Горюнов неопределенно дернул головой.
— У меня нередко такое ощущение, что каждый раз развитие событий предваряет, — Петр задумчиво выдохнул табачный дым, который под сердитым взглядом Ермилова растворился в вечернем воздухе, — предваряет такая картинка: сидит пацанчик на краю горы, а под ним долина, забросанная разнокалиберными шестеренками.
Ермилов не сдержал улыбки. Странно, что такой, в общем, угрюмый тип как Горюнов со своеобразным чувством юмора, включающий обаяние только когда того требует обстановка, вдруг начинает рассуждать, используя образы, а не плоские факты. А Горюнов, попыхивая своим ядовитым турецким табаком, продолжал:
— А шестеренки ржавые, лежат мертво, недвижимо. И вдруг мальчишка сбрасывает с горы камешек, который толкает самую маленькую шестеренку, — нарушается баланс, и шестеренка попадает в паз другой шестеренки. Раздается грохот, скрежет, и долина оживает, все приходит в движение. Так и у нас. Один камешек, лишь слово, неосмотрительно сказанное, и все начинает крутиться, дымиться, плавиться.
— Ты прям поэт, Петя, — начал было Ермилов, но, не увидев на бесстрастном лице друга реакции, заговорил почти серьезно: — Так это ж хорошо, когда все оживает. Для нашей работы этот грохот, скрежет — музыка, своего рода.
— Вот именно, что «своего рода»… Для меня это — зубовный скрежет. Неизбежно скрежет перерастает в тиканье. Тик-так, тик-так… Часовой механизм. И с каждой секундой изменившаяся из-за камешка ситуация грозит взорваться. После первого камня надо действовать как сапер, чтобы не взбудоражить террористическую общественность в связи с появлением новых игроков на поле или вброса информации. А то пойдут круги по воде и пиши пропало. Может, взрыв и не прозвучит, тогда шестеренки заклинит и придется начинать все сначала — искать мальчонку, щекотать его, чтобы он дернул ногой и скинул камень. А главное, придется подбирать камень нужной величины, класть его в то место, которое прежде необходимо вычислить. И все в таком духе.
— Я бы сказал, что ты просто ходишь по острым камням, босиком. В одной песне Высоцкого есть фраза: «Да по острым камням…» — Ермилов уважал Высоцкого.
Горюнов поковырялся ключом в замочной скважине, но дверь квартиры распахнулась. Тут же у него на шее повисла Сашка, загородив обзор своими пшеничными волосами, которые у нее отросли снова до лопаток, к тому же распушились и пахли яблочным шампунем. Снизу кто-то теребил за штанину и басом говорил:
— Дмитрич приехал!
Наконец продравшись через завесу волос Александры, он увидел улыбающегося Мансура, высокого, ставшего выше отца, такого же худощавого, смуглого, с не по-юношески строгими карими глазами, как у Дилар. Каждый раз, поглядев в глаза сына, Петр испытывал боль, почти физическую, и мучительное чувство вины. Но это до тех пор пока Мансур не открывал рот и не говорил что-нибудь едкое, дерзкое, за что хотелось прихлопнуть болтуна чем-нибудь тяжелым по макушке.
Басила дочка, которая то ли отрабатывала командный голос, то ли подражала какому-то мультяшному герою. Машке пять лет, она ходит в сад, так же, как и младший трехлетний сын.
— А где Димка? — не заметил в коридоре младшего Горюнов.
— Не дождался, уснул наш Дмитрий Петрович, — с обидой сказала Саша.
— «Не дождался»? — переспросил он. — А откуда ты узнала, что я приеду?
— Сорока на хвосте принесла, — жена смотрела на него взглядом собственницы, которой вернули книгу, взятую на прокат. Не порван ли корешок, ни загнуты ли уголки страниц, ни заляпали ли их борщем или компотом.
— Баво, — Мансур по-курдски обратился, но продолжил уже по-арабски, неприятно удивив Горюнова. До недавнего времени Петр был уверен, что Мансура готовят для работы среди курдов в Турции, а по всему выходило, что все-таки в Ираке. — Генерал позвонил. Саша стала сразу прическу сооружать.
— Давай-ка повежливее, — урезонил его Горюнов. — Что еще генерал говорил?
— Папа, а когда мы будем играть? — тоже по-арабски спросила Маша.
Александру аж передернуло.
— Почему когда нашу дочь спрашивают, как ее зовут, она представляется: Петровна? Чему ты ее учишь? Она то и дело разговаривает по-арабски. Вот как сейчас. А тебя папой не называет, говорит: Дмитрич.
Петр поспешил скрыться в ванной от толпы родственников, напоминающих цыганский табор. Но Сашка проникла следом и ее темно-синие глаза оказались напротив. Она привстала на цыпочки и полезла целоваться. Однако тут же начала отплевываться и смеяться.
— Ну тебя с твоей бородой! Знаешь, чего тебе сейчас не хватает? Дубинки и туши мамонта, перекинутой через плечо.
— Сейчас сбрею, тогда не отвертишься, — пригрозил Петр. — А тушу мамонта ты и сама в состоянии добыть. — Он подначивал ее со дня их знакомства, когда встретил Сашу, шедшую с рыбалки со спиннингом в чехле.
— Ты туда больше не поедешь? — обрадовалась Александра, по-своему восприняв бритье. — Что ты молчишь? — Она смотрела на него в зеркало. Горюнов уже намылил пеной щеки. Глаза не поднимал.
Саша обхватила его за пояс и прижалась щекой к спине.
— Тебя не было целый месяц, — забубнила она. Между лопаток стало горячо от ее дыхания. А у Петра побежали мурашки по спине, как от холода. — Ты словно нарочно напрашиваешься во все эти командировки. Что тебе дома не сидится? — Она провела пальцами по двум шрамам на его левом плече. Первый остался после ранения в Сирии. Второй он получил уже в Турции, но по иронии судьбы ранило его в то же плечо.
— Я тебя вижу только спящим. Ты как чужой, — продолжала просверливать отверстие в его мозжечке Саша, взывая к совести, хотя знала, что это с Горюновым не работает. Он вообще редко реагирует на любые упреки.
— Саня, разве с чужими спят в одной постели, кроме физиологических исключений?.. По башке то за что?! Как грубо! Муж не серьга, чтобы на ухо повесить, — вспомнил Горюнов курдскую мудрость и удостоился ледяного взгляда через отражение.
Она хотела выйти, но Петр схватил ее за руку, сам сел на край ванны, а Сашу поставил перед собой, как провинившегося ребенка.
— Что ты ворчишь? Я же как фейерверк! Красивый и шумный несколько минут, затем я скучный и нудный, когда долго без дела. Помнишь наш отпуск? — он усмехнулся.
— Зануда ты редкостный, — покивала Саша, проведя ладонью по его влажной после бритья щеке. — Сначала спишь два дня, потом начинаешь слоняться по квартире и на всех ругаться или утыкаешься в газеты. После того отпуска из газет, которые ты скупил во всех окрестных киосках, можно стены в квартире оклеить.
— Унылая квартирка получится. Так что, выходит, неудачная я партия для замужества?
Гладившая Сашина рука тут же слегка хлопнула его по щеке.
— Насилие над личностью! — показушно возмутился Горюнов, и пока Саша пыталась понять, всерьез он сердится или нет, Петр уже начал целоваться.
Она с трудом оторвалась от него и заметила:
— Ты и сейчас отсутствуешь. Витаешь в облаках. У меня все чаще возникает ощущение, что ты относишься ко мне, как бы это сказать, потребительски, что ли.
Петру надоели упреки, и он отмахнулся машинально, как сделал бы в Багдаде, когда на базаре назойливые мальчишки пытались всучить дешевую расческу или мыльницу.
Саша обиделась и ушла, хлопнув дверью. Да так шарахнула, что одна из зубных щеток выскочила и упала в корзину с грязным бельем. Петр принялся добриваться с совершенно спокойным лицом и даже что-то фальшиво напевал по-арабски. Когда вышел из ванны, нашел на кухонном столе одинокий ужин. Он хмыкнул и уселся есть, заметил на подоконнике вчерашнюю газету и тут же в нее уткнулся.
По привычке вымыл за собой посуду, зашел в спальню и, не обнаружив там Сашу, плюхнулся на кровать на живот и сразу же уснул. Александра появилась через пару минут и, поглядев на спину мужа, вздохнула и начала разбирать его сумку.
— Что это? Как приятно пахнет! — воскликнула она вдруг, достав из кармана спортивной сумки газетный влажный сверток. Развернула и в руке у нее оказалась подвявшая ветка цветущего олеандра, обернутая еще и во влажный носовой платок.
— Вот ты говоришь, я — сухарь, напрочь лишен романтики. Ан, нет! — не оборачиваясь, глухо в подушку напомнил о себе Горюнов.
— Ну надо же! — Саша прижала цветы к лицу. — На море хочется…
— Девчонки из медчасти нарвали, зная, что дома меня жена ждет, — соврал Горюнов, чтобы поддразнить ее сообщением о «девчонках».
На самом деле угрюмый полковник под смешки Зорова сам полез в заросли кустов рядом с территорией базы Хмеймим. И «девчонок» он там видел мельком, издалека, по приезде и отъезде. А все остальное время и на базе почти не бывал. А если приезжал, то поздно ночью и уезжал чуть свет.
Саша легла рядом, поглядела на зажмурившегося, как кот, Петра.
— Ну что, горюшко мое, Горюнов? Опять лыжи смазал? Куда помчишься в ближайшее время?
— Как ты прозорлива, однако! — Он приоткрыл один глаз. — Это военная тайна… Снисходительный тон тебе не идет. Ты молодая, я бы даже сказал, юная жена. А я уж слегка престарел. И ближайшее время проведу дома, у тебя под боком.
«Дня два-три, — уточнил он мысленно, — пока вопрос с поездкой в Париж будет решаться».
Утром Горюнов высунулся из-под одеяла, ошалело прислушиваясь к странным звукам за стеной, разбудившим его.
— Что это за бренчание?
— Мансурчик купил укулеле, — Саша сидела у трюмо и пристраивала подвявший олеандр к зеркалу, чтобы цветок не выглядел таким уныло поникшим.
— Ты ему купила, — поправил Петр и, когда до него дошел смысл фразы, переспросил: — Оху… что?
— Не паясничай! Наш сын хочет заниматься музыкой.
— Ах ты Боже мой! — Он всплеснул руками и потянулся к тумбочке, где лежала пачка сигарет.
— Пусть чем угодно увлекается, но выкинет из головы эту твою работу. Евгений Иванович так и вьется вокруг него. Вот ведь вцепился в парня, — Саша подошла и отобрала сигареты.
— Большой соблазн заполучить его в нелегалы. Он — курд. Наполовину, во всяком случае, — Горюнов с тоской проводил взглядом пачку сирийских сигарет, исчезнувшую в кармане Сашиного халата. — Язык знает так, как не научишь русского. Знает обычаи.