Но вместе с громкостью в уши пробиваются лохмотья волнений и страхов. Много оборванных фраз, много отдельных слов. Часто охают и задают вопрос «Как мы теперь?». Странно, что ни разу я не услышала хотя бы попытку ответа — даже простого «Как-нибудь».
Когда-то я решила, что повидала столько всего, что ничему больше не удивлюсь. Сейчас я ловлю себя на том, что удивляюсь. Смятые разговоры местных подсказывают мне: даже если нас всех снова собрать вместе, мы назовемся «целым», но никогда целым не станем — слишком глубокие трещины пролегли между нами. Когда-то народы, покорившие звезду, расселились по разные стороны сферы. Потом мир взорвался, и всех разметало. За несчетное множество поворотов пирамиды ничем не дали понять, что в них есть кто-то живой, а разбитая поверхность ослабила свой народ, изменила до неузнаваемости. А мы, случайные остатки, готовы ли к тому, что скоро время окончательно сотрет из крови и из разумов то, что есть у нас общего с людьми?
Люди. Их заботит то, о чем ни Основатель, ни Мастер позаботиться не способны в принципе.
Возможно, среди Старших есть умы, осознающие, что собрать мир — это далеко не последнее дело, которое от нас требуется. Пусть говорят, что мир ждет того, кто его соединит. Но надо помнить, что ему нужен тот, кто о нем позаботится. О каждом осколке, ставшем гранью. О каждой пирамиде, вставшей на свое место. О каждом наборе и о соединении наборов. И о конфликтах, вроде того, какой назревает сейчас.
У этих людей опасного оружия нет, но взгляды, которыми они целятся в меня, можно сравнить с поднятыми луками и с заряженными пистолетами. Осколков с пистолетами уже не найдешь, луков на этом я не видела ни одного, только копья…
Нет оружия, нет. Но я волнуюсь.
Мы поломали привычную систему жизни этих людей, хотя вернули на осколок порядок, исправили чудовище. Оно, по их поверхностному и недальновидному мнению, ничем не угрожало, наоборот, кормило чудесным молоком, из которого, как я поняла, они делали все — от пьянящих напитков до сыра. Черпали из заводи те, у кого был пропуск поближе к густой раздаче. Черпали из потока с причалов те, кто победнее и пожиже. Над заводью собирали в телеги, отвозили куда-то. Что-то мелькало про «выпаренное» и «сушку»…
Точно. Деревья! Они все повывели их на дрова!
Я пристальней всматриваюсь в дома, в небольшие дворики, раскинувшиеся от условных изгородей из тонких палок и веревок до глиняных стен. В некоторых двориках попадаются чахлые кустики. Не знаю, для каких целей их сюда посадили. Ягод нет, листья не отличаются красотой или яркой сочностью. По большей части дворики набиты плетеными корзинами самых разных размеров — и пустые, сваленные в беспорядке, и полные, аккуратно составленные.
Впереди показывается часть города, где дома стоят каменные, а свободной земли почти совсем нет.
Во дворе последнего глиняного домика за веревочной изгородью застыла молодая женщина. Она смотрит на нашу процессию с ужасом, взгляд мечется, руки вцепились в корзину. Из корзины свисает серое тряпье, покрытое белым налетом, кое-где прилипшим комками.
Проворный Эрк, топающий слева от меня, взмахивает своим копьем и цепляет это тряпье. Ткань взлетает вверх, из нее сыплются белые крупицы.
Я бросаюсь вправо, но несколько крошек падают мне на голову. Больно! И стряхивать больно, руки сразу как длинными иглами пронзает.
Стараюсь не подать вида, что мне это навредило, но никто на меня не смотрит.
У женщины, ограбленной на измазанную тряпку, ужас вмиг слетает с лица. Она отшвыривает корзину и с воплем: «Отдай!», кидается на Эрка. Тот сначала дразнит ее, водя из стороны в сторону копьем, на котором, как флаг, реет серо-белая ткань. Но, получив тычок в спину и окрик: «Совсем дурак?», опускает свою добычу.
Дальше, между теснящихся каменных домов, я иду с тяжелыми мыслями и стараюсь больше не смотреть на местных. А их становится все больше, воздух заполнен гулом, где-то дерутся… Давит... Вот бы их не слышать совсем!
Мы пересекаем большую, выложенную круглыми камнями площадь и встаем перед той самой башней, которую недавно Сатс определила как главное место.
Почерневшие створки ворот, сделанные из толстых досок (ага! значит, деревья здесь были!). Двое стражников без проблеска ума в лицах. Дальше — коридор, освещаемый сверху фонарем. И вот я — в квадратном помещении с несколькими узкими окнами на одной стене и с двумя дверями друг напротив друга. Через один вход меня привели, второй закрыт, возле него уперлись в земляной пол еще двое стражников в такой же холщовой одежде, такие же копья и сумки через плечо, как и у тех, кто привел меня с берега, как и у тех, кто встретил меня у башни. Разница только в том, что на этих двоих, охраняющих что-то за запертыми дверями, надеты еще кожаные доспехи. Судя по виду, эти доспехи со времен входной двери — жилеты потерты, кожа наручей потрескалась. У одного стражника в руке круглый щит, на щите снизу кожа оборвана, а дыра прикрыта холщовым треугольником. Неужели не нашлось куска кожи на починку? Похоже, у них тут проблемы не только с большими деревьями, но и с крупными животными.
Меня уже ждут.
Пятеро мужчин. Все — с седыми или пестрыми от седины волосами, с бородами разной густоты, но одинаково длинными. Все пятеро сидят на одной скамье вдоль стены без окон. Над ними нет отметок, помогающих понять, кто в каком ранге и положении. Выходит, они все равны.
Но один выделяется. Все старики вроде бы шепчутся между собой, но чаще всего их лица обращаются к нему. Он расположился посередине длинной скамьи, третий, с какой стороны не считай. Крутит тонкой, неестественно длинной шеей, иногда кивая. Узловатые руки его лежат спокойно на коленях.
Больше по привычке, чем по надобности, прищуриваюсь, глядя на него. Отчетливо подсвечены розовым живот и колени: поражены внутренности, и ходит он плохо. Но это не из-за старости, он разваливается уже давно. Вылечить его от вреда, годами наносимого отравой искаженной свиньи, сложно. Но я вижу, что можно. В отличие от безрукого мальчика на болоте, этот родился без необратимого искажения.
Никто со мной не спешит заговаривать, хотя все от меня явно чего-то ждут.
Ладно, постою с гордым и независимым видом — особенно на уроках пригождалось, когда не знала ответа. Но разговоры — не моя сильная сторона. Сюда бы кого из Старших, подчиняющих себе одним ведением носа. Ала бы только поправила локон, упавший от огорчения, и все смотрели бы ей в рот и ловили каждый жест.
Когда старики нашептались между собой вдоволь, этот третий-главный кивает несколько раз направо и налево, показывая, что он услышал все мнения. Потом недовольно постукивает ногой в мягкой туфле, сшитой из кожаных кусочков — таких маленьких, что каждый будет с фалангу моего пальца. Наконец задирает бороду к потолку и заявляет с высокомерным осуждением:
— Мы не ждали Ходящих!
— Мы никогда не сообщаем о своем приходе.
— Вам не надо было приходить. Вам нечего здесь делать, вы здесь не нужны. Если бы мы знали, что вы придете, встретили бы вас и остановили.
— Вы говорите так, словно сами можете понимать суть не хуже Основателя, а работать не хуже Мастера, — отвечаю я откровенной дерзостью, — но в вас нет силы ни того, ни другого. Ваше мнение о том, что нужно вашему осколку, не имеет основания.
— Это наш осколок! — восклицает он.
— А чудовище тоже ваше? Или все-таки оно пришло со стороны?
Он открывает рот, но ни слова не произносит. Остальные молчат, видать, потому, что молчит их старший.
Тогда делаю выпад в его сторону:
— Когда только это чудовище появилось на вашем осколке, как вы додумались, что от него будет польза? Пришло что-то, большое, страшное, искало себе место и еду. Явно подозрительное. Потом оказалось, что ему хватает только воды. Что вами двигало, когда вы стали свой народ кормить выделениями этого чудовища? Лень? Нажива?
«Инэн… как грубо», — вздохнула бы Ала. А ворчливая Крин, наверное, закатила бы глаза. Что сделала бы Сатс, я не знаю. Но сама спрошу, едва только заполучу ее обратно.
Мое нападение сработало. Длинношеий старик заметно приуныл:
— Это существо пришло к нам давно, еще меня на свете не было. Тогда наши предки селились по всем холмам, но позже мы смогли объединиться у этой реки. Мы с этим существом все время жили в достатке.
— Раньше вас было больше и вы занимали весь осколок?
— Да.
— А теперь ютитесь кучкой с угла?.. Прогресс очевиден! — тут я нарочно делаю лицо покислее и попрезрительней. — Вам что, ваша жизнь не нужна вообще? Еще несколько поколений, и все оставшиеся переселились бы на тот берег. И стали бы рождаться не только без рук, но и без ног, а то и без головы.
— Без головы не проживешь, — замечает старик, сидящий с левого края скамьи. — В ней все держать надо, все помнить надо.
Собравшиеся гулко забормотали, соглашаясь.
— Вы же помните нас, Ходящих. А мы сюда приходили точно раньше чудовища, — говорю я. — Держите ли вы в головах то, как вы жили до него?
Старик слева хмурится и медленно отвечает:
— Когда-то у нас было не одно животное на всех, а одно на каждый дом. И тоже много еды начиналось с молока.
Спрашивать, что случилось с теми животными, мне не нужно. Чтобы их содержать, приходилось трудиться, а искаженное вытеснило тот труд, принеся более легкую жизнь.
— Вы вспомните, как жить без кормилицы, и возродите образ жизни, — говорю я. — У вас растет овес, есть место для полей. Вы многого не помните, но и без старых знаний выживают: находят новые знания или возвращают старые. А вот без разума не проживешь. Вам, похоже, именно его стало не хватать.
— Мы жили хорошо со своим разумом! — гнет свою линию старик с длинной шеей.
Я обращаюсь к нему:
— Ваш разум довел вас до того, что часть людей искалечена и выброшена из общества. И вы все деревья повывели на осколке. И комаров у вас нет. А вы будто не знаете, что они вымерли из-за того, что ваша, как вы ее называете, кормилица, воду отравила. Всю. Еще и так, что на болоте жизнь почти закончилась. Жалкая пара лягушек и три пиявки уже на следующем повороте помрут. И бактерий там почти не осталось. Откуда воздух брать будете? Может, когда задыхаться начнете, тогда о своем разуме что-нибудь сообразите?