обязательно станет каждый.
Всё исчислено.
А пока что
остаются да Винчи с Бахом,
Модильяни, Рембо, Прокофьев,
Боттичелли, Толстой, Стравинский,
осторожная терпкость кофе
и сугревный глоточек виски.
Остаются БГ и Заппа,
уморительный взгляд коалы,
и хрустальной росы кристаллы,
и пьянящий сосновый запах,
остаются слова и споры,
и грибные дожди, и ветер,
и один человек,
который
сто́ит всех остальных на свете.
Промежутки всегда набиты
мелочами
и чем-то важным
до момента, когда однажды
ты с последней сойдёшь орбиты
под прощальный аккорд заката,
отыгравший все ноты в гамме…
Чтоб вернуться назад
когда-то
серой пылью,
травой,
дождями.
Чужие
Когда отравит душу горький яд, бездушный, словно суп из концентратов — уехать в глушь, куда глаза глядят: в какой-нибудь Саранск или Саратов. Сбежав от ощущения беды, привычного во всех знакомых лицах, в гостинице, в которой нет воды горячей, ненадолго поселиться; подольше спать, не соблюдать режим, пожить хотя б чуть-чуть идеей вздорной… А вечером неброским и чужим гонять чаи с безликой коридорной; забыв дела, привычки, времена, сойти в конце концов с опасной кромки, а утром из сквознячного окна следить за танцем спятившей позёмки; не слушать то, что «ящик» говорит и спрятать от себя дурные думы, а днём бродить какой-то местной стрит, безлюдной, как пустыня Каракумы; от холода вжимаясь в воротник, в карманах прятать зябкие ладони… Лишь только б ни неслись по кругу кони, и узнаванья не иссяк родник.
У каждого — свой личный выбор бездны, поди вмести резоны в краткий спич. Есть многое на свете, друг любезный, чего умом холодным не постичь. Не знаю, что нам предки завещали, но правда примитивна, чёрт возьми, и так, как обрастаем мы вещами, мы обрастаем близкими людьми. И кто добра желает нам? — они же, они же наполняют каждый час, и с каждым мигом делаются ближе, корнями глубоко врастая в нас. Они спасут от ведьм и василисков, уберегут от нищенской сумы. Они так близко — боже мой, так близко! — что задыхаться начинаем мы. И нам порой нужны свои литавры, своё, какое б ни было, житьё. Ведь мы пока что люди, не кентавры, и нужно нам хоть что-то, но своё. Чтоб душам не страдать неурожаем (а мы же урожаем дорожим!) —
мы от своих на время уезжаем. Куда-нибудь. К совсем-совсем чужим.
Чужие не наполнят наш объём, незначимость их благотворна птичья. Мы с ними благодарно познаём целительную силу безразличья. Они не шепчут истин на ушко́, от их земных тревог не едет крыша, и почему-то дышится легко от их уменья слушать нас, не слыша. Они, по сути — нашенских пород, из нашего, из сходного потока; но вот — не забирают кислород, так безнадёжно нужный нам для вдоха. Они — простые вешки на пути, не наш источник счастья и страданья… Касательная, как ты ни крути, порой милей прямого попаданья. И мы вдыхаем небо ноября и расправляем нервы и пружины. В бутыли, что откупорены зря, мы возвращаем надоевших джиннов. Сказавший «А» произнесёт и «Б», не торопясь допьёт стаканчик виски —
и, вновь став верным прежнему себе, он сядет в поезд и вернётся к близким.
Летаргия
Слово было. Но, скорей всего, в начале,
в дни, когда был мир един и не расколот.
А сегодня — доминирует молчанье
соматической реакцией на холод.
Тихий омут: ни метаний, ни литаний,
всю Вселенную зима заполонила…
Обессловели замёрзшие гортани,
обездвижели в чернильницах чернила.
И деревья — безразличные, нагие;
звуки кончились. Безжизненно и пусто…
Колпаком накрыла землю летаргия.
Летаргия Иоанна Златоуста.
Бонни
Ну, нет бы реснички красить да клеить марки,
лениво глядеть на полдень техасский жаркий…
Но слишком тускла работа, и муж зараза.
Депрессия. Крах на бирже под всхлипы джаза…
Тебе ли бояться бога, чертей и сглаза?!
Ухмылки не прячь. На то ты и Бонни Паркер.
Ведь годы уйдут. Ферзями не станут пешки —
ты так и подохнешь в полупустой кафешке,
в которой отвратно пахнет ушедшей эрой…
Но нынче — протри глаза и прогнись пантерой.
И вот он, твой шанс по имени мистер Бэрроу.
И с кем, как не с ним, в «орлов» превратятся «решки».
И с кем, как не с ним, за долгих четыре года
добраться кровавой тропкой до небосвода —
подальше от этой нищей угрюмой пьяни,
бежать по канату, нерву, по острой грани
навстречу последним пулям в Луизиане,
навстречу смерти, в которой и есть свобода.
Дописан твой стих, и Клайд досмолил окурок.
Вы зримей и легендарнее прочих урок.
Появится фильм. Там будет азарт погони,
там будет мечта взамен пустоты и вони…
Тебя через сотню лет со слезою, Бонни,
припомнит любой романтик.
Любой придурок.
Координаты
В координатах икс и игрек
он грёб и никуда не выгреб.
В игре пошёл последний сет.
И всё по плану, всё по смете.
И это чушь, что есть на свете
еще координата зет.
И что же, что другие — могут?
Они, наверно, ближе к Богу
по совокупности причин.
А он устал от низких стартов,
он недостаточно декартов,
он в царстве мнимых величин.
Он точно знал, что не орёл он,
и три сосны, в которых брёл он,
образовали тёмный лес.
И хоть ругайся: «Пута мадре!»,
но счастье — в двадцать пятом кадре,
который, промелькнув, исчез.
***
Разместившийся меж потолком и карнизом
и в объятьях бессонниц считая до ста,
ты не знаешь, каков ты: высок или низок,
о себе до сих пор не поняв ни черта.
Ты горазд на добро и способен к укусам,
в каждодневье своём то холоп, то король.
Лишь бы только побоища минуса с плюсом
не давали в итоге законченный ноль.
Беспощадных сомнений растерянный пленник,
ты однажды познаешь себя. А пока
всё ползёшь и ползёшь, обдирая колени
о летящие плотной грядой облака.
Маэстро
Вы не в духе, вы нахмурились, маэстро;
в жестах ваших слишком много резких линий…
Оттого-то репетиция оркестра
происходит по сценарию Феллини.
Музыканты очень любят, чтоб по шёрстке.
Им не нужно, чтоб мороз гулял по коже…
Но сегодня темперамент дирижёрский
к всепрощению не слишком расположен.
Так бывает, если вдруг тоска накатит,
и душа — как воспалившаяся рана…
Дирижёру, как ни странно, мало платят.
И жена его не любит. Как ни странно.
Ничего уже с карьерою не выйдет
в невеликом городке из-за Урала.
Дочка-школьница в упор его не видит,
и любимая команда проиграла;
каждый день таит ошибку на ошибке,
воля в точности похожа на неволю…
Но страшней всего, что вновь вступают скрипки
с опозданьем на шестнадцатую долю.
Сценарий
В сценарии записано: стареть,
не рваться ввысь, питаться овощами,
покорно обустраивая клеть
безжизненными нужными вещами,
ходить в контору или на завод,
топить себя в простом рутинном вздоре,
дремотно избежав нейтральных вод
и сладостно манящих территорий.
Вся эта жизнь — простая штука. Ведь
не наш удел — турусы да торосы.
В сценарии записано: стереть,
как ластиком, сомненья и вопросы;
не веря в шансы, жить наверняка,
закрыв свой мир иронией всегдашней
и тихо ждать гонца из городка,
известного своей наклонной башней.
Точи металл, твори изящный стих
в кругу привычных маленьких событий.
Сценарий очертил от сих со сих
границы, за которые не выйти.
Не доиграв знакомую игру
и доведя строку до многоточья,
ты завтра вновь проснёшься поутру — и в сотый раз
порвёшь сценарий в клочья.
Эквилибриум
Тревоги — обесточь. Уйди наружу, вон,
в метель и круговерть, от зла, от сверхзадачи,
туда, где к водам твердь прильнула по-собачьи,
туда, где скрыла ночь и первый план, и фон.
В припадке провода. Растерзанный картон.
Ночь пишем, день в уме. Сроднись со снежной пылью…
Дыша в лицо зиме планктонной волглой гнилью,
скандалит, как всегда, похмельный Посейдон.
Скрипит земная ось, затёртая до дыр…
Лишь только ночь и ты, и свист печальный, тонкий…
Вот так же — с пустоты с мальмстримовой воронки, —
так всё и началось, когда рождался мир.
Найди одну из вер. Осталось два часа;
придумай волшебство, торя пути надежде…
И, право, что с того, что это было прежде —
бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Когда монета встанет на ребро,
ты пораскинешь лобной долей львиной
и перечтёшь «Женитьбу Фигаро»,
и пересмотришь «Восемь с половиной»,
вдохнёшь сквозняк из затемнённых ниш,
зимой предвосхитишь дыханье мая,