с барельефом холодного дна.
Время — жалкий нескошенный колос,
перегнивший от влаги и стуж,
просто путь, разделённый на скорость,
просто формула. Физика. Чушь.
Время кончилось. Птица кукушка
замолчала и впала в тоску,
и часов пунктуальная пушка
не пaльнёт непременным «ку-ку»,
и реальность поставлена к стенке
вкупе с вечным «люблю — не люблю»,
вот и память теряет оттенки,
асимптотой склоняясь к нулю.
Неподвижность. Не мука. Не скука.
Может, только начало пути…
Одиночество — странная штука,
идентичная счастью.
Почти.
Из окна второго этажа
Ветрено. Дождливо. Неприкаянно.
Вечер стянут вязкой пеленой.
И играют в Авеля и Каина
холод с календарною весной.
Никого счастливее не делая:
ни дома, ни землю, ни людей,
морось кокаиновая белая
заползает в ноздри площадей.
Небо над землёй в полёте бреющем
проплывает, тучами дрожа…
И глядит поэт на это зрелище
из окна второго этажа.
По вселенным недоступным странствуя,
он воссоздаёт в своём мирке
время, совмещённое пространственно
с шариковой ручкою в руке.
И болят без меры раной колотой
беды, что случились на веку…
Дождь пронзает стены. Входит в комнату.
И кристаллизуется в строку.
Ангедония[1]
Я всего лишь простой тестировщик… Проявиться, прославиться — где б? Как поставить затейливый росчерк в Книге Су́деб (а может, Суде́б)?! Но уже ничего не исправишь. Ежедневная тусклая хрень… Какофония багов и клавиш ухудшает мою эмигрень. Я б охотно предался безделью, отойдя от пиления гирь… Но на чеках, что раз в две недели — не такая плохая цифирь. Я давно ту наживку захавал, принял вкупе и кнут, и елей… Ухмыляется Жёлтый Диавол изо всех, извините, щелей. И бреду я проверенным бродом, избегая и жара, и льда…
Я не то чтобы душу запродал.
Я её не имел никогда.
Я сдаюсь пустоте и безверью, не справляясь с графою потерь. Рядом сын, отгороженный дверью, да и чем-то прочнее, чем дверь. И совсем на дистанции вдоха, каждый вечер промозглый, сырой — рядом та, без которой мне плохо, но с которой так горько порой… Это кровь. Это боль. Группа риска. Андeрграунд немыслимых тайн… Остальные из славного списка уместились в понятье «онлайн». Меж придуманных двух наковален — многолюдный тревожный туман… Половина кричит: гениален! Остальные орут: графоман! Мной охотно торгуют навынос, полудружбой за всё заплатив… Но коль плюс перемножен на минус, в результате всегда негатив.
В общем, так уж сложилось, чего там… Скажешь «а» — не уйдёшь и от «б». И к чему недоверия вотум выносить самому же себе?! Слишком поздно. И незачем слишком. И не в том сокровенная суть, чтоб себя колотить кулачишком в не вполне атлетичную грудь. И, отнюдь не играя паяца под покровом капризных небес, мне хотя б научиться смеяться. Без сарказма. Иронии без. Проку нет — что туда, что обратно; не обрящешь ни там и ни тут… Оттого-то на солнце и пятна всё черней, всё быстрее растут… Вот и мысли плохие, больные на дорогах моих, как кордон…
Это, видимо, ангедония.
Ты не друг мне отныне, Платон.
Отпечатки
Твои отпечатки, твои опечатки,
как след мотоцикла на мокрой брусчатке
в какую-то осень, обычную осень
исчезнут, как будто их не было вовсе.
Ни хляби морские, ни частые мели
смиренью тебя научить не сумели.
А все черновые попытки остаться
смешней бубенцов на шапчонке паяца.
Погаснут огни на знакомой арене,
и ты превратишься в прошедшее время,
в бесстрастную темень, в уснувшее эго,
в падение вечного мокрого снега —
со всею своею любовью безмерной,
со всею своею непознанной скверной
уйдёшь. И с тобой совпадёт безголосьем
обычная осень.
Финальная осень.
Кризис среднего в
всюду лающий вздор всюду тающий лёд
недобор перебор недолёт перелёт
беспородную синь воспевает акын
но куда ты ни кинь всюду клин всюду клин
где-то замер рассвет в мизансценах аллей
нет движения нет ты неправ галилей
так что мил человек не тряси свой вольер
как в обочину снег прорастай в интерьер
сказок нет сёстры гримм кровь забрызгала блог
что притих серафим что умолк ангелок
как змеюка гюрза не гонимая прочь
заползает в глаза эта ночь одиночь
недочитан гийом пустота в голове
обвини же во всём кризис среднего в
жизнь меж пальцев течёт в никуда невпопад
и обратный отсчёт по мозгам как набат
ты ведь тёртый калач понимаешь вполне
что хоть плачь хоть не плачь но в бессменной цене
ощущать и ловить сквозь задышливый мрак
притяженье любви
беспощадной
как рак
Минимализм
Когда филе, которое миньон,
отсутствует —
закусывайте салом,
поскольку в силе божеский закон
умения
довольствоваться малым;
простой закон,
имеющий в виду,
что цель — порой не ценность,
а приманка…
Я тоже бы хотел
с небес звезду,
но — сил в обрез,
и сломана стремянка.
Ну что ж, за неимением звезды
сойдёт любая тусклая лампада.
Не нами
пополняются ряды
немногих тех,
кто вышел вон из ряда.
Мы новые
не сотворим миры,
легко застраховавшись от падений
разумным потреблением икры,
любви,
надежды,
гордости и денег.
А мысли о Великом
просто так
мы сказкам отдадим
и кинозалам…
Пускай полощет ветер
белый флаг
умения довольствоваться малым.
***
То дозируя на вдохе воздух клейкий,
то уверовав в магический кристалл,
ты высчитывал то годы, то копейки;
часто складывал, но чаще вычитал.
Ты ни счастий не знавал, ни лихолетий,
ты страстями не уродовал чело
и всю жизнь ходил в спасательном жилете,
опасаясь, не случится ли чего.
Ты с надеждою не делал ставок очных,
лишь одну игру любил — наверняка,
наблюдал песчинок бег в часах песочных,
не решаясь строить замки из песка.
И не ведал ты, одолевая броды,
и сутулясь под потоками дождя,
что с небес всё видит Бог седобородый,
от бессилия руками разводя.
Между
Уходит жизнь — по капельке, по шагу,
как в октябре усталая листва,
задумчиво роняя на бумагу
сомненья, воплощённые в слова.
Уходит жизнь — по строчке, по катрену,
песочком из разомкнутой горсти…
Азарт ушёл. А мудрость, что на смену
ему придёт, пока ещё в пути.
И остаётся, выверяя гранки
прошедших лет, поступков и трудов,
дрожать на завалящем полустанке,
забывшем расписанье поездов.
Бессмертный
Поймав кураж, отринув ложь, не растеряв запас сноровки, ты в дом повешенного вхож, где речи — только о верёвке, о чёрном струпе языка, похабно вылезшем из глотки; ещё о том, что мало водки, и том, что ночь наверняка уже не станет белым днём, досужей выдумкою зрячих; и жизнь уютней кверху дном, пусть кто-то думает иначе, пусть кто-то думает о том, как было здорово при свете; но наступает Время Йети, входящего без стука в дом…
Хоть говорил великий Ом про значимость сопротивленья, но подгибаются колени, когда заходит Некто в дом; когда заходит Некто в дом, ища ягнёнка на закланье, и пахнет гнилью и дождём его свистящее дыханье; «Колгейтом» чищены клыки, на лбу тату из трёх шестёрок; он приближается, как морок несочинившейся строки; и нет спасения уже, как рыбе, брошенной на сушу; и кошки — те, что на душе скребли, вконец порвали душу.
Но всё не так. И жизнь не та. И нет на авансцене монстра… Лишь смайл Чеширского Кота, причуда графа Калиостро; и в дом вторгается рассвет, невыносимый сгусток красок — сигналом для срыванья масок, видений, снов и эполет. Но мысли, что не рады дню, одновалентны и преступны… Любовь, что сгнила на корню, распространяет запах трупный. И, перебрав десятки вер, стремясь то в ангелы, то в черти, ты знаешь:
жизнь
печальней смерти,
мой друг, бессмертный Агасфер.
Печаль моя
«Печаль моя светла»… Нет, не всегда.
Она порою чёрная, как дёготь;
с табличкою «Окрашено. Не трогать!»,
тоскливо обращённой в никуда.
Печаль моя бесплодней, чем Борей,
в ней беспросвет трагедии Софокла…
Дождь-бультерьер бросается на стёкла
страдающих желтухой фонарей.
А здесь, внутри — над чашкою парок
и кофе с одиночеством вприкуску…
И ты, и я — лишь скопища корпускул.
Мы мельче наших слов и наших строк.
Гудит от ветра улей тополей,
и делится окрестная эпоха
на яд стиха и на возможность вдоха…
И оттого — печаль моя светлей.