Я подсаживаюсь к Сатс:
— Этот осколок тебя звал потому, что только ты ждала свое исключительное чудовище и только ты не отступила бы перед его искажением. Нужно быть очень сильным, чтобы искать, ведь можно не найти. А ты не думала, что можешь не найти — и нашла, и справилась! Ты теперь честно и заслуженно самый молодой Мастер, одолевший самое удивительное чудовище. Ты знала, что тебе нужно, верила в то, что получишь это — и получила.
Вот кто бы мне сейчас объяснил, с каких страхов я ее так утешаю! Со своих, что ли? Этого еще не хватало!
Чего-то я очень боюсь… В углу сознания противно пищит мысль, что все идет не туда и говорю я все не то. Однако слова льются сами. Мне хочется объяснить Сатс, как хорошо я понимаю ее в том, что мне самой не дается, чего я лишена:
— Ты скоро вернешься на Первый и осядешь там. Это хорошая участь. Да, ты могла бы ходить со мной в паре еще долго, и сделали бы мы немало. Но я не новичок, в моем опыте уже есть яд из разочарования и неверия. Потому у тебя была бы вера одна на двоих, а затем и она бы израсходовалась. Может, и про тебя бы потом Старшие решили, как про меня…
— Так, может, не надо мне на Первый? — спрашивает она и глядит исподлобья, отчего я сразу настораживаюсь: словно беда материализовалась, белобрысая, и присматривается ко мне зачем-то. — Может, мы тут еще не закончили? Не получили результат?
— Результат топчется наверху и больше не опасен.
— Это не то, теперь я это понимаю, — заявляет Сатс уверенней. — Ты хвалишь меня, а ведь все слишком примитивно получается: вот я пришла, вот ты мне пальцем указала, вот я руки подняла. И вот то, что мы считаем результатом. И мы не знаем другого результата.
— Ну? — Меня начинает волновать, к чему она клонит.
— Очень трудно делать что-то, в чем ты не надеешься на результат, даже если хорошо знаешь, как этот результат выглядит. Это я видела в своей сестре. Ее долго лечили, но она так и не встала на ноги, хотя знала, как ходить, и говорили, что уже умеет. Она потеряла свою надежду. Тогда понадеялись на меня. Но еще труднее тем, кто не знает, на какой результат стоит надеяться. У таких нет ничего: ни знаний, ни надежд. Им неоткуда взять свои силы. И вот эти люди… Как долго они питались только молоком из реки? Если на болота ссылали тех, кто искаженными родился, а мы видели мальчика уже не младенцем, то у них такой порядок давно. А другого порядка они не представляют.
— Представляют. Они помнят про содержание домашних животных.
— Да? — Сатс прищуривается с сомнением, но тут же снова бросается в спор: — Но у них нет этих животных. И нет знания, как им жить дальше и чем кормиться.
— Я уже сказала им, что можно засеять поля овсом.
— А помогать им ты будешь? Торопить овес мне укажешь?
— Здесь не бывает холодов, он вырастет быстро, — отмахиваюсь я от разговора, напомнившего о моем голоде.
— Ни овес, ни что другое не вырастет так быстро, как им сейчас надо! — восклицает Сатс. — Они не придут ни к какому результату. Они вымрут тут в ожидании или перебьют друг друга за остатки еды. И тогда ни к какому результату не придем мы!
— Не бойся, что они не умеют, — говорю я строго. — Бойся, что они не научатся. Если разум не выкарабкается, это будет плохо, но выйдет, что незачем было его и беречь. Это покажет только время. Да, им стоит поторопиться, но и у нас времени не вечность. У этих людей пока еще есть запасы еды, это дает отсрочку. Но только им.
— Я не падаю в обморок от этого белого и смогу есть еду из него.
— Зря думаешь, что они с тобой поделятся хоть крошкой. А мне что? Прикажешь питаться твоими экспериментами с горелой травой? Как долго я на них протяну?
Молчит. В полутьме возмущенно горят ее хрустальные глаза.
Я продолжаю:
— Нам надо выбираться. Скоро за нами придут, так что ты…
— Ты их слышишь? — вздрагивает она и вмиг превращается в напуганную. — Уже идут?
— Нет, не слышу. Но они пошли просить совета и вряд ли советчика приведут сюда. Скорее, поведут нас к советчику.
— Я никуда не пойду! — выдает мое чудо. — Пусть волоком тащат, если захотят.
— Я прикажу. И им, и тебе. Пойдешь или потащат, — говорю, а от ее упрямства у меня челюсти сводит.
— Все равно не пойду. Я знаю, что ты задумала. Считаешь, по тебе не видно, что ты и не собираешься дальше ничего решать?
— С каких это пор ты видишь лучше меня?
— Тебе этих людей совсем не жалко. Ты же как машина существуешь!
Она вскакивает. Я поднимаюсь следом, чувствуя, как нарастает в груди и ползет по плечам горячая злость.
— Сделала свою работу, а дальше — хоть что случись, тебя не тревожит. А если случится и ты об этом узнаешь, поставишь «Угасание» и уйдешь, не обернешься. Но я так не могу!
— Такому нетрудно научиться.
— Не хочу я такому учиться! Я вышла на путь, но не желаю, чтобы он проходил по живым!
— Что ты несешь?!
— Мы в центре города. Окраины брошены, все собрались у этой башни. Все боятся и ждут, что им скажут делать и как жить. Ты считаешь, что эти люди скоро разойдутся по домам и примутся думать, какое зерно в какую землю кинуть. Ты и меня в этом убеждаешь. Но сама-то веришь?.. Нет. Вернее, тебе неважно. Как только мы из земли высунемся, тут же рванешь к углу. Не посмотришь, будут рядом люди или нет. Рванешь прямо по этим же людям. Разве нет? Скажи, разве ты спокойна не потому, что составила себе такой план и теперь только ждешь, когда небо покажется?.. Скажи!
Молчу.
— Они напуганы из-за нас. Они станут умирать с голода из-за нас. И когда сами по себе они ничего не придумают и не сделают, это тоже будет из-за нас. А ты их хочешь не просто бросить, но еще и растоптать. Ты же через их жизни будешь себе прокладывать…
И я ей врезала.
Пусть простят меня все те, кто учил, что надо своему Мастеру указывать место, куда он должен приложить свою силу, но нельзя указывать силой место самого Мастера. Я помню, что нельзя, запрещено, недопустимо. Что она — мой пропуск, шанс и обещание миновать неведомую страшную изоляцию. Что за ней стоит мощная и влиятельная семья, которая за один только упавший волосок с головы дочери сделает так, что изоляцию я сочту за счастье. Все-все помню.
Но все-таки я врезала со всей силы.
Шаг решительный
Когда-то меня предупреждали, что в нашей работе крупные неприятности исходят не только от тараканов, крыс или людей, потерявших разум.
Сейчас увидеть бы выдававших такие предупреждения. Расспросить бы их подробней — а что, если неприятности вовсе не от того, чему ты учился и с чем имел дело?
Или не у них спрашивать? Может, задать пару вопросов отлетевшей к земляной стене Сатс? Или самой у себя спросить — что это я творю?
Что? Мне? Делать?
Я — в тесном подземелье. Сюда меня завела моя же уверенность, будто я знаю, куда иду. За спиной — толстые прутья. В руке звенит. Невдалеке — мой Мастер.
Хоть бы она хныкала!
— Сатс.
Молчит.
Я прищуриваюсь и вижу — она сидит на полу, прижимает к левой щеке обе ладони, от возмущения ее глаза сверкают. Хоть бы она вскочила сейчас и ударила меня.
Ну! Не дави в себе обиду! Ответь! Так будет честнее, чем мне пробовать извиниться.
Сверху стучат шаги, все громче и громче. Сатс на них не реагирует, по-прежнему сопит, молчит и сияет взглядом.
Зрение мое расслабляется. Снова темно. В руке больше не звенит.
— Ты! — бросает мне в спину пришедший стражник. — Пошевеливайся.
Поворачиваюсь. Это — тот, у которого щит залатан холстом.
Больших трудов стоит разлепить губы:
— Нас двое.
— Вождь сказал, только одну, главную. Тебя. Поторопись, он в большом гневе.
«Вождь, значит».
— Да, я на его месте тоже бы расстроилась, — выдавливаю я, заставляю себя разжать челюсти и говорю громче и четче: — Сатс, слышишь меня?
Молчит.
— Я скоро сама вернусь или добьюсь, чтобы тебя привели наверх.
— Ладно, — доносится тихое.
Жду, когда она начнет: «Но я все равно не пойду…». Однако она не продолжает. Видать, я врезала ей изрядно и что-то у нее в голове сместилось. Значит, потом она, если не станет мне помогать, хотя бы не будет мешать…
Мы поднимаемся. В редких светильниках трепещут огни, вокруг прыгают тени, и кажется, что стены дрожат. Воздух понемногу свежеет, но я этой свежести не радуюсь: не на праздник иду, не одарят и отдохнуть не дадут.
Двери, ведущие в зал, где меня недавно допрашивали старики, мы проходим не останавливаясь. Нам выше. Вскоре ступеньки начинают подло шататься под ногами, хотя я меньше и легче всех виденных здесь стражников. Этот, со щитом, топает следом. Ругается неразборчиво, оступается через раз. Мне приходится его ждать, пока он на цыпочках пролезет по балке у стены — да, дыра! неожиданно?
Последние два десятка ступеней даже я еле тащусь. На каждом шагу можно свалиться с непрочной лестницы в черноту. На самом верху лестницы двух ступеней нет вообще — рыхлый провал пересекает хлипкая досточка. Я перехожу по ней и останавливаюсь перед высокими притворенными дверями. За спиной стража моя гулко бубнит что-то насчет «покрепче» и крадучись спускается обратно.
Они тут что, ничего не чинят? Или в верхнюю часть башни так редко кто-то заходит, что не видят смысла поддерживать в рабочем состоянии лестницу?
Толкаю неподатливую дверь, переступаю порог — и передо мной комната столь скверного вида, что вспоминается далекое неживое болото и думается, что изнутри оно выглядит так же.
Стены и потолок облеплены не то тряпками, не то мочалами — серо-зеленые лохмотья повсюду. Только черный пол, отполированный до вида монолитной каменной плиты, свободен от этой отвратительной заразы. Из четырех крепких подставок, высотой мне по плечо, торчат пучки небольших факелов. Не дымят, но чем-то веет от них, я бы сказала, нездоровым.
Вдыхаю носом воздух — ничего себе! это лишайник! все лишайник! развели зачем-то по стенам, еще и жгут.
А тянет, а пахнет…