках у моих ног.
— Пойдем отсюда. Нам надо найти хотя бы один колос овса. Я, к твоему сведению, тоже голодна.
— Но, может быть, у них… — Сатс с тоской смотрит на коротышку, семенящего к зарослям. Наверное, он хочет еще кого-то позвать, чтобы те тоже упали перед «хо-тя-си».
— Ты будешь есть то же, что эти люди?
Мой Мастер тут же вскакивает и обгоняет меня.
Мы удаляемся, забирая через болото направо. Безнадежный вой странной женщины постепенно начинает звучать как назойливая, но далекая песня. Потом тягучая мелодия стихает.