к сероватой луне
и к светилу без света…
Пусть несётся по жилам
агонией лета
чудодейственный Рижский
Оноре де Бальзам.
Атлантическая осень
Припомни, парень, как ты жил там, как ты шёл там,
страну иную и иные времена…
А в здешней осени главенствуют над жёлтым
коммунистические красные тона.
Всё длится, длится атлантическая осень,
и запах листьев в хрупком воздухе повис…
Вот так артисты, слыша «Браво!» или «Просим!»,
устало кланяясь, выходят к нам на бис.
Верна своей непредсказуемой природе,
она бредёт на черепашьих скоростях
и вновь прощается, но всё же не уходит,
как Рабинович, засидевшийся в гостях.
А мы несёмся сквозь неё, благоговея,
ветрам попутным подставляя паруса…
И нам вослед глядит с обочины хайвэя
в багрец и золото одетая лиса.
Из города N
В зеркалах — потускневший мужчина неведомой масти,
а ведь, помнишь, смеясь, ты звала меня «жгучий шатен»…
Набегает волна, лижет гальку оскаленной пастью,
и пишу я тебе из прибрежного города N.
Ты, возможно, припомнишь его: променады, таверны,
синусоидным скользким угрём — незатейливый пляж.
На парковке машины, как прежде, малы и двухдверны:
коль в разгаре сезон, то в разгаре и ажиотаж.
Здесь все люди попарны. Одна — только чёрная кошка,
что с бордюра глядит на небес пламенеющий край…
Как же странно: осталась от времени мелкая крошка,
а когда-то казалось, что времени — хоть отбавляй.
Вот трёхлетний малыш из песочка построил запруду,
а в ручонке его в виде лейки — пластмассовый гусь…
Я когда-то сказал, что тебя никогда не забуду,
сам не ведая толком, насколько я прав окажусь.
Барселонский мим
На улице Рамбла воздух тягуч и зрим.
Цветы, сувениры, смех, голоса сирен…
И гибок, как кобра, неутомимый мим — горячая ртуть асфальтовых жёстких вен.
Платить за квартиру нечем. Добит FIAT.
Но Боже спаси — фиглярство считать за грех.
Он трёх цирковых училищ стипендиат
и в двух театральных студиях ярче всех.
Глаза его рысьи зорки, подвижна стать;
иначе — пустой карман, неуют, сума.
Он сделан из пластилина. Он может стать
любой производной от твоего ума:
он станет пустой скамейкой. Бродячим псом.
Актёром, который в роли забыл слова.
Он в воздух взлетит пушинкою, невесом,
за скромную плату в евро. А лучше — в два.
Ну что говорить — талантлив. Но замени́м
по всем человечьим нормам добра и зла.
На улице Рамбла — праздник, в котором мим
всего только винтик. Винтикам — несть числа.
Монет я отсыплю. Каждому — по труду.
Побуду в сторонке, глаз не сводя с него…
И только немного позже, когда уйду,
иголкой уколет наших кровей родство.
Похороны по нью-орлеански
Здесь воздух горяч и тесен,
как жаркий гриппозный бред.
В печальнейшей из процессий
намешаны тьма и свет.
Уйдите подальше, леди,
сжимая полоску губ,
от яростных всхлипов меди
из ярких, как солнце, труб.
Кривитесь, солдатик стойкий,
туземный обряд кляня…
Чернеют костюмы-тройки
на белом наброске дня.
В конце той дороги — яма,
крестов однотипных ряд…
Танцует Большая Мама.
Лишь слёзы в глазах горят.
И вы не считайте пошлым,
греховным и напоказ
уменье прощаться с прошлым
под нью-орлеанский джаз.
Космополит
В тихом омуте водится гомеостаз. Неизменная сцепка времён и событий. И статичное солнце застыло в зените. А покой и достаток — почти напоказ. В недрах каждой души — тишина камышей, безмятежности свет в каждом встреченном лике. Никого не клянут и не гонят взашей, и давно как упали до шёпота крики. Гарнизонная служба — балы да балы; никаких тебе стрельб, ни муштры, ни учений… Лишь привычная мягкость подводных течений, да вконец отупели прямые углы. Безгранично растёт совокупный продукт; нет причин для тревоги в большом или малом… Ну, а если мерещится: воздух протух — нужно только слегка помахать опахалом. Постоялый дворец под названием «Ritz» принимает гостей с византийским комфортом. И застыли улыбки, как маски post mortem на холодном безжизненном мраморе лиц. На хиты разошёлся двухстопный хорей, тешит нёба согражданам жвачная мята… А словечко «несчастье» из всех словарей королевским указом навеки изъято. А в соседней стране морок, глад и война, продуктовые карточки, вопли с трибуны… Здесь азартно вкушают грядущие гунны животворную кровь молодого вина. И клянут здесь соседей, погрязших во зле, и поют только то, что не может не петься… И несёт ароматом немыслимых специй, беззастенчиво смешанных в общем котле. Здесь на подвиг зовёт героический стих, здесь задумчиво бредят травою у дома; здесь уравнен в правах каждый sapiens homo, но одни ощутимо равнее других. И под залпы орудий летит конфетти, и проходят года в беспросветной надежде под волнующий трёп об особом пути, ни единым народом не хоженном прежде. На пространстве, сроднившем и пальмы, и льды, где везде тупики и поди да пойми-ка, кто сегодня сильней: Аввакум или Никон под крылатою тенью извечной вражды. И в раздумьях мудрец и духовный урод: кто извечно фальшивит в той горестной гамме? — то ли это вождям не везёт на народ, то ль народу всегда неуютно с вождями.
Ну а где-то, с историей времени слит, но давно не служа обстоятельством места, проживает повсюду — от Иста до Веста — незлобивый насмешливый космополит. Да, с каких-то позиций ему повезло: он возможность имел выбирать — вот и выбрал, чтобы просто дышать, никому не назло, и себя выражать в гибких рамках верлибра. Без восторженной нежности к тем и другим, не храня в себе ненависть к тем или этим — он живёт не в стране, он живёт на планете, где давно упразднён государственный гимн, где пронырливый страх не вселяется в сны: сны, в которых бои, старики и калеки; на планете, где нормы всё так же важны, но границы прозрачны, как горные реки. В остальном он как все: есть друзья и родня, есть успехи, ошибки, метанья и муки, и мятежный безжалостный ветер разлуки, и улыбчивый гомон весеннего дня. Но вдогонку ему шепоток, шепоток: мол, без Родины он — из разряда уродин…
Подведёт ему совесть последний итог. От неё лишь одной он всегда несвободен.
Тапёр
Приоткрывая радостные дали,
исполненные солнечного света,
слабай мне «Деми Мурку» на рояле,
седой тапёр из бруклинского гетто.
Давай с тобою по одной пропустим —
мы всё же не девицы перед балом…
А джазовой собачьеглазой грусти
не нужно мне. Её и так навалом.
Давай друг другу скажем: «Не печалься!
Мы и такие симпатичны дамам…».
Пусть из тебя не выйдет Рэя Чарльза,
а я уже не стану Мандельштамом.
Несётся жизнь галопом по европам
в препонах, узелках да заморочках…
Ты рассовал печали по синкопам,
я скрыл свои в русскоязычных строчках.
Мы просто улыбнёмся чуть устало,
и пусть на миг уйдут тоска и страхи,
когда соприкоснутся два бокала
над чёрной гладью старенькой «Ямахи».
Крым
Как здорово звучит: Тмутаракань; но след давно простыл Тмутаракани… В лубочную малиновую рань меня не затащить и на аркане. Мне больше это всё не по плечу — одноколейки да нескорый поезд… Но я и в мегаполис не хочу. Глаза бы не видали мегаполис. В деревне буду слишком на виду; везде — от Сахалина и до Бреста… Моей душе не близок Катманду: в его названье слышу непотребство. Жить в Польше? — но меня не любит лях, арабов до хрена в Александрии. На кампучийских рисовых полях всё дуже гарно, кроме малярии. Во Франции — заносчивый халдей, в Израиле кругом одни евреи. А в Эритрее кушают людей, я лучше обойдусь без Эритреи. В Гренландии — неприхотливый быт, на Кубе слово молвить запретили… В Бангкоке наводнения и СПИД, на Амазонке — перебор рептилий. Фекалии легли на вечный Рим; южней его — сплошная «Коза Ностра»… Поэтому мне ближе остров Крым (хоть он, по мненью многих, полуостров).
Здесь не полезет в голову Монтень, не тянет слушать оперу «Эрнани»; здесь торжествует сладостная лень, не тронутая жаждою позна- ний. Здесь очень хорошо депрессий без, здесь далеки война и мирный атом… Здесь, разбивая лоб о волнорез, летит волна стремительным домкратом на шумный пляж, где тучные тела соседствуют с модельными телами, где радостным знакомствам несть числа (и прочим отношеньям меж полами). В песок зарылись люди, как кроты; им отпуск — и надежда, и отрада… Им просятся в иссушенные рты беременные гроздья винограда; забыт любой континентальный криз, забыты дом, заботы и поступки, пока с ума сводящий легкий бриз летит от Феодосии к Алупке. И здорово средь этой красоты, на этом ослепительном просторе вовсю кидать эвксинские понты, как камни в зеленеющее море.
Писателям здесь тоже ничего, и даже — не поверите! — поэтам. А то, что не бывал здесь Ивлин Во — так он и сам не раз жалел об этом. Качает шевелюрой кипарис, погодным соответствуя канонам, и вдохновенье, словно главный приз, является к нуждающимся в оном. Поэт в Крыму сверкает, как рубин; фантазиям его открыты двери, и создаёт он всяких черубин; придумает — да сам же в них поверит. И я б хотел сидеть на берегу, как многие Великие сидели, и убеждать себя, что я могу, и этот факт доказывать на деле созданием невероятных строк, что станут для людей небесной манной… А чуть поздней, когда наступит срок, я звучно их прочту своей желанной; и для неё взыгра- ют краски дня от мощи поэтического слова…