— Николай, бросай бомбы на «пассив»! — закричал командир.
— Понял, бросаю! — ответил я.
— Не осилить нам этих страшных грозовых гор, — обессилев, сказал Иванов и добавил; — Пошли вниз, там можно оттаять...
— Правильно! — ответил я. — Под нами теплые слои воздуха.
Летчик отдал штурвал и пошел на снижение. И сразу в кабинах самолета закружились, завертелись снежные вихри. В считанные секунды приборы, агрегаты, вся наша одежда покрылись слоем снега. Врываясь через пробитый плексиглас, снег все больше набивался в кабины. Он стал забивать и воздухозаборники моторов. И тут случилось непредвиденное — движки начали глохнуть. Резко упала скорость. Из полосы снега машина неожиданно попала в полосу крупного града! Он с силой забарабанил по обшивке самолета, с шумом врывался в кабины. От встречной струи воздуха вхолостую вращались винты. Чтобы поддержать критическую скорость, летчик повел «ил» с более резким снижением, надеясь на скорый запуск моторов в теплом слое воздуха.
— Слушать всем! — вдруг громко произнес Иванов. — Буду планировать до пятисот метров. Если двигатели не заберут, прыгаем с парашютами. Понятно?
— Понятно! — ответил я, а потом доложили радист и стрелок.
Но стихия распорядилась по-своему. На высоте около семисот метров огромные вихревые потоки воздуха молниеносно свалили самолет на левую плоскость. Точно льдинка в бушующем потоке воды, он в одно мгновение перевернулся на спину. И тут я услышал тревожный голос командира:
— Всем прыгать!..
Свалившись на левый бок, я с силой ударил ногой по люку: он приоткрылся и тут же снова захлопнулся. Напрягая усилия, я все же выбил люк и вывалился из кабины в темень ночи. Быстро выдернул кольцо и тотчас повис на парашюте. Осмотрелся. Вдруг темноту распахнул взметнувшийся огромный огненный столб. Взрыв потряс окружающую местность. Раскачиваясь, я стремительно летел вниз и вскоре ударился о землю. Не в силах сразу подняться, минуту-другую пролежал на мокрой от дождя в пахнувшей полевыми цветами траве. Потом, сбросив подвесные лямки, принялся скатывать парашют. Совсем рядом заметил кустарник, подбежал к нему и торопливо стал прятать белый ком шелковой материи. Только сейчас заметил, что на ногах нет унтов, отсутствовал и поясной ремень с пистолетом — их, видно, сорвало во время прыжка.
Невдалеке пылал огромный костер: огонь безжалостно пожирал обломки нашего самолета... Тут же вспомнились боевые друзья по экипажу — командир, Василий Ганда, Михаил Вершинин. Успели ли покинуть самолет? А может быть, они сгорели в этом костре?.. Застучало, зашумело в голове, грудь сковало свинцом. В таком оцепенении я простоял несколько минут. Потом, словно очнувшись, торопливо раздвигая кусты, стал уходить от костра. Вокруг было сыро, и очень скоро мой меховой комбинезон сильно намок, отяжелел. Идти становилось все труднее и труднее. За моей спиной зарево пожара постепенно угасало, а через час-другой оно исчезло совсем. Медленно алел восток. Ориентируясь по предутренней заре, я изменил направление движения и быстрее зашагал на восток. Я хотел как можно дальше уйти от места падения самолета, от парашюта, поспешно спрятанного в кустах...
Капитану Иванову, как я узнал теперь, повезло. После приземления с парашютом он пошел в южном направлении, набрел на деревушку и попал сразу на связного партизан. Тот отвел его в партизанскую бригаду, действующую на Псковщине. А оттуда капитана доставили самолетом на Большую землю.
— Если б знать! — вздохнул Стогин. — Я тоже пошел бы на юг. А меня потянуло на восток...
Когда рассвело, я увидел вокруг густой кустарник, который пришлось преодолевать несколько часов. Затем впереди показалось поле, а за ним деревня. В километре левее стояла зубчатая стена зрелого хвойного леса. Решил день провести в кустарнике. Спать совсем не хотелось, и я стал наблюдать за деревней. Несколько человек работали в поле, убирали хлеб. К вечеру из-за овражка вышел старичок, пасший корову. Решил подойти к нему. Разговорились. Попросил его заменить мне военные брюки и гимнастерку. Он согласился и вскоре принес из дома поношенные брюки и рубаху. Я переоделся и стал похож на бедного босоногого мужика. На мои вопросы старик отвечал охотно. Он рассказал, как издеваются над людьми немцы и их прихвостни — полицаи. Жителям Псковщины запрещено ходить в лес. Посещать соседние деревни можно только с разрешения полиции. Где находятся партизаны, старик не знал...
Когда наступила ночь, я добрался до леса и снова зашагал на восток. По моим представлениям, линия фронта находилась в двухстах километрах, и я рассчитывал добраться до своих за десять — двенадцать суток. Погода стояла на редкость теплая, и мой меховой комбинезон стал мне помехой. На второй или третий день я оставил его в лесу. Отдыхал и спал мало. Питался только ягодами. Проголодался и сильно стал уставать. Изодранные в кровь босые ноги начали опухать. Вынужден был выйти из леса, побрел проселочными дорогами. Они оказались пустынными. Селения обходил. Ночлег устраивал в скирдах сена да в копнах ржи. Изредка заходил в крайние дома деревень, там кормили меня и давали что-нибудь с собой. Так прошла неделя моих нелегких странствий. И в ту роковую ночь, как и раньше, на рассвете я подошел к крайней избе небольшой деревни, чтобы попросить поесть. Еще издали увидел, как женщина, открыв окно, выбивала половичок. Подошел ближе. Хозяйка, заметив меня, прекратила занятие, стала наблюдать. Мой внешний вид, прямо скажу, не внушал доверия: лицо изможденное, небритое, голова взлохмаченная, рубаха и брюки, пока шел лесом, здорово поистрепались. Может быть, поэтому незнакомка так внимательно рассматривала меня. Поздоровавшись, я спросил:
— Не найдется ли, хозяюшка, что-нибудь поесть у вас?
— Заходи в избу, покормлю чем могу, — певуче сказала женщина и тут же отошла от окна.
По низким ступеням крыльца я зашел в сени, потом в хату. Хозяйка, которой на вид было лет сорок, уже хлопотала у стола. На ней — яркого цвета сарафан, на голове белый платок. Пряча маленькие, юркие глаза, женщина бесхитростно спросила:
— Откуда и куда путь держишь?
— Летчик я. Самолет попал в грозу и разрушился... А иду к линии фронта.
— Бедненький, измучился как! — причитала хозяйка, ставя на стол кружку с молоком и подкладывая хлеб.
Прошло несколько минут. И вдруг... Я не поверил своим глазам: в избу ворвались фашисты в сопровождении полицаев. Они тут же схватили меня, заломили за спину руки, туго затянули веревкой. Враги, видимо, приняли меня за партизанского разведчика.
— Где партизаны? Говори!
Естественно, я ничего не мог ответить на это. Меня вытолкнули на улицу и вскоре привели в большой дом. Сюда же, как по тревоге, прибежало десятка два вооруженных гитлеровцев. Видно было — в деревне они делали облаву, кого-то искали. Огромный, похожий на обезьяну верзила схватил меня и, коверкая слова, заорал:
— А-а, пагтизон нечасный, попалься! Прикидывайшься летчиком? Нэт, ты сейчас будэш сказать, где твои дрюжки!
Фашист с силой швырнул меля на пол. Падая, я задел табуретку и упал посреди комнаты. Поднялся злорадный гогот. А когда я встал и сказал, что не знаю никаких партизан, верзила подскочил и стал бить меня по лицу. Чем-то твердым он раскровил мне правую бровь. Потеряв равновесие, я снова рухнул на пол. Меня стали колотить. В какой-то момент я отполз к столу, вскочил и громко произнес:
— Не партизан я!
— Кто ж тогда ты, грязная свинья?
— Я — летчик!
— Отправить его! — приказал все тот же верзила. — Там его заставят говорить правду!..
Спустя некоторое время меня, привязанного к днищу телеги, везли по пыльной дороге в неизвестном направлении. Управлял лошадью подросток, три фашиста с автоматами сидели возле меня. Только к вечеру приехали в какой-то населенный пункт. Принял меня белобрысый немецкий офицер. Он отдал распоряжение развязать мне руки и ноги. Потом меня заперли в бревенчатый сарай. Всю ночь я не сомкнул глаз. От побоев болела голова, ныло все тело. Не раз вспоминал боевых товарищей по экипажу. Многое передумал, ругал себя за то, что потерял бдительность и стал заходить в деревни...
Наступило утро. Скрипнула дверь, и ко мне вошел немец. Чуть повыше бедра на черном ремне у него неуклюже висела кобура. На длинных руках — черные перчатки. Опасаясь очередных пинков, я встал на ноги и приготовился защищаться.
— О-о, обученный русский партизан, — скаля зубы, заговорил немец.
— Я не партизан, летчик я!
— Ты есть партизан! — заорал фриц и, подойдя вплотную, стал наносить мне удары по лицу. Я попытался ответить тем же, но силы были неравными. Тут же изо рта вместе с кровью я выплюнул два зуба. Так, по-зверски допрашивали много раз, нередко избивали до потери сознания, требуя от меня признания, что я партизан, что я знаю, где находятся мои друзья.
Шли дни... Я уже сидел в переполненных камерах Порхова, Дно. Потом с большой группой арестованных перевезли меня в местечко Бор, где красовался величественный дворец. Как потом я узнал в камере, этот дворец в петровские времена принадлежал князю Меньшикову. Теперь в нем размещался какой-то штаб, а под дворцом, глубоко уходя в землю, шли узкие каменные ступени, которые заканчивались темными коридорами. По ту и другую сторону их за массивными дверями — камеры. В одну из таких камер бросили и меня. В узком проеме вверху увидел свет, но внизу непроглядная темень. Какое-то время стоял неподвижно, вслушивался. Вдруг почувствовал, что в этом каземате есть кто-то еще. Тут же тихий голос сказал: «Иди по стенке, в центре вода». Так я и сделал и вскоре очутился у противоположной стены. Там стояли, прижавшись друг к другу, человек пятнадцать. Один, высокий, худой, без особого интереса спросил меня: «Из военных?» Я ответил утвердительно. Он заключил: «Значит, свой...» В этой камере я находился несколько дней. Кормили нас два раза в сутки супом из очисток картофеля. Голод и холод нестерпимо мучили всех нас. Однажды открылась в камеру дверь и немецкий солдат крикнул: