— Не бойся, — сказал ей Мурман, когда ее притащили сюда. — Мы не звери. Сиди смирно, и всё будет хорошо. Твой ярл сделает, как мы скажем. И ты поедешь домой, к маме.
Сольвейг тогда с улыбкой посмотрела ему в глаза, и, высокомерно, как и положено дворянке произнесла:
— Рагнар не будет разговаривать с вами. Он придёт за мной. И вы умрете.
Девочка заметила, как трактирщик вздрогнул при этих словах. Он боялся. А глава Гильдии лишь рассмеялся, отмахнувшись:
— Пусть попробует.
Сольвейг запомнила эти слова и небрежный тон.
Первые дни она искала способы сбежать. Её пальцы невольно касались тонкого ошейника — магического подавителя, который поставили похитители. Только они не знали, что наука, как обходить действие такого блокиратора — была одной из первых, буквально вбитых ей в голову Учителем.
Но охрана за дверью не спускала с неё глаз, когда она выходила умыться или взять еду. Любая попытка использовать магию вызвала бы тревогу. Сольвейг решила ждать. Она знала Рагнара. Он найдёт её. Она даже высчитала время за сколько «Сокол» долетит до Заброшенных земель и вернется обратно, плюс три-четыре дня на непредвиденные задержки. Её задача — выжить и быть готовой.
В комнате иногда появлялись Кнуд и Мурман. Кнуд — добрый, надежный и уверенный в себе трактирщик, которого она помнила как друга её матери, теперь выглядел иначе. Он виновато отводил взгляд, когда разговаривал с ней и выглядел, как побитая собака. Мурман был другим — холодным, расчетливым, с улыбкой, от которой хотелось спрятаться.
Был еще один — Лапа. Его Сольвейг боялась больше всех. Он очень походил на тех бандитов, которые издевались над ней у Кракена. Странно, до похищения, она и не вспоминала про плен у «портовых», а сейчас, после похищения, жуткие воспоминания стали возвращаться. С каждым днем все чаще и чаще. Сольвейг спасалась от ужасов прошлого, повторяя про себя пройденные с Учителем уроки.
В день, когда, по её расчётам, Рагнар должен был появиться, началась суета. Громкие голоса, топот, ругань. Сольвейг прижалась ухом к двери, надеясь услышать знакомый боевой клич Рагнара. Но вместо этого дверь распахнулась, девочка от неожиданности едва не вывалилась в коридор, и в комнату ворвался Лапа. За ним стояли двое его людей, а на полу корчился избитый, окровавленный Кнуд
— Собирайся, девка, — рявкнул Лапа. — Пора сваливать.
— Куда? — Сольвейг отступила к стене, её пальцы сжались в кулаки. — Мурман знает?
— Мурману не до тебя, — Лапа сплюнул сквозь зубы и глумливо усмехнулся, — он занят. А я ухожу. Ты — мой билет в Эребский союз.
Сольвейг поняла, что дело плохо. Она бросила взгляд на Кнуда, который пытался что-то прохрипеть, но один из бандитов пнул его в рёбра, заставив замолчать. Тут же Лапа и второй бандит бросились на нее, накинув на голову мешок. Ошейник-подавитель сковывал магию, и сейчас Сольвейг не могла ему сопротивляться. Для этого нужны покой и предельная концентрация.
Ну почему она не сделала попытку бежать раньше⁈ Боялась⁈ Да — боялась! Боялась, что вместо уютной комнаты ее опять посадят в клетку и будут издеваться. А теперь… А что будет теперь — Сольвейг не знала. Но догадывалась, что ничего хорошего ее не ждет.
В порту девочку передали эребскому капитану — жилистому мужчине с татуировкой змеи на шее и глазами как у рыбы. Лапа получил своё — деньги и место на корабле. Сольвейг же грубо закинули в трюм, где уже находились одиннадцать детей возрастом от двенадцати до шестнадцати лет. Их лица были серыми от страха, а глаза большинства пустыми, как у загнанных в клетку, сломленных жестоким укротителем зверей. Они сидели, прижавшись друг к другу, в тесном отсеке, провонявшем парашей, стоящей тут же в углу у двери. Кто-то тихо всхлипывал, кто-то смотрел в пол, смирившись. Обречённость висела в воздухе, густая и тяжёлая, как морской туман.
К ней первым подошел худой, но жилистый парнишка лет пятнадцати с острыми скулами и горящими злобой глазами, обитателя трущоб:
— Слушай сюда. Меня зовут Глеб, — прошипел он, буравя ее взглядом. — Я тут главный. Хочу — ты живёшь, хочу — сдохнешь. Еду делим поровну, но я беру первым. И не трынди, а то пожалеешь.
Дети съёжились, потупив взгляды. Но Сольвейг лишь прищурилась. Сама вышедшая из трущоб, она знала — такое терпеть нельзя. Иначе этот Глеб превратит ее жизнь в ад.
— А с чего это ты главный? — спросила она, глядя исподлобья прямо ему в глаза. — Потому что громче всех орёшь? Или потому что уже продался этим псам?
Лицо Глеба исказилось, и он, не говоря ни слова, резко ударил — подло, исподтишка, как принято в трущобах. Но Сольвейг была готова. Сказались вбитые в нее Рагнаром и его нукерами рефлексы. Она уклонилась, поймав его запястье, и рванула на себя, используя его же инерцию. Глеб споткнулся, а она, не теряя времени, ударила локтем ему в челюсть. Парень отшатнулся, но не упал, бросившись на неё с рычанием. Сольвейг шагнула в сторону, подставив ногу, и Глеб рухнул на пол, задев ржавую цепь, для чего-то приваренную к полу. Дети ахнули, кто-то отполз подальше.
Парень вскочил, его глаза пылали яростью. Он снова кинулся на неё, целя кулаком в лицо, но Сольвейг была быстрее. Она нырнула под удар, схватила его за воротник и с силой впечатала коленом в живот. Глеб согнулся, задыхаясь, а она, не давая ему опомниться, заломила ему руку за спину, прижав к холодному полу трюма.
— Ещё раз тронешь кого-нибудь, — прошипела она ему в ухо, — и я сломаю тебе не только гордость. Понял?
Глеб дёрнулся, но её хватка была железной. Он прохрипел что-то невнятное, и Сольвейг отпустила его, толкнув в сторону. Парень отполз, держась за живот. Его взгляд был полон лютой злобы, но теперь в нём мелькал еще и страх. Дети молчали, но их глаза изменились — в них появилась искра надежды. Девочка лет десяти, с тонкими косичками и потрёпанной курткой, робко потянула Сольвейг за рукав:
— Ты, правда, нас защитишь?
Сольвейг посмотрела на неё и кивнула, её голос смягчился:
— Да. Но и вы сами должны держаться вместе. И не поддаваться таким, как он, — она кивнула на Глеба.
Парнишка постарше, с веснушками и шрамом на брови, молча кивнул, соглашаясь. Ещё один мальчик, худой и молчаливый, сжал кулаки, словно готовясь поддержать её. Сольвейг почувствовала, как на её плечи легла ответственность за всех них. И эта ответственность давила, вызывая смятение. Учитель всегда говорил: «Не паникуй. Думай, как решить проблему». И она думала.
Закинув её в трюм, работорговцы оставили девочку в покое. Сольвейг слышала, как загудел двигатель судна, за переборкой послышался плеск воды. Они начали движение. Это было очень-очень плохо. Чем дальше они уплывут от Княжества, тем меньше шансов на спасение.
Ошейник-подавитель всё ещё сковывал её магию, но здесь, в отличие от комнаты Гильдии, не было такого пристального надзора. Это давало призрачную возможность предпринять хотя бы попытку побега. Нет! Не попытку! Без уверенности в успехе и пытаться не стоит. Значит, надо сделать так, чтобы вероятность удачи была как можно выше.
Сольвейг сосредоточилась, используя дыхательные техники, которым обучил её Рагнар. Мана начала течь по энергоканалам — медленно, лениво, но достаточно интенсивно, чтобы создавать простые заклинания. Она начала работать. Аккуратно. Незаметно. Чтобы не привлечь внимания охранников.
В трюме нашлись ржавые цепи, обрывки верёвок, куски ткани, а также кусочки проволоки и мелкие болтики, разбросанные по углам и оставшиеся, видимо, после ремонта или демонтажа какого-то оборудования. Пришлось где-то уговорами, где-то угрозами забрать у детей их сокровища, не отнятые работорговцами: бусинки, камешки кварца, обломки пуговиц.
Этого было мало, но для задуманного хватило. Она тайком собирала материалы, пряча их под одеждой или в щелях трюма. Из бусин, кварца и кусочков металла она мастерила взрывные артефакты, вплетая в них простые, но мощные заклинания. Защитные амулеты, сплетённые из верёвок и зачарованные на отражение слабых ударов, она раздала каждому ребёнку:
— Держите при себе, — шептала она, передавая амулеты. — Это вас спасёт.
Дети смотрели на неё с благоговением и надеждой. Даже Глеб, хоть и ворчал, помогал собирать обломки, которые она просила. Его злоба постепенно сменялась настороженным уважением. Но Сольвейг не обманывалась на его счет. Если будет выгодно, он без раздумий предаст или ударит в спину.
Без солнца и звёзд Сольвейг потеряла счёт времени. Сколько она провела в трюме — несколько часов или несколько дней понять было сложно. Кормили их скудно и не часто — чёрствый хлеб, вонючая похлёбка, иногда мутная вода. Но она не сдавалась. Работала на износ, пряча готовые артефакты в щелях трюма, под рваными тряпками и подгнившими досками, заменявшими им постель.
Момент настал, когда она услышала пьяный гогот и звон игральных костей наверху. Охранники напились, расслабились, уверенные, что дети в трюме смирились со свое судьбой. Сольвейг подошла к двери и пошкребла ногтями о ржавое железо. Никто не отреагировал. Тогда она постучалась. Ответом ей стал громкий хохот и сдобренные нецензурной бранью разговоры. Отлично! Надзиратели забыли про них, занятые своими развлечениями.
Она сосредоточилась, чувствуя, как мана потекла по венам. Сольвейг направила энергию в замок трюма — старый, ржавый, он поддался с тихим щелчком. Дети затаили дыхание, глядя, как она бесшумно выбирается наружу.
Охранников было трое. Один спал, уткнувшись лицом в стол, двое других лениво кидали кости, о чем-то переговариваясь на незнакомом ей языке. Сольвейг бросила перед ними парализующий артефакт, сделанный из болтика и бусины. И замерла. Это было ее личное изобретение. Если не сработает, ей будет плохо. Очень плохо! Но у нее все получилось!
Тот, что кидал кости, рухнул, с гулким звуком ударившись лбом об стол. Его товарищ мешком обмяк, откинувшись на спинку стула. Девочка скользнула к матросам и, вытащив у одного из них нож, твердой рукой перерезала всем троим горло. Её руки дрожали. Не от страха, а от напряжения. Убивать было тяжело, хоть это не первые убитые ей люди. Но чтобы вот так хладнокровно, спящих — впервые. «Если враг угрожает твоей жизни, бей первым. И бей наверняка», — так учил ее ярл. И она не подведет своего Учителя!