Еще на территории Идлиба и на выезде из мухафазы их машину останавливали на КПП. Как заметила девушка, водитель предъявлял какие-то документы. Разные.
Зачем иракскому разведчику порт? Мелькнула мысль, что неподалеку база русских… Но тогда он и повез бы ее прямиком к ним. А что в порту? Ее переправят морем? Но куда? В Израиль?
Новая волна испарины облепила ее с ног до головы. Но зачем морем, когда моссадовцы без проблем шастают через сухопутную границу? Да и нет ее практически — ни со стороны Турции, ни со стороны Израиля или Ирака. Этот мужчина с выправкой офицера, навыками разведчика и багдадским говором вряд ли связан с Моссадом. Впрочем…
Отец рассказывал ей, что предателей среди иракских чиновников и спецслужб хватало. Особенно в 90-е, когда Саддам активизировался в стремлении сделать Ирак центром арабского мира, арабского возрождения, и Израилю, американцам, отчасти англичанам, потребовалось его остановить.
Джанант ни о чем не спрашивала, хотя любая другая бы начала верещать и требовать объяснений. Но только не после нападения на офицера. За два часа она ни разу не поменяла положения, словно медитировала, спрятавшись в своих черных объемных одеяниях. Горюнов курил почти все время, изводя ее едким табачным дымом, который гулял по салону джипа, вырываясь в окно, то и дело выбиваемый воздушной пыльной кувалдой ветра.
Остановился Петр только на полпути к Латакии. В небольшом населенном пункте шла бойкая торговля прямо на улице. Он притормозил у пыльной обочины. Солнце жгло через лобовое стекло, хотя еще было градусов десять-двенадцать, а ночью и вовсе холодно.
— Здесь наверняка есть абушай, — Горюнов повертел головой в поисках разносчика чая. — Хочешь чаю?
Девушка посмотрела на него настороженно. «Отец чая» — именно так называли разносчиков этого напитка в Ираке…
В детстве, убежав после окончания уроков в школе из-под присмотра охранника, она любила бродить по Багдаду. Тогда отец уже перевез всю семью в столицу из Тикрита. По улице около рынка слонялся высокий абушай в дишдаше со стаканчиками, закрепленными на широком поясе, как в патронташе. На этом же поясе крепилась подушка, к которой прислонялся продолговатый чайник, литров на семь, с кипятком, чтобы не обжигать бок торговца. На ремне висел еще и целлофановый пакет с заваркой и сахаром. На спине мужчины крепился тазик для мытья стаканов и плитка, на которой он кипятил чайник. Завороженная Джанант наблюдала, как старик наливал чай, а если не было покупателей, она сама платила за стакан чая, приторного и горячего. Это было приятно сырой иракской зимой. Однако ее смущало, что торговец стоит над душой пока она пьет, обжигая губы и язык. И смотрит строго исподлобья. А на самом деле не строго, а устало.
За эти ее побеги отец не ругал Джанант, зато мог избить охранника за нерасторопность.
— А что ты хочешь? — терпеливо спросил Горюнов. Его хрипловатый голос звучал настолько мягко, насколько это вообще возможно. Кто знал полковника, удивился бы этой елейной интонации.
— Чтобы ты перестал курить, — безэмоционально ответила она. Ни иронии, ни злобы, ни даже раздражения.
Горюнов подумал даже, что она под наркотиками. Слишком уж механический тон. Но с другой стороны — острота реакции, которую она продемонстрировала на лестнице в школе. Если стимулятор, то была бы возбужденной, а не заторможенной как сейчас. Индивидуальная реакция на стресс? Или выжидает момент для нападения?
Петр хотел чаю и все-таки увидел абушая, затаившегося в тени овощного ларька. Подозвал его и выпил два стакана так быстро, не обжигаясь, как умеют пить только арабы. Поболтал с торговцем о ценах, о погоде, о войне…
Джанант слушала, заметив с удивлением, как изменилась лексика этого человека. Теперь он разговаривал как сириец, плавно, растягивая гласные, подстраиваясь под интонации собеседника. Скучающий абушай оживился, беседуя с ним, даже заулыбался. Горюнова можно было принять за сирийского военного. Таких хамелеонов Джанант еще встречать не доводилось, и это пугало ее.
Уже солнце просело, словно пыль, висевшая в воздухе, частица за частицей, оседая, скрадывала солнечный свет, высасывая из него поубавившуюся за день энергию. Страж Джанант, по-видимому, и стремился въехать в город в темноте, потому не торопился.
Они проехали насквозь почти всю Латакию, уже совсем темную.
Джанант не обольщалась тем, что он действует в одиночку. Ударенная им рука болела сильно. Такой тип не питает иллюзий по поводу мнимой слабости женского пола. Он явно имел опыт с теми женщинами, которые способны сражаться, стрелять и взрывать, нередко жертвуя собой.
Причем общался он с такими боевыми дамочками не как оперативник или следователь, а, похоже, в качестве инструктора, а может, и в роли соратника. Ей пришла на ум мысль о курдянках. У курдов женщины-бойцы уже давно шагнули за грань, очерченную для женщин в исламе.
Джанант поглядела на профиль Горюнова, слабо подсвеченный светом от приборной доски и уличным не слишком ярким освещением. Очень смуглый, худощавый, с проседью в черных, чуть волнистых волосах. Он мог быть и курдом.
Этот вариант был для нее также неприятен и, возможно, даже фатален, как и вариант с иракским или израильским разведчиком.
Она никогда не рассматривала возможность быть захваченной, уверенная в своей правоте, неприкосновенности и в своей охране. Телохранители у нее были всегда. И в детстве, и в юности. Охраняли Джанант как дочь высокопоставленного чиновника. Причем не только в Ираке, но и во Франции, где она училась в Сорбонне.
Отец настоял, чтобы она окончила факультет биомедицины. Уже в Ираке Джанант прошла курс общей хирургии. В Сорбонне она училась на улице Эколь де Медсин в университете Рене Декарта и чувствовала себя там довольно свободной и счастливой в те годы, хотя понимала, что для отца ее учеба всего-навсего выгодное вложение. И он терпеливо ожидает дивиденды. Джанант не была уверена, чего конкретно от нее хотел отец — то ли продвинуть ее в чиновники Минздрава Ирака, чтобы иметь там своего человека, то ли получше выдать замуж. Жена с образованием ценилась дороже.
Отец тогда не был таким рьяным мусульманином, как и большинство в правительстве Саддама Хусейна. Ни тогда, ни позже он не отказался бы от соблазна забрать себе махр, положенный невесте подарок от жениха.
В итоге он ее замуж не выдал. Джанант служила исламу и на благо халифата. Ей нравилась роль деловой женщины. Почти самостоятельная фигура. Денег — неограниченное количество, охрана — и мужчины, и женщины, которые боятся ее власти и положения в иерархии ДАИШ, почти свобода в принятии решений. Почти… Она снова и снова, как на стену, наталкивалась на этот нюанс — «почти». Он слишком незначительный и можно его не замечать. Ведь внешне власть ее безгранична.
Об этом маленьком, но занозистом «почти» знала только она, отец и еще несколько человек из верхушки командования их иракской группы, кто давал ей задания. Она такая же мелкая сошка в машине халифата, как и ее охранники. Ей не позволяли проявлять инициативу даже в мелочах. Охрана за ней приглядывала, попросту шпионила напропалую. Ситуацию уравновешивало то, что ее мнимую влиятельность всячески подпитывали все те же отец и его соратники.
Но стоило Джанант хоть словом намекнуть на большие полномочия или возвысить голос в обсуждении поставленной задачи, как ее тут же ставили на место, при этом нисколько не щадили ее самолюбие.
Она смирилась с ролью исполнителя их воли. Положение у нее не такое уж плохое, если видеть себя со стороны, глазами завистливой охраны, надменных полевых командиров, которые вынуждены считаться с ее мнением и лебезить, чтобы угодить посланнику руководства халифата.
Джанант вылавливала лакомые кусочки лести, уважения, страха из бульона, в котором и сама варилась. Под ней горел костер, как и под остальными рядовыми участниками процесса, однако ее периодически вынимали из кипятка, позволяя почувствовать себя в привилегированном положении.
Как врач Джанант понимала, что ранила пленившего ее человека довольно сильно. Рукав его камуфлированной куртки пропитался кровью. Наверняка требовалось зашить рану или хотя бы промыть и перевязать. Да и болеть она должна ощутимо. Но мужчина спокойно вел джип, только изредка морщился, когда совершал поворот и приходилось крутить руль энергичнее.
Когда он вдруг притормозил и притерся к обочине, девушку затрясло от страха, который она до сей поры и не осознавала. У нее дрожали руки. Если бы ее попросили встать, она не смогла бы — ноги ватные.
Петр припарковал машину у небольшого магазинчика.
Как и в большинстве подобных заведений в Сирии, магазин не имел фасадной стены. Ее заменяли раздвижные металлические двери. Это напоминало кукольный дом, в котором нет одной из стен и можно заглядывать внутрь без затруднений. Лампа в металлической решетке висела под потолком из гофрированного железа и покачивалась от возникающего то и дело внезапно со стороны моря порывистого ветра. Хозяин во вьетнамках на смуглых и не слишком чистых ступнях проворно и с удивительной ловкостью перемещался по своему заведению, не сбивая при этом пирамиды из пластиковых разноцветных тазиков, леек, ведер, лотков с овощами и фруктами, нагромождения из красных и синих крафт-мешков с картошкой, морковью, картонных коробок с консервными банками.
— Ты посиди в машине, — он спокойно достал автомат из-под сиденья, отщелкнул магазин и сунул его в карман. АК положил на место. — Не стоит выходить, Джанант, — мягко добавил он.
Девушка вздрогнула, услышав собственное имя.
— Мне не хочется устраивать стрельбу на людной улице. Но я вынужден буду тебя подстрелить, если ты выйдешь. На сегодня беготни хватит. Не стоит сомневаться в моей меткости. Нам надо купить что-нибудь на ужин.
Он не мог видеть выражение лица, скрытого никабом, однако ее жгучие глаза сверлили его, как показалось Горюнову, с ненавистью и отчаяньем.
На самом деле Джанант уже не знала, что и думать. «Какой ужин? — забормотала она. — Все это выглядит так, словно он собрался мне делать предложение при свечах». Девушка насмотрелась подобных дешевых французских мелодрам в Сорбонне. Но ее теперешний опыт, приобретенный уже после Сорбонны, после смуты, охватившей Ирак, опыт, окрашенный в черные тона и порой дурно попахивающий, далекий от той, почти богемной жизни, которой она жила до вторжения, подсказывал, что все может быть тривиальнее и страшнее.