простишь друзей, врагов благословишь,
при этом их местами не меняя.
Держа судьбу, как сумку, на весу,
ты пыль с неё стряхнёшь и счистишь плесень.
Баланс сойдётся с точностью до су,
небесным восхищая равновесьем.
Растает снег, и опадёт листва,
дождётся всё законного финала…
А от тебя останутся слова —
не так уж много.
И не так уж мало.
Предгрозье
Уходит в завтра дня текущего ладья…
Июль. Безветрие. Предчувствие дождя.
И тишина царит во граде обречённом…
Сомненья в сторону! Небесный Корбюзье
поставил подпись под проектом: быть грозе.
И грому трубному. И белому на чёрном.
Отлично знают утомлённые дворы,
как губы города рассохлись от жары,
как облака летят, забывшие о влаге…
А воздух сумрачен и плотен, как желе,
и смолкли птицы.
И томится на столе
от немоты своей уставший лист бумаги.
Прощальная записка Холмса
«В пустых метаньях какой же прок-то?
Рагу откушайте с овощами.
А я прощаюсь, мой добрый доктор,
хоть мне и чужд ритуал прощаний.
Винца испейте: хоть сто, хоть триста;
в окошко гляньте на эти дали…
В Швейцарских Альпах весьма гористо.
А Вы — пешком да пешком… Устали?
Маэстро Шуберт, жаль, Ваше рондо
не суждено мне сыграть на скрипке.
Простите, доктор. Вернитесь в Лондон —
в тупую морось и воздух зыбкий.
Спокойно, доктор. Не чертыхаться!
Судьба и мною, и Вами вертит…
Да, не забудьте о миссис Хадсон —
в моём бюро для неё конвертик.
Кому-то, Ватсон, судьба от веку
не жить, как люди, висеть над бездной…
Мою «преступную» картотеку
Лестрейд навряд ли сочтёт полезной.
Жаль, потушил я не все пожары,
в культуре сыска слегка возвысясь…
Ах, да, мисс Адлер… Хотя, пожалуй,
она давно уже стала миссис.
Простите, доктор. Теряю фразы.
Не шью заплаты к сюжетным дырам…
Пишите, друг мой, свои рассказы
о наших битвах с преступным миром.
Есть в слоге Вашем немало веса.
Всё будет в жизни у Вас, как надо…
Бывайте!».
— Нас же сроднит, профессор,
дно Рейхенбахского водопада.
Дрейф
Назовём это жизнью. Хотя бы с приставкою «полу-».
Назовём миноносцем лениво плывущий «Кон-Тики».
А девица с обложки лелеет в руке «Кока-Колу»
с выраженьем оргазма на томном младенческом лике.
Никогда не поймёшь, что тебе набормотано свыше.
Дон Кихот испарился. Ты сам по себе, Санчо Панса.
Назовём это счастьем, покуда живые и дышим,
заполняя собою безмерно чужое пространство.
На летучем голландском, тобой зафрахтованном судне
все подобны тебе. Каждый кажется братом и сватом…
Но, как кадры в кино, улетают во тьму беспробудни,
а оставшимся — счёт невелик. Назовём это «фатум».
Ты не вышел в герои, Атланты и первопроходцы…
Чёрно-белая скука в житейской твоей киноленте…
Если верить Некрасову, стон этот песней зовётся,
хоть писал он совсем о другом
на другом континенте.
Ты не дрейфь. Мы всего лишь дрейфуем и вовсе не тонем.
Как любые другие, мы любим, смеёмся, страдаем…
Назовём это жизнью. Поди отыщи-ка синоним
этой божеской милости
в дебрях Брокгауза с Далем.
Хороший день
Был день как день. Такой же, как всегда —
спокойный, как усмешка аксакала.
И в лужах изумрудная вода
на наши окна «зайчики» пускала.
Умывшееся струями дождя,
себя дарило небо без утайки.
Над берегом, безудержно галдя,
парили недокормленные чайки.
И тучи унесло, и ветер стих…
А я, слова теряя в птичьем гаме,
искал и находил в глазах твоих
тепло, еще не ставшее стихами.
И время замедляло резвый бег,
смеялись небеса, и дети пели…
И длился день. Тянулся, словно век,
прекрасный
предпоследний день Помпеи.
Дзэн
на дворе трава на траве дрова
хорошо когда есть и кол и двор
только с каждым днём всё желтей листва
а за ней зима как багдадский вор
запирай свой дом запирай амбар
закрывай в себе для других пути
ведь ещё чуть-чуть и аллах акбар
ведь ещё чуть-чуть и господь прости
и не надо труб прохудилась медь
допиши письмо дострочи сонет
это будет жизнь это будет смерть
различи поди коль различий нет
на семи ветрах гулкий город эн
всё живое в нём изошло на юг
остальное всё погрузилось в дзэн
почему бы нет и тебе мой друг
ты прости других и прости меня
ничего уже не судьба спасти
потому что ночь будет ярче дня
потому что дня больше нет почти
только ты молчи сбереги слова
не гляди в окно там темно и смог
на дворе трава на траве дрова
убирайся вор на душе замок
Полёт
…и каждый вечер когда за окном луна
она остаётся одна совершенно одна
ей очень страшно в своей колее канве
она устала от зряшных попыток сна
ночами летает вниз достигая дна
под злые синкопы ветра в пустой листве
включает телек там пошлое бла-бла-бла
и тени глядят из каждого из угла
и трудно дышать как будто бы грудь в тисках
и думает это ж надо к чему пришла
но знает что в мире нет ни добра ни зла
всего-то кофейник тостер и боль в висках
a где-то в других вселенных гламур лямур
надежды планы и прочий подобный сюр
долой из сердца этот ненужный сор
все этo обманкa пластик и радж капур
услада ещё живых и счастливых дур
её же авто без тормоза и рессор
ей весь этот джаз какого соблазна для
ей надо лететь и знать впереди земля
а все её слёзы чушь сериальный вздор
и там в параллели просто начать с нуля
читать как впервые маркеса и золя
и чтоб никаких хирургов и медсестёр
Апрель
Говорят, что весна. Я синоптикам верю на слово.
Ими честно заслужен пропахший апрелем сестерций…
И в порядке вещей, если с ритма сбивается сердце;
я люблю тебя, жизнь, даже если ты снова и снова…
Наше прошлое вряд ли потянет на статус былого;
и напрасно пером ты к чернильнице тянешься, Герцен.
Мы искали и ищем. И значит, однажды — обрящем.
Потому как весна. А весною нельзя по-другому.
Пусть журчат наши реки, покуда не впавшие в кому,
и стучит в наши двери умение жить настоящим,
вместе с тёплым дождём и воздушным коктейлем пьянящим,
и с безродной тоскою, еще не набившей оскому.
Мы надеждой себя слишком долгие годы травили
и привыкли к манящему вкусу медового яда…
Уплывают, как дым, времена снегопада и града
в те часы, когда солнечный луч нас пронзает навылет.
На исходе привал. Лишь идущий дорогу осилит:
это лозунг для нас, для людей неособого склада.
Наши игры с тобой всё никак не сверстаются в роббер,
в чём изрядная прелесть. Не время еще об итоге.
И, покуда застряли в пути погребальные дроги,
бес бушует внутри и грозит переломами рёбер.
Пусть растает, как тучка на небе, дождинка на нёбе.
Мне не хочется знать, что написано там, в эпилоге.
Бессонное
Ни зги, ни зги. Четвёртый час утра.
Ночь напоследок выверяет гранки.
А в комнате — пришедший из вчера
невыветренный запах валерьянки.
Тьма бьётся в окна, словно в волнорез,
и отступает с деланным испугом.
И стены, словно Пушкин и Дантес,
неторопливо сходятся друг с другом.
Спит кошка у окна. И видит Бог —
всеведущ, всепрощающ, всепогоден, —
как дышащий покоем чёрный бок
той темноте за окнами угоден.
И ты бы так, и ты бы так хотел:
спокойно спать сумняшеся ничтоже,
не прозревая горестный предел,
случайный, как пупырышки по коже.
Но всё светлей оконных рам лорнет
по логике вращения земного…
Ещё чуть-чуть — и ночь сойдёт на нет,
как безвозвратно сказанное слово.
Повторы
Уже не след выделывать коленца, рядиться в грим шута, героя, мима… Грядущее — поток реминисценций, сплошной поток, и ничего помимо. Движенье к эпилогам от прелюдий победно, как весной восход светила. Найди ж отличья между тем, что будет, и тем, что сообразно фактам, было — ведь не найдёшь! Зеркальные законы. Просты сюжеты, как раскаты грома… Всё тот же дом. И сумрак заоконный. На тех же гонках — та же ипподрёма. Онегин ли, Печорин твой приятель, но в том же ты стихе, романе, пьесе. На девственную свежесть восприятий ложится зеленеющая плесень. Так и живёшь с остаточным апломбом, к стареющим привыкнув отраженьям. И дежа вю, построенные ромбом, готовят стрелы к будущим сраженьям. Лелей мечты, как мусульманин Мекку, в любую неприкаянную стужу… И коль нельзя, чтоб дважды — в ту же реку, то запросто — чтоб трижды в ту же лужу.