А что если этот Алим? Он сопровождал их группу почти все время, навязавшись, чтобы пообщаться с родственницей. Что Джабира ему рассказывала? Она вообще девица недалекая, разве что драться и стрелять хорошо умеет или… умела. Они ведь остались в толпе беженок, не попытались ее выручить. Это и подтверждает, что она предала, а может, и другие тоже. Расспросить бы Джабиру с пристрастием, о чем она болтала со своим родственничком? Семейные дела Джанант она отчасти могла знать. И о том, к примеру, что хозяйка училась в Сорбонне. Но про Тикрит и казармы с ней разговор никогда не заходил. И все-таки, зацепки она могла дать, пусть и невольные, а люди, более ушлые, раскрутили все, добрались и до казарм, и до того дома.
«Дядя, ну конечно, дядя! — застонала Джанант. — Дядя Закир, слабоумный дядюшка, не так уж он плох, если разболтал столько. Он всегда не любил отца. Хотя, кто его вообще любил?»
Она вспомнила невысокого плешивого отца, изображавшего набожность только на людях и славословившего без устали Пророка. Замечая вопрос в ее глазах, он однажды сказал, что это не от неверия, а от того, что во времена его юности общество было наиболее светским. Хотя дома оставались патриархальные нравы.
Вообще, отец с Джанант мало что обсуждал, только приказывал. Но в случае веры счел необходимым ей объяснить, чтобы не порождать сомнений в ее душе. Ему нужен был помощник без страха и упрека, да практически рыцарь, Жанна д’Арк, переполненная верой, готовая пойти на костер. Может, он и уготовал ей жертвенную судьбу? И это, в конечном счете, прибавило бы ему веса в кругах даишевцев и в глазах американских хозяев. Еще бы, собственную дочь не пожалел для успеха дела, во имя Аллаха.
Джанант еще долго ворочалась, все более обретая уверенность в правоте страшных, тяжелых слов Макина о предательстве отца.
Она уснула тяжелым сном, в котором прокручивались кадры из жизни в казарме в Тикрите и в том доме. Она бродила по двору и даже слышала шарканье мягких туфель по каменным плиткам двора, с таким же звуком тикали часы в одной из комнат дома, где на стене, белой и пустой, висели только старинные часы в деревянном корпусе, порченном термитами. Затем воцарилась гнетущая тишина, словно время остановилось или только лишь часы, а может, жизнь Джанант остановилась. А потом перед ней возникли голубые глаза Макина, напряженно глядевшие на нее. Пристально, слишком пристально. Джанант проснулась.
Макин стоял в дверном проеме и смотрел на нее. Словно и не уходил вчера. Джанант натянула одеяло до подбородка, боясь шелохнуться.
— Время салята, — напомнил он, — поторопись.
И они снова молились вдвоем, а затем сели завтракать. Макин дал ей хлеб, намазанный джемом, и только после сделал бутерброд себе. Ей понравилась его забота. Она редко сталкивалась с таким отношением дома. Они за стол с отцом и братом никогда не садились, ели торопливо на кухне или в столовой на женской половине, когда еще жили в Багдаде.
— Ты ведь считаешь, что, если отец якшается с американцами, то и я волей-неволей выполняю их указания. Это не так. Я не уверена, что рассказанное тобой об отце — правда, но… Я уж точно никакого отношения к операциям ЦРУ не имею. Ты мне веришь?
Горюнов кивнул, торопливо допивая чай, взглянул на часы.
— Я так и думал. Только это ничего не меняет. Если ты до сей поры ничего не знала, то это не значит, что теперь не сможешь разузнать. Что ты улыбаешься?
— Почему ты решил, во-первых, что я что-нибудь стану делать в этом направлении? А во-вторых, если отец все до сих пор так умело скрывал от меня, то отчего станет теперь все рассказывать? Да и подслушать, подсмотреть не удастся. Я с ним почти не вижусь. Мне, можно сказать, нет никакого доверия. Я все так же остаюсь на женской половине в то время, когда возвращаюсь домой.
— Домой? — переспросил Петр.
— Мы довольно часто меняем дома. Но я никогда не видела, чтобы к нам приходили люди хотя бы отдаленно похожие на американцев.
— Теперь, когда ты знаешь, будешь замечать гораздо больше. Ты и вспоминать начнешь то, что, казалось бы, забыла, не придав значения раньше. Нормальное свойство памяти. Я вот тоже иногда вспоминаю подзабытое, хотя и виденное однажды. Скажем, я помню, как в 2003 году разграбили Национальный музей древностей в Багдаде. Причем сами американцы сетовали, что это произошло, обвиняли мародеров. Чего только не похитили! Урукскую вазу, изготовленную пять тысяч лет назад, предметы шумерской цивилизации, золотые украшения ассирийских цариц. Документы сожгли, каталоги. Чести ради надо сказать, что американские ученые предупреждали своих военных, предостерегали, что музеи могут быть разграблены под шумок, а в музеях — бесценные древние вещи, артефакты. Но такое впечатление, что эти предупреждения стали своего рода наводкой для военных. А как удобно прикрыть все свои делишки сообщениями о бесчинствующих мародерах! Артефакты оцениваются в миллиарды долларов, принадлежавших иракскому народу. Ну, впрочем, там и англичане приложили руку. У них большой опыт по разграблению. В египетских гробницах плодотворно «поработали», вывозя драгоценности фараонов.
— К чему ты мне читаешь лекцию? Мы здесь собрались не для этого.
— «Мы» собрались? — И снова его усмешка.
— Ты вовсе не пытаешься быть со мной любезным, словно и не очень-то я тебе и нужна, — Джанант раздраженно резко встала и тут же села обратно под его ставшим холодным взглядом. Глаза Макина словно налились свинцом, который способен утянуть на дно своей тяжестью.
— Вот именно потому, что у меня к тебе деловое предложение, а не руки и сердца.
— Где мои люди? Они меня наверняка ищут.
— Ты имеешь в виду тех трех телохранительниц или остальных, которых ты потеряла раньше?
— Что значит «потеряла»? — Джанант проигнорировала тот факт, что собеседник знает и о группе ее телохранителей-мужчин, нарочно отставших, чтобы не выдать своим присутствием. У проверяющих спецслужб особое внимание привлекали мужчины среди беженцев.
— Девушки твои совершили самоподрыв, когда мы с тобой уехали. И мне это на руку.
Джанант разделяла его опасения по данному вопросу. Если бы ее телохранительницы были живы, они бы рано или поздно передали весточку ее отцу с подробным изложением событий. Видели ли они, как Джанант садилась в машину с незнакомым военным или нет, сказать сложно, однако история становилась занимательной для их службы безопасности. Уже не раз, несмотря на свое родство, Джанант попадала к ним на «беседы» с полиграфом, правда, до сей поры скрывать ничего не приходилось. В случае, если бы ее сдали телохранители, о возвращении и думать не стоит. Она сама поостереглась бы — не отмоешься от подозрений.
Ей до сих пор памятна последняя встреча с безопасником, молодым и борзым. Он даже не давал ей ответить на заданные им же самим вопросы. Едва она начинала говорить, он прерывал ее: «Знаю я, знаю, что ты можешь сказать, все вы твердите одно и то же. Тебе не удастся мне голову заморочить». И все в таком духе. В конце концов, Джанант стала просто отмалчиваться, что вызвало у него еще большую ярость. «Молчишь? Думаешь, умнее других? Именем папаши прикрываешься! Ничего, мы и на него управу найдем». И снова череда идиотских вопросов…
Горюнов посматривал на нее с интересом. Он уже понял, что она, может, сама того не осознавая, или наоборот, все просчитав, начала торг. Петру в данной ситуации надо продолжать ту же линию поведения. Изображать набожность, последовательность, спокойствие, когда внутри все клокочет.
Он назвал это про себя танцем скорпиона и богомола. С иронией воспринимал себя богомолом — молиться приходится по четыре раза на дню. Она же точно скорпион. Того и гляди ужалит. Ударит своим стреловидным хвостом. Яду там, наверное, с избытком. Однако, учитывая импульсивность ее натуры, в ярости она может ужалить и саму себя. Больше всего Горюнов опасался именно такого всплеска. Дай ей только возможность добраться до оружия или гранаты. Она не Зарифа, она не Дилар. Петр все время себе об этом напоминал.
В ИГИЛ не просто фанатизм, а особая циничная форма своего превосходства и панарабизм, возведенный в абсолют, вернее сказать, оголтелый арабский национализм. В халифате арабы занимают господствующее положение, во всяком случае в Ираке. В Сирию уже начал сползаться сброд со всей планеты. Однако арабский язык, язык Корана остается самым ходовым. А это и есть идеал панарабистов — общий для всех арабский язык и культура, включающая в себя ислам, как нечто большее, чем культурное наследие, это система координат, по которой необходимо существовать. Облегченный панарабизм не подразумевает под собой определенной конфессиональной и даже расовой принадлежности. Главное — знание арабского языка. А вот радикальный панарабизм — обязательный ислам. И это основа халифата. Никаких не арабов у власти. ИГ как государствообразующую составляющую определяет только ислам, да еще суннитского толка.
Джанант вернула его от мыслей о панарабизме к делам насущным:
— Меня станут искать и уже ищут мои охранники. Они знают примерное направление, куда мы могли с девушками угодить. Они воспользуются связями Абду… — она осеклась.
— Абдуссалама, — подсказал Горюнов, зная из шифровки имя командира группы, в которой состоял и Алим. Он обратил внимание, что Джанант сникла. — Хабиби, ты должна понять, что я знаю довольно многое о тебе и твоем окружении. Таиться нет смысла. Вранье только усугубит ситуацию. Не договаривать тоже не стоит. Полуправда — это тупиковый путь. Ты мне сейчас пытаешься намекнуть, что охранники твои заложат тебя за милую душу, едва только поймут, что ты попала в плен к сирийцам или… Ну, не важно, к кому бы то ни было. А если после их рапортов о твоем загадочном отсутствии ты появишься пред очи своего папаши, то тебя возьмут в разработку. И не папаша, само собой, а служба собственной безопасности.
— Ты не знаешь, что такое наша служба безопасности!
— Ну-ну, не надо заламывать руки. Я знаю. Мне в свое время попались чеченцы в качестве безопасников. — Горюнов потер ребра, вспоминая несколько «веселых» часов, проведенных в обществе кавказцев. К счастью, Горюнов был нужен и его только слегка помурыжили, немного напинав и попугав. С Джанант ситуация предвидится куда серьезнее. Надежда на ее отца. Была такая надежда у Горюнова. Но теперь, когда он видел испуганные глаза дев