По прозванью человеки
Вместо предисловия
«Стихи не пишутся — случаются». Случается, что стихи не пишутся день, неделю, месяц. Когда же «неписание» затягивается на годы, — страшно сказать — десятилетия, вероятность «возвращения» приближается к нулю. Поэт Александр Габриэль — счастливое исключение из этого печального правила: его регулярный стих — самоироничен и строг, слог — музыкален и сух, что крайне редко в наше нерегулярное и глухое время.
Чем дольше и больше я читаю стихи Александра Габриэля, которого без преувеличения отношу к лучшим и своеобычнейшим поэтам, пишущим ныне по-русски, тем отчётливей в моей голове звучит словосочетание «пессимистическая комедия». Блестящая по стилю и печальная по сути самоирония, негромкий, но удивительно полнозвучный голос, отсечение излишних красивостей и красивых излишеств, узнаваемая с первых строчек интонация человека, который с невесёлой улыбкой хочет сказать: «Наше прошлое, настоящее и будущее настолько грустно и нелепо, что, кажется, почти прекрасно».
Александр Габриэль обладает сложившимся поэтическим характером: самоирония, как тоненькая защитная стенка нежного сердца, мужество лирического признания, стремительное развитие «сюжета», афористичность высказывания — фирменные знаки его авторского портрета. Его «повествования» никоим образом не относятся к зарифмованной прозе, здесь — поэтическая образность, художественность мышления присутствуют во всей своей органике.
Прочитав «… но если влез в ковчег — не ной в ковчеге…», читатель начинает разбирать смыслы стихотворения: не ныть, оказавшись в ковчеге? Или в ковчеге оказался не Ной? Настоящий ценитель поэзии, поймав просодию стихотворения, прочитает эту и подобные ей строки, не остановится, дочитает стихотворение до конца, но при любой скорости чтения отметит возникшую игру смыслов, а потом будет перечитывать, осваивая всю глубину этой игры. И ныть от скуки не станет! Такие вот задачки ставит перед читателем Александр Габриэль, автор умный и глубокий, переплавляющий возможную легковесность словесной игры в пронзительную философскую поэзию.
НОСТАЛЬГИРИ
На вкус и цвет
Я — в пустоте окрестной шарящий,
мечтой наполненный объём.
Ищу
на вкус и цвет товарищей,
а их, понятно — днём с огнём…
Качает клён усталой кроною,
как грешник,
осознавший грех…
Забили почту электронную
посланья
от Совсем Не Тех.
А Те — давным-давно, наверное,
нашли Своё, чтоб было в масть;
Своё, пусть даже эфемерное,
но не дающее пропасть;
нашли надежду,
чтоб не хмуриться,
дворцово-шалашовый рай…
А мне остались лишь Кустурица,
Озон, Ван Зант и Стивен Фрай.
Те, в ком нуждался,
те насытили
иными встречами сердца…
А я
прошёл по классу зрителя,
фантома,
тени без лица.
Надеющийся,
но скрывающий
свои мечты, как пьяный бред,
я всё ещё
ищу товарищей
на цвет и вкус.
На вкус и цвет.
Обрывки юности
О, юность! Праздный хор надежд.
Невнятный стиль. Нечёткий слог.
Сплошной винительный падеж.
Сплошной страдательный залог.
Листок тетрадный. Гладь стола.
Набат часов и пыль в углу.
Она ушла, ушла, ушла…
Осколки жизни на полу.
Всё необъятное — объять.
Любой этюд — играть с листа.
Оценка «кол». Оценка «пять».
Посередине — пустота.
Читать — прожорливо, подряд,
с упорством виноградной тли:
Аксёнов. Кафка. Дюрренматт.
Вийон. Айтматов. Харпер Ли.
Чужая дача. Стол. Камин.
Четыре пары. Плед. Паркет.
Про капюшон поёт Кузьмин.
За ним Макар: «…не меркнет свет…».
В ТиВи всё те же, без замен.
Обломки цели. Пир горой.
Политбюро понурый член
(по возрасту — Рамзес Второй).
Нагрузка. Комсомольский рейд.
Общага. Бедность. Голоса.
Измятый постер группы «Slade».
Девицы. Водка. Колбаса.
И всё. Затмение. Обрыв.
Сознанье. Долг. Рутина дел.
Баюкает подводный риф
обломки древних каравелл.
О, юность, вечная игра,
который век, который год…
И послезавтра — как вчера,
как сотни лет тому вперёд.
Ненаписанное письмо
Понимаешь, дружище, я писем давно не писал;
оттого — как спортсмен, что не в форме и растренирован.
Потихоньку старею, хотя притворяюсь здоровым,
и душа, как всегда, одиночества верный вассал;
в географии жизни заметней всего полюса,
даже если сидишь под отменно протопленным кровом.
Это раньше пространство делилось на «здесь» и на «там»,
и лежали по полкам критерии точной оценки —
всё ушло в «молоко». По поверхности плавают пенки.
Онемел призывающий к радостям жизни тамтам;
но «Титаник» плывёт вопреки окружающим льдам,
хоть устал капитан, для которого нет пересменки.
Был комплект: и страна, и весна, и бутылка вина,
и пошло б на три буквы предчувствие бед и печали…
А сейчас — со смущённой ухмылкой великого Чарли
вечер пятницы делит окрестности времени на
Рай и Ад, и граница меж ними почти не видна.
Всё намного тусклее, чем это казалось вначале.
Неполадки в душе беспокоят, как ноющий флюс…
Амплитуда её от проклятий возносит к прощенью.
А с довольством собой по соседству — к себе отвращенье —
то, в котором себе я так часто признаться боюсь.
Ощущение мудрости — это, конечно же, плюс,
но ведь это не мудрость, а только её ощущенье.
Ну а внутренний глас, через раз поминающий мать,
мне давно изменил и уже мне не точка опоры…
Я б, возможно, сыграл в удивительный ящик Пандоры —
тот единственный ящик, в который неплохо б сыграть…
Но утрачен азарт. На плечах — многотонная кладь.
И желанье покоя, как вирус, вгрызается в поры.
Вот, наверно, и всё. Новостей, как всегда, никаких.
Извини за нытьё, за мотивчик больной и сиротский,
за неясность речей и за то, что выглядывал Бродский
из размера и формы моей стихотворной строки.
Извини и забудь. Это лишь разновидность тоски
по истрёпанной, общей на нас на двоих папироске.
Sentimental
Мы — в людском и птичьем гаме, словно в море острова.
Всё — как в глупой мелодраме, лишь трудней найти слова.
Нет банальнее сюжета, хоть с каких смотри сторон:
убывающее лето, ускользающий перрон.
Наше время, наша Мекка, наш закат и наш рассвет…
До конца больного века целых двадцать долгих лет.
Между нами столько света в предзакатный чуткий час!
И Ромео, и Джульетта ненамного младше нас.
Рвётся люд к пустой плацкарте. Знать, планида такова;
и застыл на низком старте скорый поезд «Минск — Москва»,
и звучат пустые речи: мол, пиши, мол, будь здоров…
Я тебя уже не встречу в этом лучшем из миров.
Кто — в желанный отпуск в Сочи, кто — к отеческим гробам…
Из динамиков грохочет нечто бодрое про БАМ.
В горле — ком. Заплакать, что ли, компромисс найдя с тоской?
Я не знал доселе боли, а тем более — такой.
Что ж, прощай, моя царевна, счастья первого исток…
Поезд обло и стозевно мчится к чёрту, на восток.
Остаётся лишь устало поискать ответ в себе:
«А» упало.
«Б» пропало.
Что осталось на трубе?
За 40
Наверное, мы всё-таки мечтатели…
Не веруя в пророчества и сонники,
мы кузькиной парижской богоматери
языческие верные поклонники.
Мы славно покуражились в малиннике,
немного оцарапавшись крапивою,
но стали ль мы законченные циники
с улыбочкой приклеенной глумливою? —
навряд ли. Просто дуем на горячее.
Бескомпромиссис — больше нам не жёнушка.
А всё, что остаётся непотраченным,
складируем подстилками на донышко
судьбы, чтоб не впивались рёбра жёсткости
в хребтины сколиозные усталые…
Трёхмерности повыпрямлялись в плоскости,
по краешкам немного обветшалые.
Но всё ж, какими б ни были сценарии,
и на какие б ни бросало полюсы —
не всё мы между пальцев разбазарили,
и истощили вещмешки не полностью.
А взгляд назад — отнюдь не во спасение,
а токмо лишь для восполненья опыта…
Весеннее — по-прежнему весеннее,
от птичьих криков до любовных шёпотов.
Нас ветры жизни чуточку взлохматили,
слегка приблизив ангельское пение…
Наверное, мы всё-таки мечтатели —
потерянное, в общем, поколение.
16, или Девчонка с собакой
Что ж ты, прошлое, жаждешь казаться
румяным, завидным et cetera,
чем-то вроде клубка,
из пушистейших ниточек времени свитого?!..
А она выходила из дома напротив выгуливать сеттера,
и кокетливо ветер
касался её новомодного свитера.
Затихали бессильно
аккорды тревожного птичьего клёкота —
второпях отходили отряды пернатых
на юг, к Малороссии.
А девчонка по лужам неслась, аки по суху — тонкая, лёгкая,
совместив территорию памяти