— Мошкин и Храпцов здесь?
— Мошкин уволился и уехал.
— Когда, куда?
— Летом, как только осудили Коровина, а куда — не знаю. Храпцов тоже уволился, живет в соседнем поселке.
— А Коровин за что сел?
— За угон машины, на год.
— Кто расследовал дело?
— Я.
— Мотивы угона?
— Как тебе сказать? Официально — покататься, неофициально — говорил, что хотел избавиться от угроз со стороны Мошкина и Храпцова и что только зона может спасти его.
— Это было записано?
— Нет. Какое это имеет значение? Да и кто подтвердил бы?
— Малюгин, возможно.
— Вот именно — возможно. Пусть даже подтвердил бы, но что Малюгину могло быть известно о причинах угроз?
— Ты же не беседовал с ним!
Гусько потянулся за бутылкой, однако я остановил его:
— Не кажется ли тебе, что Коровин сел с твоей помощью? Не проверив показания, которые он дал, ты поспешил разгласить их и поставил его под удар…
— Вон куда ты клонишь! А я не согласен, я не могу исключить оговора со стороны Коровина. Если же это так, то он сам виноват и жалеть его нечего, — ответил Гусько. — Не понимаю, что ты волнуешься? Уверен, ты расколешь и Мошкина, и Храпцова. Тогда вернемся к замку, стеклам, да и к Коровину.
— Не понял…
— Не наивничай. Замков таких много. Пальчики, которые я порошком залепил, поправим, когда станет ясно, кто вынимал стекла.
— Ты что предлагаешь?!
— Ничего, просто делюсь мыслями…
— Но это же пахнет подтасовкой!
— Ерунда. К тому времени будет их признание…
«Как можно работать с таким человеком? — с досадой подумал я. — Как доверять ему?» Решение пришло быстро.
— У тебя много дел?
— Хватает.
— Возвращайся в прокуратуру и веди их, а я позвоню прокурору и скажу, что постараюсь справиться один. Так будет лучше.
Гусько ответил не сразу. Он, видимо, думал, нет ли здесь подвоха, но возражать не стал, только спросил:
— Когда отчаливать?
— Завтра. Скажи, где Горобец и Боярский?
— Боярский здесь, работает, а Горобец уехал в Мурманск, устраиваться в морское пароходство.
Утром я нашел на столе записку: «Надеюсь на твою порядочность, желаю успеха». Гусько оставался самим собой. Он и слово «порядочность» понимал по-своему. Я был доволен тем, что расстался с ним, однако вскоре остро почувствовал свое одиночество. Чужой, незнакомый поселок, загубленное дело… Тоска еще более овладела мной, когда я спустился к реке за водой. Порывы ветра гнали против течения опавшие листья. Дно даже у берега казалось бурым, а дальше чернело и проваливалось. «Вот так и у меня, — подумал я. — Мельтешатся перед глазами обрывки каких-то сведений, а за ними, в глубине, — одна тьма. В самом деле, что я имею в активе? Показания Голованова? Они использованы. Двусмысленные, безликие показания Боярского? Ими, возможно, и не удастся воспользоваться. Что еще? Все. А в пассиве? Алиби Мошки-на, разглашенные и сведенные к нулю показания Коровина, потеря доверия к следствию, испорченные отпечатки пальцев, исчезнувший замок, позорное прекращение дела — всего не перечислишь. Что же делать?»
Я зачерпнул воды, вернулся в дом, сел. Не поговорить ли с Боярским? Надо же с чего-то начинать!
Решив позвонить в отдел кадров, чтобы вызвать Боярского, я снял трубку и услышал в ней женский смех. «Тише, тише, сейчас говорить будет…» — попросил кто-то. Смех прекратился.
— Коммутатор, — сказала телефонистка.
— Дайте отдел кадров.
— Соединяю.
Как пользоваться такой связью? Когда отдел кадров ответил, оставалось только задать несколько ничего не значащих вопросов, повесить трубку и вызвать Боярского повесткой через милицию.
Он пришел днем прямо с работы — с непокрытой головой, в черном комбинезоне, небольшой, коренастый, ладно скроенный, с плутовским выражением серых глаз и скрытой в уголках рта усмешкой. Ожидая начала разговора, он пытливо поглядывал на меня. Я тоже рассматривал его и не спешил с вопросами.
— Сколько раз вас допрашивали? — спросил я наконец.
— Ой, много! — ответил Боярский, пригладив растрепавшиеся темно-русые волосы.
— Где же много? — возразил я. — Всего один раз.
— Вызывали больше…
— Свои показания помните?
— Примерно.
— Вы их читали перед тем, как подписывать?
— Да.
— Меня заинтересовала в них одна фраза. Вы говорили, что ночью, проснувшись, увидели кого-то в комнате и спросили: «Ты же ложился спать, а теперь опять ходишь?» К кому был обращен этот вопрос?
— Не помню, — ответил Боярский, опустив глаза.
— А воспроизводите вы его точно?
— Да, а что?
— Если точно, то получается, что того, к кому был обращен ваш вопрос, вы видели не менее двух раз.
— Вот как?! — удивился Боярский.
— Только так. Один раз вы видели этого человека, когда он ложился спать, а второй — когда он вновь оказался на ногах.
— Допустим…
— Таким образом, один и тот же человек дважды приковывал к себе ваше внимание. Верно?
— Возможно…
— Кто же это был?
— Не помню.
— А тогда, когда вас допрашивали, — помнили? Ведь это было вскоре после кражи!
— Тогда, может, и помнил, теперь забыл…
— Забыл… Но Гусько, как вы утверждаете, вызывал вас много раз, а это значит, что память вашу не оставляли в покое и в ней периодически должен был возникать облик того, кого вы видели ночью. Не так ли?
— Получается, что так…
— Кого же вы видели, с кем говорили? Вы должны либо назвать этого человека, либо отказаться от того, что обращались к нему с вопросом. Одно из двух. В прежнем виде ваши показания не выдерживают никакой критики. Согласны со мной?
— Пожалуй… Только зачем все это? Ведь дело закрыто…
— Преступление не раскрыто, Боярский! Виновные гуляют на свободе, а тот, кто помогал следствию, — сидит!
— Коровин?
— Да.
— Может, он ложно показывал на них…
— Не думаю. Ваши показания смыкаются и дополняют друг друга. Если допустить, что он лгал, то вы, выходит, помогали ему…
— Нет, я говорил правду…
— Надо говорить ее до конца…
— А она мне боком не выйдет?
Опасения Боярского были справедливы. Я знал это и вместе с тем понимал, что должен сломать тот барьер недоверия к следователю, который возник по воле моего предшественника. Как этого добиться? Уговорами «сказать правду» и обещаниями «не подвести»? Нет. Это выглядело бы жалко.
— Слушайте, Боярский, — начал я после некоторого раздумья. — Вы ведь знаете, как долго велось следствие и чем оно кончилось. И несмотря на это, его возобновили и послали сюда меня. Мое руководство поступило так потому, что не считает дело безнадежно загубленным и верит в то, что оно может быть раскрыто. Сейчас, беседуя с вами, я выбрал наиболее простой путь, и вы это тоже знаете. Я надеюсь на вашу совесть, но вы вольны поступать, как хотите. Прошу только иметь в виду, что я приехал не для того, чтобы подышать свежим воздухом и уехать. Я буду работать здесь месяц, два, полгода — словом, столько, сколько потребуется, чтобы исправить допущенные ошибки и раскрыть дело, а не загубить его окончательно. Если вы не ответите мне на мои вопросы — это не значит, что они будут сняты или забыты. Я найду ответы другими путями и думаю, что найду их рано или поздно без вашей помощи. В каком положении окажетесь тогда вы, честный человек? И какую оценку тогда мне придется давать вашему поведению? Если вы сейчас промолчите, то по существу попадете в положение укрывателя преступников, а если ответите мне, то неужели вы думаете, что я использую этот ответ во вред следствию и вам?
— Так-то оно так, а какая гарантия?
— Вам расписку дать? Смешно! Могу только сказать, что всегда ценил и буду ценить доверие. Без него жить нельзя!
Боярский пристально посмотрел мне в глаза и вздохнул:
— Ладно, отвечу на ваш вопрос. Человеком, которого я видел в ту ночь, был Храицов. Спать мы ложились вместе, потом я проснулся от шума. По комнате ходил пьяный Храпцов и с кем-то громко говорил. Тут-то я и задал ему свой вопрос. Увидев, что я не сплю, он зажег свет, сел ко мне на койку и стал предлагать выпить одеколона. Я отказался. Он достал из кармана брюк горсть конфет «Ласточка» и высыпал на одеяло: «Ешь». Брюки у него были мокрые, в сапогах хлюпала вода. На койке Коровина сидел Мошкин в мокрых брюках, резиновых сапогах и тоже угощал его одеколоном, конфетами. Потом Мошкин сказал: «Надо еще к Сильве заглянуть» и ушел, а Храпцов положил на батарею одежду, выключил свет и лег спать.
— Что за Сильва?
— Телефонистка. Живет в доме, где почта. Фамилия ее Сильвинская. Сильва — прозвище.
— Все?
— Этого мало?
— Насчет угроз что-нибудь знаете?
— Мне лично не грозили. Коровина же опекали: и провожали к Гуськб, и встречали. Как-то он сказал, что боится их. Я торопился на работу и не спросил почему, потом забыл.
— Теперь все?
— Вроде бы… Хотя… Не знаю, имеет это значение или нет. Когда следствие кончилось и Мошкин уволился, я провожал его до станции. Он говорил, что поедет домой, в Архангельскую область, но билет взял почему-то в Новгород. Платил за него при мне. Больших денег я у него не видел. В чемодане лежала бутылка водки, которую мы распили на вокзале, полотенце да смена белья.
Боярский замолчал, а я стал записывать его рассказ. Затем, окрыленный успехом, я попробовал вызвать Малюгина, но тот оказался в отъезде. И тогда я подумал: «Не поговорить ли с Сильвинской? Для Мошкина она, судя по всему, была своим человеком». Но сразу отказался от этой мысли: «Нет, встречаться с ней рановато».
Выйдя из. гостиницы, я направился к магазину, который еще работал. Осмотрев зал и витрины, прошел в конторку и познакомился с Васильевой. «Есть что-нибудь новенькое?»— сразу спросила она. Вместо ответа я задал ей тот же вопрос и попросил показать, где на момент кражи лежали шоколадные конфеты. Затем обогнул пристройку и убедился, что от здания милиции она не видна. Посетив это здание, я заглянул в камеру временно задержанных, находившуюся рядом с холодным дощатым туалетом. Выйти из нее на улицу можно было только по коридору, мимо дежурной части, дверь в которую, по-видимому, была открыта всегда.