Он знает давно: ничто под луной не ново,
но, верность пустой мечте до сих пор храня,
шесть дней из семи в неделю он ждёт седьмого —
всего одного достойного жизни дня.
Один только день в неделю — его вершина,
и там пустоты кончается полоса…
В субботу ему разрешают увидеть сына.
На три часа.
Еретики
Вы — строители трещин и дети разлада;
большинству никогда не удастся понять,
почему вы всегда выпадали из ряда
и впадали в потоки, летящие вспять.
Вы земной эволюции лишние звенья,
обитатели жутких нездешних глубин…
Но Адепты Порядка таскали поленья,
чтоб с костром вас оставить один на один.
Вы сомнения ставили выше закона,
вас вела в никуда ариаднина нить…
Вы навеки в себе победили дракона,
хоть его, по преданьям, нельзя победить.
Вы, в глаза палачам беззастенчиво вперясь,
свой недолгий земной половинили срок…
Есть такая судьба: проповедовать ересь.
Есть такая планида: писать поперёк.
Абсолют
Я вряд ли гожусь в иконы.
Мне Ганди не стать и Неру.
Не свят ни душой, ни телом;
всегда погружён в дела…
Но — писаны мне законы
и приняты мной на веру.
Я зла никому не делал. Ей-богу, не делал зла.
Да, в лужах искал я броды,
был годен для перебранки;
и несовершенств — навалом.
Сгодятся на Страшный Суд.
На жизнь наползают годы,
как будто на холмик танки,
и давят своим металлом
мой призрачный абсолют.
A где-то замки и двери,
таинственных связей нити,
и кто-то в пространстве тухлом,
не помнящем света дня,
в своей колдовской пещере,
в удушливом злом гаити
втыкает иголки в куклу, похожую на меня.
Альцгеймер
недочитанный брошенный Кафка
на столе на диване на пуфе
всё никак не закончится главка
где смешно как всегда о Тартюфе
окна настежь февральскому зною
не привыкнуть к кошачьему лаю
телевизор включён но не мною
а как выключить даже не знаю
мир стал тенью дрожащей нечёткой
архимедленной точкой опоры
в кухне кто-то гремит сковородкой
что-то ищут наверное воры
ищут деньги а деньги на бочке
точно знаю а может и брежу
ведь от прошлого только кусочки
но всё меньше тусклее и реже
скоро завтрак а может и ужин
может каша а может и птица
только хочется выйти наружу
там где солнце и воздух и лица
там их много улыбчивых милых
там ответят на очень простое
то на что я ответить не в силах
почему я
куда я
и кто я
Пятое колесо
Нелепый, как в террариуме сом,
как Бах на дискотеке в стиле рэгги,
он был в телеге пятым колесом
для вящего спокойствия телеги.
Неслышен, незаметен, невесом…
Но если сел в ковчег — не ной в ковчеге.
Ещё не господин, уже не раб,
он просто брёл. О боге и о чёрте
не думая. Этап сменял этап.
А время в алхимической реторте
всё таяло. В пути любой ухаб
взрывался в подреберье и аорте.
И ясным днём не видел он ни зги
в бесформенных клубах житейской пыли.
Он не умел молиться: «Помоги!»
и не имел понятия о стиле.
Он, надрываясь, возвращал долги,
которые давно ему простили.
Урочный час. Приют взамен шале.
Не отделив ответы от вопросов,
всё в мире знавший о добре и зле,
из рук его упал прогнивший посох.
Ничто не изменилось на земле.
Арба ползёт на четырёх колёсах.
Человек в футляре
Я человек в футляре по размеру, я сам себе и червь, и царь, и бог, не склонный принимать ничто на веру без превентивной пробы на зубок. Всерьёз грущу, а усмехаюсь вяло, для бытия землицы выгрыз пядь, а вас здесь совершенно не стояло, и я прошу за мной не занимать. Я пла́чу в цирке. Веселюсь на тризне. Во мне живут простак и эрудит. Я человек в футляре по харизме: и верх его мне темя холодит. Я сквозь забрало вижу снег и лужи, я сквозь бойницы вижу солнца луч… Судьба футляр мой заперла снаружи и, ухмыльнувшись, выбросила ключ. И я достался будням и рутинам, бредя, как сивый мерин в поводу… А ключ — в яйце (Кощеевом? Утином? — неважно. Всё равно же не найду).
Порой сижу, вдыхая запах ветра, в раздумьях коротаю вечера, а дух парит (на высоте полметра, чтоб не упасть, когда придёт пора). Невидяще в газетку взором вперясь, ища комфорт в игре огня и льда, я пью напиток мене текел херес и кое-что покрепче иногда. А мысли вновь чадят угрюмым дымом, в мигреневый преобразуясь смог: ведь я, любя и будучи любимым, цепей футляра разомкнуть не смог. И вроде бы по нужным кликал темам и ввысь порой взлетал, как монгольфьер, но прожил жизнь в скафандре с гермошлемом в метрической системе полумер. В моем строю ни пеших нет, ни конных, владенье словом «нет» сошло на да. В артериях — и сонных, и бессонных — бормочет чуть нагретая вода.
А если кто придёт по зову сердца (я слышал, есть горячие сердца) и не сочтёт меня за иноверца, за чужака, за фрика, за глупца, найдёт набор отменного металла (отвёртки, плоскогубцы, молотки) — футляр мой, уступив руке вандала, с боями распадётся на куски, не выдержит искусного удара, тем более что это не броня…
И все увидят, что внутри футляра,
среди его обломков
нет меня.
Камуфляж
Где-то бури извне, где-то принято выть на луну,
а в твоей стороне лишь отчаянно тянет ко сну.
Ты давно неуклюж и стесняешься выйти на пляж.
На сидениях — плюш, под рукою — конфеты «Грильяж».
Ты — на илистом дне, ты сто лет не ходил на войну.
На, испей «Каберне», ведь вино не вменяют в вину.
Ты безвреден, как уж, и высок, словно первый этаж…
Если взялся за гуж — не надейся на ажиотаж.
Позабудь о весне, не гони приливную волну.
Жизнь успешна вполне, если с глаз не снимать пелену.
Околоченных груш не вмещают ни дом, ни гараж.
Недоигранный туш — лишь уютный обман, камуфляж.
Станет больно струне, если пальцами тронешь струну.
Ты теряешь в цене, и тебя не допустят в страну,
где средь ветра и стуж существует, как глупая блажь,
пламенеющих душ безнадёжный и чистый кураж.
Бард
Остаётся еще много песен в запасе у барда.
Практически — уйма.
Из аккордов своих да из текстов он честно сложил оригами.
Так откуда тогда ощущенье последнего ярда?
Последнего дюйма?
Отчего же тогда, отчего пьяный танец земли под ногами?!
Март стоит за окном, побеждая вселенскую скуку.
Улыбки на лицах.
Ну, а здесь темнота. Тишина. Под курсором — пульсары курсива.
Бард сидит за столом, изучая искусство сеппуку.
Авось пригодится,
ибо это, хотя и довольно кроваво, но всё же красиво.
Жизнь намного сложнее и жёстче, чем аз-буки-веди.
А в клетке — как в клетке.
Отчего же в окошке прохожий — весёлый, как гусь у бабуси?!
И ведь с ближним своим пуд салями давно как доеден,
включая объедки.
А герой всё не спит, изучая пост-мортем букет послевкусий.
Всё, что с ним состоялось — одно дуновение ветра,
фантазия, бредни,
неприметно-ненужная нотка в простой хроматической гамме.
Вот и бьёт наповал ощущенье последнего метра
и пяди последней;
оттого-то опять и опять пьяный танец земли под ногами.
Уходящему
Хорошо уходить по-английски
в равнодушный багряный закат
без упрёков, без пошлой записки,
без случайного взгляда назад.
Хорошо уходить по-английски,
уходить в неуют, в непокой,
неба край поразительно близкий
изумлённо потрогав рукой.
Отойти от вселенских законов,
от нелепых «хочу — не хочу»…
Все свои миллиарды нейронов
пригасить, как ладонью — свечу.
Позабыть о чужом постоянстве,
позабыть, где враги, где друзья,
и побыть в безвоздушном пространстве
оболочкой бестелого «я».
А вернувшись назад, не оставить
ничего на хард драйве обид.
Отыскать директорию «Память»
и, зажмурясь, нажать на «Delete».
У воды постоять, у причала,
отыграв бесполезную роль…
И начать всё по-новой. Сначала.
В полой точке под номером ноль.
Искусство одиночества
Одиночество — странная штука…
Ты — вовне, где не мир, не война.
Тетивой робингудова лука
в перепонках дрожит тишина;
тишина, наделённая весом,
обделённая даром любви…
Не гулять ли вам Шервудским лесом,
телефон и компьютер с TV?!
Ты — дошедший до истины странник.
И с находкою этой сполна
ты сроднился, как мёртвый «Титаник» —