— Ты здесь… — произношу с таким надломом в голосе, что самой становится жутко. Чувства, запертые за семью замками, рвутся вон из тела, оставляя слабость. Внутри я сплошной синяк и выгоревшие нервы.
Повисает тишина. Начинает накрапывать дождь, осыпая оконные стёкла мелкими каплями. Будто моими так и не выплаканными слезами.
Дамир молчит, разглядывая меня во все глаза, словно ошалев от счастья и не веря ему в то же время.
— Юния, — он подрывается на ноги, но останавливается, не сделав и пары шагов. Зарывается пальцами себе в волосы. — Милая, ты выворачиваешь меня наизнанку.
— Подожди, это важно, — выставляю вперёд руку, пока ещё мысли не пропали вместе с нужными словами. — Я не убегала от тебя, не бросала. Алекс соврал тебе. Он врал нам обоим. Сказал, что Эля… что это твоих рук дело. Бред какой.
Сухой смешок раздирает гортань. Слишком нервный. В его пепельных глазах такая боль…
— Это не бред, — он отворачивает голову к окну.
Честный как всегда.
— Я про то, что с ней сделали, — невольно ёжусь, упрямо надеясь на недопонимание. — Того, кто её искромсал, не нашли ведь.
— У моей семьи было достаточно связей, чтобы дело закрыли за недостатком улик. — Дамир запинается, явно терзаясь в душе, и порывисто шагает ко мне. — Юня, я так боялся потерять тебя. Прости, что молчал до последнего. Это было давно. Не нужно меня бояться. Я уверен, что не способен причинить тебе вред.
Он тянет ко мне руку, но я пячусь пока не ударяюсь плечом о дверной косяк.
Эля — такая юная и беззащитная. За что с ней так?
— Ты такая же лживая тварь, как и Алекс… Даже хуже.
Дамир опускает руку. Его губы сжимаются в тонкую линию. Он снова хмурится, подходит ближе и чуть склоняется, чтобы окинуть меня изучающим взглядом. В лёгкие врывается до дрожи полюбившийся запах. Я так соскучилась, так много хочу ему сказать, но… ломаюсь. Где-то глубоко внутри не остаётся больше веры ни в добро, ни в порядочность. Ни во что.
— Тогда зачем ты пришла? Похвастаться, как бурно проводишь ночи с моим братом? — его пальцы с нажимом скользят по моей шее, опуская край ослабившегося шарфа ниже. — Можешь не усердствовать. Своим отъездом ты доходчиво показала, что значила для тебя наша связь. Вернее, чего не значила. Ничего она не значила.
Я мгновенно отшатываюсь, будто этим предположением он толкнул меня в грудь. Вместе с горькой пустотой внутри искрой проскакивает не выплеснутая злость.
— Ты ошибаешься.
— В чём ошибаюсь? — его губы, что дарили мне столько страсти и нежности кривятся в болезненной усмешке. — В том, что ты сделала выбор, даже не поставив меня в известность? Или в том, что на твоей шее его отметины?
Впиваюсь в любимое лицо остекленевшим взглядом и, перестав бороться со слезами, всё-таки отпускаю накопившуюся боль. Тихий всхлип разносится по комнате и Дамир, жмурясь будто от удара, пытается привлечь меня к груди.
Я с неожиданной силой отталкиваю от себя его руки. Запах чужой крови раздирает лёгкие и я уже не понимаю, то истина или игра воображения. Я честно пыталась ему верить. Хотела этого, наступала на горло здравому смыслу, а он? Молчал. Изворачивался. Уводил разговор.
Память добивает фрагментами:
— Дамир, так почему окно в мастерскую заколочено?
— Его уже пару раз разбивали вандалы. Пытались сжечь маски… те, что не разбили. Решётки меня душат, поэтому доски.
Душат его решётки! Теперь понятно чем. Не нравится вспоминать, чего избежал? Её он тоже пытался сделать счастливой? О да, теперь она улыбается! Всегда. И принять эту истину мне не под силу. Не после того, что пережила вчера сама.
— Не подходи, — глухо огрызаюсь и указываю пальцем на дверь. — Я хочу собрать вещи. Одна.
— Остынь, — глухо рубит он, но больше не приближается. — Мы справимся.
— «Нас» нет и никогда не было. Уходи, Дамир. Провожать не надо.
Я действительно хочу этого, но яростный стук двери всё ж таки больно ударяет по сердцу.
Люблю
Выпроводив Дамира, я в спешке бросаю свои вещи в чемодан и сталкиваюсь с проблемой, что оплатить такси будет попросту нечем. Оставшихся денег хватит только на автобус, а расписание на сайте автовокзала, увы, не радует ночными рейсами. Очередной едва начавшийся побег в никуда срывается ещё в самом начале. Но находиться здесь для меня пытке подобно.
Попытка заснуть так же оборачивается крахом. Слишком много ярких рассветов нами встречено здесь. Покрывало ещё хранит его запах, и шёлк халата, который я накинула вместо отсыревшей одежды, невесомо гладит кожу, совсем как его руки: такие же нежные. Даже цвет подходящий — багровый. Невольно передёрнувшись, решаю, что будет легче переждать ночь на ногах и возвращаюсь в комнату отдыха. В тусклом мерцании работающего ноутбука встаю у стены и потерянно всматриваюсь в полосы света, идущего из заколоченного окна.
Внутри всё медленно замерзает. Беззвучно катятся слёзы по нам несбывшимся. Всё так… остро. Все его оговорки, жуткие увлечения, резкие скачки настроения без видимых причин — ничего не было просто так. Прикрыв глаза, выстраиваю логическую цепочку, пытаюсь найти в ней хоть какой-то изъян. Напрасно. Косвенно он признавал свою вину не единожды. Дамир признал, а моё сердце продолжает противиться. И разум мириться с таким зверством не готов. Я полюбила монстра. Только жизнь не сказка, чтобы верить, будто он способен когда-нибудь очеловечиться.
Непонятный звук заставляет меня насторожиться. Накрапывать перестало почти сразу и в повисшей тишине слышно даже далёкий скрип флюгера на кровле усадьбы. Но это был не он. Нечто намного… намного ближе.
Неверными пальцами, стараясь не шуметь, открываю окно. Ветер подло стучит по стене деревянными створками. Какое-то нехорошее предчувствие тянет тут же спрятаться как в детстве вглубь шкафа. Жаль в этой комнате из габаритной мебели один только комод да сундук. Остаётся бежать.
А ведь никто не знает, где я. Такси за неимением телефона я поймала в паре кварталов от дома. Если Дамир захочет…
Звук повторяется, обрывая разом и мысли и сердце — уверенный скрип половиц за дверью. И это явно не Збышек. Следом медленно приоткрывается дверь. Мужской силуэт просматривается даже в густой темноте открывшегося проёма, мгновенно подавляя исходящей волной решимости.
— Я погорячилась… Давай успокоимся… хорошо?
Молчит.
Он ведь столько раз повторял — не отдаст, не отпустит. Посадит на цепь. Я никогда всерьёз не прислушивалась, видимо зря. Дамир выскочил не в себе и всё-таки решил вернуться… По мою душу.
Последней мыслью, прежде чем меня догоняет удар по затылку, проскакивает, что это и есть плата за все совершённые мною грехи. Ноги подкашиваются, и я с тихим стоном валюсь на колени. Кожу на бедре стёсывает об острый угол сундука. Откатывается в сторону сбитая ваза с хризантемами. Дальше только непроницаемая холодная тьма.
Супружеская измена…
Этот древнейший грех берёт начало не на смятых страстью покрывалах и не делает первых шагов дорогами чужих губ на твоей коже. Он зарождается в одиноком сердце — с присущего каждой женщине желания быть любимой. Я так боялась признаться в нём даже себе, что очнулась уже с клинком возмездия у горла.
Пожалуйста, помогите кто-нибудь!
Голова раскалывается, в ушах стоит безмятежное мужское насвистывание. Перед глазами всё сливается, и нет ни одного вменяемого предположения, способного прояснить обстоятельства, при которых я умудрилась очутиться лежащей на ледяном полу.
Свист. Холод. Животный страх, пока не осознанный, но пробирающий щемящим чувством неверия. Я до последнего отвергала правду. Очень зря.
Бедро горит ощущением содранной кожи, пачкая липкой сукровицей деревянные половицы. Откуда-то из-за стены слышится стук выдвигаемого ящичка… лязг стали, сужающий ужасом сосуды. Кто-то с любовной методичностью перебирает столовые приборы.
Пошевелиться удаётся с трудом. Пальцы путаются в шёлке халата. Взгляд лихорадочно мечется по комнате, выхватывая в полумраке знакомые очертания мебели. Массивная тумбочка… нет, сундук — большой сундук, с железными ручками, прикрытый кружевной салфеткой. Рядом — кресло-качалка, с которого до середины прохода волочится клетчатый плед. На комоде тускло мерцает экран ноутбука, выглядящего здесь чужеродной деталью, невесть как попавшей в обитель прошлых веков.
Попытка сесть пронизывает плечо болью, зато в голове мало-помалу проясняется, уступая место осознанию. Мозг со скрипом начинает обрабатывать такие вещи, как шелест раздуваемых ветром штор, скольжение теней, отбрасываемых ветками на высеребренные луной стены, и скрип половиц под приближающимися шагами. Страх незримой проволокой затягивается вокруг шеи.
Полоска света, тянущаяся от двери, гаснет.
«Бежать!» — с этой мыслью я засыпала и просыпалась столько времени кряду, но не срослось. Я вернулась. Сама вернулась! Слишком сладкими оказались объятья порока. Слишком… В нашей греховной истории всё было слишком.
Подтянувшись, хватаюсь пальцами за край подоконника, чтобы с горем пополам подняться на ноги. Насвистывание разбавляется стоном дверных петель, и сердце, дёрнувшись как от удара током, срывается в пятки.
Рык голодного зверя, шипение гадюки, волчий вой — ничто так не леденит кровь, как безмятежный мотив детской колыбельной, если тот срывается из уст психопата. Сегодня что-то в знакомом свисте звучит иначе, но эта мысль не получает в моей голове продолжения, так как чугунная ручка с тихим стуком ударяется о стену.
Тело мгновенно реагирует немеющим покалыванием под кожей.
Сноп яркого света обрамляет силуэт в дверном проёме, играя бликами на острие ножа. Холодный пот стекает по спине и это, кажется, сейчас единственный процесс в моём парализованном ужасом теле. Потому что именно эту маску я узнаю из тысячи — жемчужина его особой коллекции.
Мой искуситель учил смотреть в лицо своим страхам и я смотрю. Впиваюсь стеклянным взглядом в багровую прорезь для глаза, единственную на гипсовом лице.