— Что, заряд кончился? — хриплю я. — Не хватило на меня? Слабаки, ничтожества… со всеми своими порядками, правилами, чистками… Дунуть бы на вас — да развеять!
Под ресницы с самого края попадает движение: далекий шпиль Первого переломился, наклонился и тянется теперь ко мне. Голограмма он там или нет, а кажется, что занесся еще одним кнутом, черным, беззвучным.
— Но я вам не дамся, — повторяю, как заученный урок, отступая к переходу. — Я теперь все про вас вижу.
Старшая вдруг озирается и расставляет руки — так ловят равновесие. Белый кнут, широкими кольцами замерший вокруг ее ног, дергается, подпрыгивает над землей, словно пытается броситься в бой без хозяина. Ала крутит головой, чуть приседает среди поднимающейся пыли.
Я уже на углу.
Она останавливает на мне испуганный взгляд.
— Не дамся, — шепчу напоследок и, развернувшись, бросаюсь в мерцающий переход.
Падаю в него, жду привычной опоры. Но на первом же шаге меня хватает, сдавливает — и нет пути, нет дороги, снесло, закрутило.
Верх? Низ? Малая где? Не вижу даже ее. Вертится все, вихри мечутся по кругу — красное, зеленое, синее. Сорвало. Мне не выбрать направления, здесь не ходят наши, здесь негде ходить.
Кричу, кричу истошно, и хоть здесь нечем кричать, что-то от меня рождается в этом хаосе, что-то услышано. Ко мне бросается тропка — тоненькая, хилая. Такие мало кто выбирает.
«Забросили тебя, — думаю я, ложась на тропинку. — Веди сама. Доверяю. Всему доверяю, кроме этих…»
И можно перестать смотреть.
Меня волочет небрежно и торопливо. Одна молния бьет по ногам, но боли нет. Здесь нет боли, как нет и ног. А какая я буду, когда вышвырнет?
«Ходящая без ног. Далеко пойдет такая бестолковая полукровка».
Меня выбрасывает, и от удара несчастной спиной теряю себя окончательно…
Очухиваюсь от обволакивающего холода. Издалека, постепенно приближаясь, пробивается в сознание хрипловатый голос:
— Прочнее клей. И плечо не забудь стянуть.
— Не забуду, не забуду, — замечательно ворчит другой. — Не дергай меня, я еще над ногами ей не довернула… Ох, у нее ж ногтей на руках нет! Ты чего молчишь? Как ты смотришь вообще?!
— Плечо не забудь, плечо…
— Опять заклинило, — горестно вздыхает обладатель ворчливого голоса.
В пальцах покалывает болезненно, но терпимо. Потом начинает гореть и ужасно чесаться. Кажется, будто я опустила руки в ведро с очень голодными зубастыми рыбами. Это мне отращивают ногти. Переживу. Однажды уже так было, когда нас с Крин вышвырнуло в горы. Меня тогда сбросило и проволокло, цеплялась чем могла и за что подворачивалось. Крин меня долго потом лечила. Ничего, знакомо, и сейчас ее лечение переживу.
Крин?.. Как?!
Через муть в голове напрягаюсь раз, другой. Не встать! Оказывается, я лежу на животе, и чтобы подняться, надо сначала перевернуться. Пытаюсь, но кто-то цепко держит меня за плечи:
— Лежи! Не затянулось еще. Шустрая какая…
Снова рвусь прочь. Но держат, давят к земле. К рыхлой, влажной земле — значит, я уже не на углу Первого!
Выдыхаю и прижимаюсь щекой к успокоительному, пахнущему жирной сыростью.
— Ну вот так-то, уймись, а то сейчас все мое исправление сломаешь, второй раз мне тебя таскать и узнавать, что и как, совсем не хочется, потому что у меня, знаешь ли, нет опыта сожженные спины наугад восстанавливать… Чем же это тебя так?
— Плечо не забудь.
— Ну ты-то не лезь!
Недавно надо мной уже ругались подобным образом бородатые и дураки. Но именно так разговаривают только наши, а они поймут и поверят, когда я, почувствовав в вывихнутом плече резкий ледяной укол, скажу:
— Все в порядке, и со спиной, и с плечом. Я уже могу подняться.
Хватка слабеет, ворчливый голос звучит спокойнее:
— Ну, тебе виднее, только потом, если что, ругайся на себя, и чтобы не было никаких претензий, вопросов или что там у тебя еще может ко мне появиться.
Поворачиваюсь, сажусь, осматриваюсь.
Сотни светло-зеленых растений без веток, без листьев, только глянцевые толстые стволы. Они вздымаются ввысь из черной земли, бросают друг на друга худые тени. По их бокам снуют, играясь, проворные отблески и теряются внизу, в сочной траве. Жарко, терпко пахнет зеленью. Ветерок пробежал над землей, погладил траву. Острые высокие верхушки тоже задвигались, соприкоснулись, переплелись — и понесся вместе с ветром по лесу шелест, будто кто-то провел рукой по жесткому меху.
Справа от меня — свободный кусочек земли. Несколько стволов были выкорчеваны, но землю потом кое-как разровняли, а стволы разрубили и собрали рядом небольшой шалаш. Среди блестящего леса он выделяется крышей из матовой сухой травы, как скомканная тряпка на полированном полу.
Рядом с палаткой — костер. Он разведен не сегодня — много золы. У костра кружком мы: я и двое моих новых знакомых.
Основатель лежит на голой земле, упершись затылком и широкими плечами в толстый гладкий ствол. Над ее головой устроен небольшой навес из веревок и желтоватых мясистых листьев, собранных явно не в этом лесу.
Надо мной возвышается ее Мастер. Смотрит не моргая, руки засунула в карманы куртки и, волнуясь, шевелит там пальцами. Она крупная. Навскидку она тяжелее меня раза в два. Неудивительно, что мне не удавалось встать, когда она меня держала.
Я говорю, что все хорошо, ноги уже не болят, спина не разойдется, а руки скоро перестанут чесаться. Кивнув недоверчиво, Мастер отходит от меня и усаживается по другую сторону костра на светло-зеленый потрепанный коврик.
Представляемся по очереди, я называю свое имя последней.
Основателя зовут Ута́ш. Она часто подавляет зевки. По видимости, я и мои приключения ее не очень-то интересуют. Взгляд ее туманится. Кажется, ее потревожили, чтобы она помогла разобраться с моим состоянием, и теперь она только и мечтает куда-нибудь прислонить свою черноволосую голову и доспать в тени и покое.
Ее Мастер, Гвэт, совсем еще девчонка, немногим старше Сатс. Она все время ерзает на коврике и дергает себя то за спутанные рыжеватые кудряшки, то за манжеты большой рабочей куртки. Мне хочется думать, что она изнывает не от любопытства и не пристанет с расспросами.
Но ее все-таки тянет попробовать.
На вопрос, почему я одна и где мой Мастер, отвечаю, что я за ним иду, но по пути случилась неудачная встреча, и я очень благодарна, что они меня заметили и вылечили. Я даже не вру.
— Трудно было тебя не заметить, — хмыкает Гвэт и принимается нервно и торопливо чистить ногти. — Тебя швырнуло прямиком в нашу палатку.
— Прямиком? — удивляюсь я.
Оборачиваясь назад, к углу — до него далеко! — потом смотрю на палатку у костра.
Уташ зевает:
— Преувеличивает. Развалила бы… Гвэт на треск высунулась. Ты во-он те два ствола проломила, — она неопределенно ведет острым подбородком, словно не знает, где находятся те два ствола.
Мастер подхватывает и сыпет словами, что не два, а четыре, потому что треснутый тоже надо считать, и вовсе она не преувеличивает, а вон там меня нашли ночью, но только к рассвету ее стараниями, которые полезнее указаний самой Уташ будут, выяснилось, что я в живых все-таки останусь, а до этого решили, мне совсем конец, но что делать с мертвой, они боялись даже думать, не то чтобы обсуждать.
Встряхиваю загудевшей головой, разгоняя этот поток сбивчивых слов. Обводя взглядом блестящий лес, залитый мягким желтым светом Большой, палатку и костер, спрашиваю:
— Давно вы тут?
— Да вот как Уташ переклинило, так и сидим. — Гвэт раздраженно качает головой и дергает себя за манжеты, сначала за левый, потом за правый. — Уже поворотов десять наберется.
— Долго. Чего ждете?
— Здесь может быть искаженное… — звучит тягучий голос Уташ.
Прислушиваюсь, но уши мои ничего не улавливают ни вблизи, ни подальше. Глубоко вдыхаю для верности: стонет в ребрах сзади, хрипит в легких, но я чувствую себя почти отлично.
— Здесь все в порядке, — говорю я осторожно и поворачиваюсь к Уташ; та отвратительно знакомыми медленными движениями лезет за пазуху, достает плоскую коробочку и, с усилием перевалившись вперед, тянет из костра обугленную палку.
— Я тоже ей говорю, что нет тут нам работы и не было, зря вообще пришли, но она как оглохла, — тарахтит Гвэт, набирая возмущение. — Ей-то что! Это ж мне пришлось палатку строить, огород собирать и его торопить, потому что кто нас тут кормить будет и чем, — она бодро тычет по сторонам, ее пухлые бледные руки мелькают в полосатых тенях. — Я и к местным хожу, меняюсь с ними, они неплохо развиты, рукастые, но мы для них никто, никакого чудовища здесь не видели никогда, поэтому как им объяснить, что нам надо силы восстановить после работы, когда и работы нет, и выдать за эту работу нечего. Пришлось вот самой искать, все растить, но я ж не все различаю, набор для меня не совсем понятный, но никаких указаний, что можно, что не нужно, так в итоге уже три раза отравились, а этой все едино!
Прикурив, Уташ прячется обратно в тень навеса.
— Что едино? — спрашиваю я, упустив мысль.
— А что ей? Она дымом своим надышится и сидит потом целый поворот, ждет, когда вокруг нее…
Уташ молча курит. Ее явно не волнует разошедшийся Мастер, хотя говорят, что если в Мастерах закипает их ворчливая кровь, то можно слушать претензии и брюзжания до угасания Большой звезды.
— Почему не уходите дальше? — спрашиваю я строго.
— Здесь может быть искаженное, — вяло произносит Уташ; изо рта ее льется серый дымок.
Гвэт всплескивает руками и закатывает глаза, красноречиво показывая, что она обо всем этом думает.
Мне остается только вздохнуть:
— Это очень хорошо, Гвэт, что ты не бросаешь своего Основателя в трудное время, поддерживаешь, заботишься. Когда защищаешь кого-то, когда отвечаешь за него, тогда становишься сильнее. Но тебе нелегко, ты молода. Почему вы не уходите на Первый за помощью или советом? — спрашиваю я, внутренне сжимаясь от своего лицемерия. Предлагать кому-то искать спасения там, откуда сама едва спаслась, не очень-то красиво, но мне надо разобраться.