— Когда ты будешь встречаться с группой, которая готовит шахида? И где они его держат?
— За городом. Утром поедем туда. Нет необходимости встречаться со смертником, с ним работают мотиваторы. У него должно остаться одно желание — умереть. На этой стадии обработки он отрешен ото всего, испытывает отвращение ко всему, его нельзя сбить случайно сказанным словом, чем-то относящимся к обычной, веселой счастливой жизни. Если она вообще существует, эта жизнь, — грустно добавила она.
— Ты сама ведь не собираешься никого взрывать?
Джанант краем шарфа прикрыла нижнюю часть лица.
— Одно время я думала об этом… — сказала она вдруг, когда Горюнов подошел к окну с сигаретой и закурил. Он уже не ждал ответа. — Даже влезла в одну историю, меня начали готовить, и процесс был почти завершен. Вовремя меня отыскали люди отца и прикончили тех, кто меня обрабатывал. Они не знали, чья я дочь. Почему ты молчишь?
Он смотрел в окно на темный двор, только над биллиардным столом тускло горела лампа от автомобильного аккумулятора. Сорокаградусная дневная жара позволяла передохнуть от нее только по ночам, когда температура опускалась на двадцать градусов ниже.
Горюнов не хотел никак комментировать откровения Джанант, потому что испытывал разочарование. Человек, подвергшийся такой психоломке, вряд ли сможет остаться нормальным. Психика уязвима. Наверняка поэтому Джанант подчинилась его воле, подспудно склонная искать более сильного — лидера. По счастью, Петр оказался на тот момент сильнее, чем ее отец.
После тяжелой душной ночи они съездили за город. Небо затянуло тучами, но жара не ослабевала. В загородном доме со спутниковой антенной на крыше, во дворе, огороженном высоким белым забором, пахло цветами, разросшимися по краям площадки, на которой стояли два синих джипа.
Розы, мини-пальмы, колючие хитросплетения алоэ. Дом выглядел бы как тихая вилла с садовником-энтузиастом — слишком много цветов и слишком много надо поливать в жару под пятьдесят градусов, но под навесом крыльца, увитого цветущими лианами, сидел парень в шлепанцах на босу ногу, в сером шальвар-камизе, с автоматом Калашникова на коленях. Он не походил на садовода. Довольно наглая его рожа лоснилась от пота, но он не снимал традиционный шарф, обмотанный вокруг шеи.
— Прихлопнуть бы этого самодовольного придурка, — шепнул Горюнов из-за спины Джанант.
Девушка едва заметно кивнула. Она надела в этот раз свой привычный наряд — абайю и химар. Темно-синий цвет ей к лицу, а скромные, в тон одежды, кружева отделки позволяли безошибочно понять, что наряд хоть и лаконичный, но очень дорогой. Сейчас одежда соответствовала статусу Джанант, а также ее наручные часы, надетые поверх узкого облегающего запястье рукава, Картье Паша, стоившие примерно сто тридцать тысяч долларов.
Горюнов со своим стареньким «Ориентом», купленным на багдадском рынке во времена нашествия в Ирак американской саранчи, чувствовал себя бедным родственником.
Его как бедного родственника попросили остаться снаружи, в компании парня с Калашниковым. Джанант не выразила беспокойства по этому поводу. Формальности выполнены — она прибыла на встречу в сопровождении мужчины, а дальше переговоры не для ушей рядового телохранителя.
Петр не унывал, зная, что в складках абайи у Джанант припрятан диктофон. В записи разговора ее никто не заподозрит, слишком известная она личность, никто не сомневается в ее надежности и верности идеям халифата. На случай если ее кто-то рискнет проверить, условились, что она скажет о необходимости отчета. Но вряд ли они рискнут. Для этого им понадобится связаться с Захидом, а у них не тот статус.
Машину Горюнов оставил снаружи за забором, а усевшись на стул рядом с игиловцем, с тоской представил, как раскалится на солнце крыша «Сузуки-мехрана», а кондиционер в машине не работает, только «механический» — открытые окна и сквозняк. Петр высунул голову из-под навеса, ослепленный на мгновение солнцем, и прикинул, насколько детально этот домик видно со спутника. «А может, бомбу кинуть?» — вспомнил он анекдот и улыбнулся, поймав на себе недоумевающий взгляд.
— Ты араб? — спросил парень на сносном арабском. — Не угостишь сигареткой? Я слышал как ты разговаривал с этой госпожой. Вы же из Ирака? Все иракцы курильщики заядлые. Я тут без табака загибаюсь. Командир ярый человек в этом смысле. Не позволяет курить.
Горюнов сразу понял, что он египтянин. Парень говорил, как в арабских сериалах, которых Петр пересмотрел уйму, когда стриг клиентов, частенько включая телевизор в своей цирюльне.
— Египтяне курят не меньше, — улыбнулся Петр и незаметно протянул ему смятую пачку с оставшимися тремя или четырьмя сигаретами.
— О, да! — Он торопливо спрятал сигареты в карман. — Этот неистребимый каирский диалект. Я так и не смог от него избавиться в Сирии. У тебя осталось? — Парень похлопал себя по карману.
— В машине непочатая пачка. У тебя — командир, а у меня — командирша. Суровая госпожа. Не выносит курильщиков. Теперь на час или два затянется их бла-бла. Что тут можно вообще делать? — он обвел рукой двор. — Мы сейчас должны быть на передовой в Сирии с оружием в руках. — Петр покосился на автомат на коленях египтянина. — А мы здесь… Цветочки, солнышко, тишина и безмятежность.
— Не скажи, — египтянин глянул себе через плечо и подался к Петру. — Мы тут тоже на передовой. На днях узнаешь, услышишь… — он подмигнул. — Тут у нас ребята разные приезжают. Важные. Из Ирака, вот как твоя госпожа, из Сирии, из Афганистана. Талибы даже на поклон ходят. Мы им портим их рай. Похозяйничали и хватит, пришло время подлинных мусульман, настоящего халифата.
…К Вагах бордер Горюнов отправился в одиночестве, устав от уныния, которое излучала Джанант после встречи за городом. Она вдруг потухла. Она, видимо, рассчитывала, что разговор с отцом прорвет давно назревший нарыв. Наивно было полагать, что Захид вдруг ни с того, ни с сего пойдет на откровения. И что, собственно, должно было стать отправной точкой? Сама Джанант не могла поднять эту тему, а Захид и не стал бы ни при каких условиях. Столько лет молчал, теперь-то что? Тем более, дочь, женщина, не тот собеседник, с кем он будет обсуждать все свои сомнения, чаяния и тому подобное, что варится в котелке Захида. С кем он вообще что-нибудь обсуждает? Тарек утверждал, что более закрытого человека не встречал. А уж Тарек на своем веку повидал очень многих, и очень разных.
В итоге Джанант затосковала, задепрессировала. Часами с тоской смотрела в окно. Возникли ли у нее сомнения в принадлежности Захида ЦРУ, ведь прямых подтверждений обвинениям Горюнова или покаянного признания отца она пока не получила? Нет, она не сомневалась в предательстве, злоба клокотала в ней, когда она начинала об этом говорить. Но ей хотелось выплеснуть эту злость на объект своей ненависти, который сейчас отсиживался в Эр-Рияде. Замаливал грехи в мечети Аль-Мади…
Горюнов подумал, как до него добраться там, в Саудовской Аравии. «Ну, это уже не моя забота, — утешился он. — Моя забота быть рефери между его дочуркой и Хатимой». Для Захида, как видно, небезопасно в Ираке. А может, ему настучали, что им интересовался старый приятель Тарек».
Еще одна из причин, почему Джанант осталась на хозяйстве — приезд Хатимы. И это больше всего заботило сейчас Горюнова. Как бы девчонки не выцарапали друг другу глазенки. Да и не хотел Петр, чтобы Джанант встретилась с тем, с кем ему предстояло увидеться на Вагах бордер.
Горюнов приехал к границе с Индией за час до начала действа. Тридцать километров тарахтел по раскаленной дороге. И уже в половине четвертого, припарковавшись, поспешил в толпе зрителей ко входу на трибуны, где прошел досмотр службы безопасности. Только замешкался в выборе трибун. На женскую он, конечно, идти и не собирался. Выбор заключался между трибуной для туристов и трибуной для местных. Петр стал гадать, куда сядет пришедший из Индии человек. Какой у него паспорт? Что если пакистанский? Горюнов со своим иракским в итоге оказался на трибуне для иностранцев около ворот. Будет не слишком забавно, если они просидят на разных трибунах все сорок пять минут церемонии спуска флагов и закрытия ворот, а затем разминутся в толпе зрителей.
Сегодня, в сильную жару, собралось не так много зрителей, как обычно. Сосед по дому в Лахоре, с которым Петр играл в биллиард, просветил в деталях о работе Вагах бордер. И когда лучше приехать, и о разных трибунах, и о том, что в тамошних забегаловках-закусочных лучше ничего не есть, и о карманниках, орудующих в толпе еще на подступах к трибунам до проверки безопасников. Он же поведал, что зимой, когда прохладнее, на представление собирается до тысячи зрителей с той и другой стороны. В жару энтузиастов меньше, мест свободных больше…
Но выбора у Горюнова не имелось. Не попросится же он на трибуну местных, когда для него место, как для иностранца, приготовлено получше. В Центре должны знать эту особенность работы пограничного перехода и проведения ежевечерней церемонии. Хотя скептическое выражение лица Горюнова красноречиво демонстрировало его сомнения в осведомленности Центра.
Он понадеялся, что его узнают. И его узнали. Рядом на пустое сиденье, куда Горюнов положил ветровку, присел человек, похожий на афганца. В джинсах, в голубой рубашке с длинными рукавами и в черно-белом клетчатом платке — дисмале.
Он был чуть полноватый. Сперва Петр увидел его пухлые руки, такие знакомые, с серебряным кольцом на среднем пальце правой руки. Явно старинная афганская работа.
Ведущий представления начал громогласно что-то выкрикивать в микрофон, заводил публику. Все дружно кричали в ответ, размахивали пакистанскими флагами. По счастью на трибуне для иностранцев было немноголюдно, и Горюнов с Александровым-младшим, а это оказался именно Виталий, сын генерала, оказались почти в одиночестве. Во всяком случае, под шум можно было поговорить.
Горюнову приходилось видеть Виталия еще в девяностые, когда тот только начинал готовиться к работе. Виделись мельком, друг другу их никто не представлял, но как бывает в таких случаях, Горюнову кто-то шепнул, что это сын Александрова, и Виталия тоже кто-то просветил относительно Петра. Виталий помладше лет на десять.