— Самольет, самольет, выходит!
Тут я понял — пришли за мной. Попрощавшись с ребятами, встал, пробрался к двери, солдат осветил меня фонарем и, разглядев, махнул рукой на выход. Видимо, немцы нашли сгоревший самолет, парашют и поверили, что я летчик. В этот же день меня конвоировали поездом в Псков, а патом и на аэродром «Кресты».
...Стогин на минуту умолк. Взяв со стола шелковый подшлемник, он вытер вспотевшее лицо. Повернулся к капитану Иванову. Я заметил, как летчик сжал руку штурмана, кивнув ему, как бы говоря: «Продолжай Коля, продолжай!»
— Не тяни, Николай! Что же дальше-то было? — нетерпеливо проговорил летчик Борис Кочнев.
— В «Кресты» привезли меня ночью, — продолжал свой рассказ Стогин. — Заперли в каком-то аэродромном помещении, за стеной которого все время слышался разговор немцев. До меня доносился их веселый смех. Слышен был топот ног, стук по столу. И так дочти до утра. На зорьке я малость вздремнул. А когда рассвело, подошел к окну с железной решеткой. Влез на подоконник и стал с любопытством рассматривать аэродром. Совсем рядом виднелись самолетные стоянки, а на них по три-четыре Ю-88, разрисованных под фон местности. Вся северная часть аэродрома заставлена самолетами. А дальше, возле леска, множество домиков, — видимо, для летного и обслуживающего персонала. Вскоре аэродром ожил: засновали автомашины, автобусы, загудели авиационные моторы. Примерно через час Ю-88 вырулили и пошли на взлет. А еще через час пришли за мной. Конвоир повел меня вдоль пустых стоянок в стартовый квадрат, где крутил винтами Ю-52. Меня втолкнули в узкую у хвоста дверь, за мной вошел конвоир с автоматом, и самолет тут же поднялся в воздух. Мучил вопрос: куда и зачем везут меня? Но только после посадки все прояснилось. Меня привезли под Ригу в лагерь для военнопленных.
В камере я один. Но в тот же день перед вечером втолкнули еще одного летчика, старшего лейтенанта. Он был ранен, рука на перевязи. На забрызганной кровью гимнастерке сверкал новенький орден Красного Знамени. Мы сразу узнали друг друга. Это был Саша Свешников, мой земляк из Вологды. Мы с ним еще до армии, в тридцать втором году, работали на заводе «Северный коммунар»: я — токарем, он — слесарем в сборочном цехе. На другой день нас разлучили — Свешникова перевели на «лечение», меня в лагерь. Простились мы с ним, как родные братья.
Прохожу в лагерном гестапо последнюю процедуру. Гестаповец, называя меня коммунистом, неожиданно хватает правую руку и прижимает пальцы к подушке с фиолетовой краской, потом аккуратно, начиная с большого пальца, делает отпечатки в толстой книге, выдает билет с номерным талоном, где под оттиском моего указательного пальца написано: «За черту лагеря не выводить». Потом меня облачили в лагерную робу с латинской буквой «F» на спине. Значит, «флигер» (летчик) — догадался я. В нашем отдельном блоке барака, расположенном рядом с полицейским участком, одиннадцать человек. Вскоре привели еще двоих. Лица их показались мне знакомыми. Это были командир эскадрильи братского 42-го полка капитан Илларион Горбунов и его стрелок Иван Дашенков. Как я потом выяснил, они были сбиты под Кенигсбергом. Горящий «ил» Илларион Иванович продолжал вести на цель до тех пор, пока штурман не сбросил бомбы на головы врага. Сейчас у летчика сильные ожоги на лице. Увидев меня, он горько улыбнулся...
И потекло страшное и кошмарное время лагерной жизни. Целые дни мы были на разных работах. То выгружали вагоны, то копали какие-то траншеи. За малейшие нарушения лагерного порядка военнопленных жестоко избивали, сажали в карцер. Оттуда по ночам неслись раздирающие душу крики. Все мы испытывали страшный голод. Пищу раздавали один раз в сутки. На лагерную площадь пленные узники привозили на себе котлы с баландой. В консервную банку наливали грязно-серой вонючей жидкости, давали маленький кусочек хлеба, похожего на жмых, — таким был наш суточный рацион. По вечерам туда же, на площадь, привозили котлы с коричневым пойлом, так называемым кофе. Большинство узников не пили эту жидкость — воды в лагере было в достатке. У каждого из нас зрела мысль о побеге из этого ада. Мы с Горбуновым и Дашенковым вместе стали готовиться к побегу. Остальной летный состав был нам мало знаком. Опасались провокаторов. Постепенно товарищи объединялись, готовясь к побегу. Хорошим организатором в этом деле показал себя морской летчик капитан Сергей Щетинин. Этот красивый брюнет с вьющейся густой шевелюрой, волевым лицом и проницательными глазами понравился нам сразу. На нем оставались морской бушлат и полосатая морская тельняшка. Все мы его считали нашим вожаком, организатором будущего побега. В тесном контакте с нами был и летчик Степан Беляев.
По вечерам из Риги с различных работ возвращались в лагерь военнопленные. Они имели некоторый контакт с населением, в лагерь проникала всякая мелочь. Однажды товарищи принесли немецкую газету, в которой была опубликована карта. Фашисты хвастались своими завоевательскими победами. Капитан Щетинин приобрел эту газету — пригодится для ориентировки. За две пайки хлеба я добыл складной нож.
Стояли погожие дни наступившей осени. В одну из таких ночей нас всех вдруг посадили в карцер. Никто не мог сомкнуть глаз: думали, предполагали — за что? Штурман Валя, обобщая наши мысли, сказал:
— Ночью всех поведут на расстрел.
— Это еще посмотрим! — возразил Сергей Щетинин.
— Может, за то, что я стащил у полицая шинель? — спросил я.
В полночь нас вывели во двор и под усиленным конвоем, с собаками повели по пустынным улицам Риги. На вокзале погрузили в конвойный вагон и повезли в восточном направлении. На следующий день мы были уже в Двинске — в лагере с особо строгим режимом. В несколько рядов он был огорожен колючей проволокой, десяток пулеметно-прожекторных вышек. За этой оградой располагалась внешняя охрана, в черте лагеря — внутренняя. Кроме того, вся территория в шахматном порядке была разбита пересекающимися коридорами из проволочных заграждений, где постоянно находились патрули.
Нас подселили к летчикам в узкий подземный барак. Теперь нас семнадцать. Большинство «старожилы». Здесь больные, до крайности истощенные голодом люди. Однажды ко мне подошел изможденный человек. Он долго смотрел на меня безжизненными глазами, потом тихо сказал:
— Стогин!
Я долго смотрел на незнакомца с недоумением, пока тот не назвал себя:
— Я капитан Великий, помнишь?
И я узнал его. Это был Володя Великий, мой однополчанин, когда я служил в Киеве. Перед войной он был цветущим, жизнерадостным человеком. А сейчас он — живой труп. Да, по утрам здесь ведут счет не живым, а мертвым. Полицаи приказывают узникам выносить трупы. Мертвецов складывали кучами в проволочные коридоры. По ним двигалась вереница длинных с высокими бортами телег. На них складывали трупы и везли в последний путь...
В нашей летной группе я близко сошелся с инженер-майором Дмитрием Терещенко. Это был сильной воли человек. Видя кругом смерть и обреченность, Дмитрий упорно готовился к побегу. Он верил в удачу и говорил мне:
— Осенью, когда короткий день и длинная ночь, когда небо затянуто облаками, после побега можно идти на восток только с помощью компаса.
Терещенко сам смастерил этот компас. Каким-то путем он раздобыл алюминиевый котелок и иглу. Из наушников летного шлемофона вынул магнит и по всем правилам намагнитил ее, потом продел в соломинку. Плавая в котелке с водой, иголка точно показывала север и юг.
В лагере Дмитрий добыл большой складной нож. Рискуя жизнью, он пронес его через все обыски.
Утром 19 сентября полицай барака приказал нам взять свои пожитки, построиться в колонну по два. Потом он открыл замок калитки и через проволочный коридор вывел за лагерные ворота. После обыска нас под усиленным конвоем повели на станцию. От конвойных узнали, что нас направляют в спецлагерь военнопленных летчиков в город Лодзь. В душе мы ликовали: «Побег!.. Побег!..» Рядом со мной шел летчик-истребитель Степан Беляев. Он, видимо, так же как и я, думал о побеге. Его лицо сияло от радости.
На станции стоял пассажирский состав без паровоза. К нему был прицеплен товарный вагон для пленных. Нас усадили в небольшую половину этого вагона, приказали не разговаривать. За барьером остались два автоматчика. Команда конвоя разместилась в пассажирском вагоне. Паровоз почему-то долго не подавали, и солдаты-конвоиры, томясь ожиданием, спрыгнули на платформу, закурили. Сергей Щетинин, окинув нас взглядом, сказал:
— В пути уничтожаем конвоиров. Сигнал к действию — мой крик «полундра!». Беляев добавил:
— Бросаться на солдат всем молниеносно, чтобы немедленно завладеть автоматами!
По предложению Иллариона Горбунова наиболее сильные должны сесть рядом с барьером.
Когда был прицеплен паровоз, конвоиры влезли в вагон, но вскоре к ним прибежал начальник конвоя и стал давать какие-то распоряжения. Те соскочили на землю и приказали нам вытянуть из вагона барьер на платформу. Когда мы это сделали, солдаты закрыли дверь, заперли ее и вскочили в теплый тамбур товарняка.
Состав тронулся, и мы поняли, что наши первоначальные планы рухнули. Долго ходили по вагону, заглядывали во все щели. В одну из щелей двери был виден запор, на нем намотана проволока и висела пломба. Если проволоку снять и поднять накидку, дверь изнутри вагона можно открыть. Решили резать дыру у запора. Также было обговорено — прыгать из вагона на территории Литвы. Там, по сведениям Степана Беляева, меньше дорожной полиции. Вот теперь пригодился нож Дмитрия Терещенко. Чтобы ускорить работу, резали поочередно более сильные. На это ушло много времени. Доски насквозь не прорезали — боялись, что поезд на станциях будет делать остановки и конвоиры увидят прорези. На перегоне Двинск — Вильно они действительно раза два открывали вагон, но ничего подозрительного не увидели. Отверстие закрывала моя шинель, а мусор с пола мы аккуратно убирали.
И вот, не доезжая километров пятнадцать до Вильно, решили действовать. Илларион Горбунов ударом кулака вышиб надрезанный квадрат доски. И — о ужас! Дыра оказалась значительно в стороне от запора. После короткого шока кто-то крикнул: