«Сколько на этот раз?» — промелькнула отрешенная мысль. Половина? Больше? Моя разношерстная рать, собранная на удаче и жажде мести, истекла кровью на камнях Вятки… Нет! Хлынова! Мы завоевали право вернуть городу старое славное имя! Я смотрел на них, уставившихся мертвыми глазами в холодное серое весеннее небо — на вчерашних пахарей, не успевших научиться воевать; на буйных волчар-ушкуйников, так и не дождавшихся дувана; на седых ветеранов, отбитых нами в лагере военнопленных и оставшихся со мной. И знакомое, застарелое, как давний шрам, чувство накатило, захлестнув душу глухой, вечной горечью.
Снова! В который раз! Бессмертие — это не дар силы. Это проклятие бесконечно видеть одно и то же: стекленеющие глаза, густая черная кровь, стекающая с серых камней, с жадностью впитываемая жирной землей, чтобы по весне родить новую жизнь…
Трупы — горы трупов. Сотни, тысячи раз в разных мирах, под разными знаменами. И всегда один вопрос гвоздем вбивался в сознание: «Почему⁈». Почему везде, под всеми солнцами, люди с исступлением, яростью, фанатизмом режут себе подобных⁈ За клочок земли, который все равно поглотит время⁈ За блеск золота, превращающегося в прах⁈ За слова в древних книгах или призрачные идеалы⁈ Или просто так — потому что могут⁈ И нет этому конца, нет ответа. Только вечный круг: кровь, боль, смерть. И снова кровь.
Рядом бесшумно возникла Радомира. Старая княгиня, жрица Мораны, выглядела еще более высохшей, будто сама смерть ненадолго покинула свои владения. И ей непросто далась эта битва. А бедолага Карл так и вовсе отключился во время операции, отдав без остатка все свои силы раненым. Похоже, теперь мы надолго остались без лекаря. Пока баронет не восстановится.
Глубоко запавшие, но все еще острые, глаза княгини скользнули по площади.
— Пора, ярл, — голос ее был сух и трескуч, как разрывающаяся ткань. — Солнце к закату клонится. Душам путь в Навь открывать надо. И нашим, и чужим. Задержишь — заблудятся, озлобятся, начнут ворон звать да мор на живых насылать.
Я кивнул, не в силах вымолвить слово. Потерь не вернуть. Осталось лишь проводить достойно.
Погребальный костер разожгли на берегу Вятки, подальше от городских стен. Огромный, сложенный из толстых дубовых и березовых плах, он пылал багровым заревом, отражаясь в темной воде и в низких, тяжелых тучах, затянувших небо. Дым, густой и едкий, стелился по льду, смешиваясь с вечерним туманом. Тела уложили рядами. Наших ближе к центру, на чистые холщовые полотна, с оружием у пояса или на груди. Имперцев — по краям, без почестей, но и без надругательств. Смерть уравняла всех.
Радомира, облаченная в черные, вышитые серебряными нитями погребальные ризы, обходила пока еще не разожженный костер медленно, мерно ударяя посохом, увенчанным вороньим черепом, по льду и посыпая тела сушеными травами — полынью, чертополохом, беленой. Голос жрицы, усиленный магией, звучал низко и пронзительно, разносясь над рекой:
— Морена-Матушка! Владычица Тьмы, Хранительница Навьих троп! Прими души воинов, павших в честном бою! Одних — в светлые чертоги Сварога, под сень Перунову! Других — в поля Элизиума, к тенистым берегам Стикса! Отпусти боль, сними оковы гнева! Да обретут покой в обителях, уготованных им Богами их веры! Славим Тя, Великая! Веду души Твоей волей! Навий путь им укажи!
После этих слов, мы с Рогнедой, вскинув руки, пустили в кострище две волны огня, встретившись посередине, ярким пламенем они рванулись к небу. И тут же занялись, затрещали ветви, а следом взялись и толстые плашки.
Дым костра клубился, принимая причудливые формы — то воронье крыло, то конская голова, то лик самой Смерти. Воздух звенел от напряжения, наливаясь могучей, беспощадной и безразличной силой. Боги внимали. Чувствовались тяжелые холодные взоры Мораны и Хель, мелькали отсветы иных сил — грозного Перуна, мудрого Велеса для новгородцев, далекого Одина для ушкуйников-норманнов, мелькнул даже смутный отблеск силы Аида. Они приходили за своими.
Я стоял во главе своих уцелевших воинов. Рядом неподвижной статуей с холодным, жестким взглядом застыла Рогнеда. Стрежень, Щербатый, Кайсар с лесовиками, люди Радомиры — ушкуйники, контрабандисты, ополченцы с обожженными лицами и пустыми глазами. Все мы были связаны теперь не только общей победой, но и общей скорбью, общей кровью, пролитой здесь.
Когда последнее заклинание Радомиры отзвучало, и жрица склонила голову, наступила тишина. Только треск огня и шелест ветра, гуляющего по высушенным недавней зимней стужей, вросшим в прибрежный лед зарослям камыша. А потом из толпы вышел старый ушкуйник с дудкой-жалейкой. Заскрипел тростник, завыл протяжно, жалобно, поднимаясь над рекой, — плач по павшим. За ним подхватил другой, с гуслями. Струны зазвенели, как ледяные капли.
И тогда во мне что-то сорвалось. Горечь, ярость, скорбь — все смешалось в единый порыв. Я шагнул вперед, к самому краю льда, перед пылающим костром. Бросил на снег плащ. И начал плясать. Это не было мгновенным спонтанным порывом, пробужденным мистикой ритуала или продуманным поступком, призванным завоевать сердца воинов. Это была неудержимая потребность, древняя, как само человечество, выплеснуть жуть смерти в диком, безумном, безудержном танце жизни на речном берегу,
Топот сапог по подмерзшей, смешанной с серым снегом грязи — мерный, как биение сердца. Взмахи рук — широкие, рубящие воздух, словно мечом. Повороты, присядки, удары каблуком, с треском ломающие еще не успевший растаять ледок.
Люди замерли, глядя на меня. А потом, тряхнув сизой шевелюрой, за мной двинулся Стрежень. Грузный, кряжистый, он влился в ритм, его топот был тяжелее, но так же яростен. За ним — Щербатый, оскалив беззубый рот в густом зверином рыке, закрутился волчком. Потом Кайсар, отбросив лук, закружился, переваливаясь, как медведь. И вот уже задвигались, сначала неуверенно, потом все смелее, ополченцы — мужики с мозолистыми руками, юнцы с еще пухлыми щеками, сухие, как степной ковыль, но еще твердо держащие в руках оружие старики. Они плясали как умели, как плясали из века в век их деды на тризнах. Вот вскинула голову Рогнеда, глаза ее вспыхнули и она, с диким, воинственным визгом, вписалась в круг. Движения княжны резки, точны, полны неукротимой силы Валькирии, но в них была и своя, славянская, плавная ярость.
Мы плясали. Все вместе. Аристократы и простолюдины, ушкуйники и княжеские солдаты, охотники и крестьяне — все слились в едином ритме, в едином порыве перед лицом общего горя и общей победы. Чувство единения накрыло меня, как теплая волна. Кровь стучала в висках в такт топоту, дыхание слилось в единый гул. Мы были живы. Мы выстояли. Мы помним. И будем помнить.
Но вместе с этим единением, сквозь дым костра и ритм пляски, я вновь ощутил их присутствие. Тяжелое, властное, любопытствующее. Взгляды Богов, не ушедших после обряда. Хель, Морана, Перун, Один, Велес… Они наблюдали. Они вмешивались, питаясь нашей энергией. Их холодная, отстраненная воля витала в воздухе, их шепот пробивался сквозь шум крови в ушах. Обещания силы, намеки на судьбу, шелест крыльев воронья — вестников.
Нет! Яркая вспышка гнева прожгла мое тело янтарной искрой, взмыв в темнеющее небо. Я не пешка в ваших играх и никогда не буду ей! Я уже прошел это. Эта «помощь» — лишь аванс, за который потом потребуют сполна, вывернув душу наизнанку. Проклятие бессмертия — и так достаточно тяжелая ноша без их «милостей». Ярл Пограничья справится сам!
Я резко остановился, прервав пляску на самом пике. Поднял сжатый кулак к небу, к багровому зареву заката, скрывающему божественных зрителей.
— Слышите⁈ — мой голос, сорванный, но полный стальной воли, грохнул над рекой, заглушив на миг и жалобу жалейки и треск костра. — Хватит! Надзирать! Мы справились сами! Мы оплатили свою победу кровью! Не нужны нам ваши подсказки, ваши шепотки! Убирайтесь! И не лезьте без крайней нужды в дела Пограничья! Ваша «помощь» всегда сулит лишь новые беды! Уходите!
Тишина повисла, гулкая и напряженная. Воины замерли, смотря на меня с суеверным страхом и… пониманием. Даже Радомира прикрыла глаза, кивнув — она знала цену вниманию Богов. Чувство давления, присутствия, дрогнуло. Стало тоньше, отстраненнее, будто наблюдатели отступили на шаг, но не исчезли. Но даже этого хватило, чтобы почувствовать освобождение.
Я опустил руку. Восхищенный вдох пронесся по толпе. Музыка заиграла снова, но уже тише, задумчивее. Тризна началась. Караваи преломились, чарки с горькой брагой и крепкой водкой поднялись за упокой и за здравие живых. Я выпил свою чарку до дна — за павших, за их несостоявшееся будущее. Горечь хмеля смешалась с горечью во рту. Потом поднял вторую — за Рогнеду, стоящую рядом, за ее возвращение к жизни в бою. Она чокнулась со мной, ее глаза в отблесках костра горели пониманием и чем-то еще, глубоким и теплым.
— Хватит на сегодня, — сказал я ей тихо, голос внезапно охрип. Усталость, настоящая, костная, навалилась на тело ватной обволакивающей тяжестью, — Пойдем.
Она лишь кивнула, позволив мне обвить ее плечо. Мы молча прошли мимо пирующих воинов, мимо Радомиры, бессвязным речитативом бормочущей тихие заговоры над тлеющими останками, мимо Стрежня, молча, осоловевшими глазами, уставившегося в наполненную бражкой чашу. Шум пира отступил, сменившись тягучей пустотой ночи.
— Кто такие⁈
Из темноты появились вооруженные люди. Двое тут же обступили нас с боков. Главный поднял фонарь, направив свет нам в лицо.
— Ослепил, — недовольно сморщился я.
— Просим прощения, ярл, — без капли раскаяния пробормотал воин слова извинения, — Служба.
— Происшествия?
— Какие происшествия⁈ — пренебрежительно усмехнулся щербатым ртом старший патруля, — Попрятались по норам как крысы. А ведь воинский город был в стародавние времена, мне дед сказывал. Тьфу, — он с презрением плюнул на мостовую, — Проводить тебя, ярл?
— Сами дойдем, не заблудимся.
— Ну, бывай тогда, а нам службу нести надо. Айда, мужики.
И троица, потеряв к нам всяческий интерес, бесшумно скрылась в темноте. Хорошие воины, матерые. Но слишком своенравные, независимые. Они со мной пока есть воинская удача и богатая добыча. А мне нужна гвардия. Преданная. Обученная. Сильная. Жадная до побед. Оттого и пришлось отправлять Сольвейг в Або. Слишком быстро закрутились дела в Пограничье. Надеюсь, покровительства княжича и охраны из нукеров хватит для того, чтобы в головы аристократов не лезли дурные мысли по отношению к ученице.