Вот здесь пройдёмся чуточку подробней, чтоб стала суть яснее, чем вначале: повторы счастья явно инородней любой повторно встреченной печали. И ведь не зря же говорят в народе, пора принять ту мудрость как подарок: как ни крути, беда одна не ходит. Беда серийна, словно выпуск марок. Она заденет центром или краем, толчком в плечо или ударом в спину, но к ней мы постепенно привыкаем, как лондонец — к парламенту и сплину. Печали столь знакомы и нередки: ушли одни — другие на подходе… И — всё сначала. И — возврат «каретки». Букет стократно слышанных мелодий, всё те же несходящиеся стыки, всё тот же монотонный рёв потока…
А счастье — как баран на горном пике: случайно и безмерно одиноко. Его приход, простой и однократный, случится в феврале или июне… Повторы счастья столь же вероятны, как вероятен разум на Нептуне. И выход лишь один: дождаться. Выжить. Удачи миг поймать за хвостик куцый; и счастье до последней капли выжать в сухое, словно жар пустыни, блюдце. Поймаешь — и не падай на колени, и не гадай на картах и на гуще.
Миг счастья из разряда тех явлений, которым повторенья не присущи.
All That Jazz II
Не ища себя в природе,
в состоянье полутранса
мы приходим и уходим,
цап-царапая пространство;
мы как баги в божьем коде,
вырожденцы Средиземья,
мы проходим, как проходит
беззастенчивое время…
Мы заложники рутины,
безучастники событий,
мы Пьеро и Коломбины,
что подвешены на нити;
мы на Волге и Гудзоне,
дети тусклых революций…
Небо тянет к нам ладони,
но не может дотянуться…
Мы свободная орава,
нам пора бы к Альфам, Вегам…
Знаем: больше влево-вправо
не считается побегом,
и не зырят зло и тупо,
не поддавшись нашим чарам
пограничник Карацупа
со своим Комнемухтаром…
Но привычки есть привычки,
всё так страшно и неясно;
и в дрожащих пальцах спички
загораются и гаснут.
Нет «нельзя!», но есть «не надо!..»,
всюду мнятся кнут да вожжи…
Нам бы выйти вон из ряда,
но в ряду комфортней всё же…
Всё, что писано в программе,
мы узна́ем в послесловье.
Остаётся лишь стихами
истекать, как бурой кровью;
потому что в наших норах —
атмосфера тьмы и яда,
потому что в наши поры
въелись запахи распада…
От Ванкувера до Кушки
в двадцать первом шатком веке
спят усталые игрушки
по прозванью человеки;
на бочок легли в коробки
фрезеровщик и прозаик,
души вынеся за скобки,
чтоб не видели глаза их…
Недопаханные нивы…
Недобор тепла и света…
Лишь одни стихи и живы.
И спасибо им за это.
без вести
За праздничным окном летит игривый бал,
в морозной полутьме — прозрачней звуки вальса…
Печальна доля тех, кто без вести пропал.
Ещё печальней — тех, кто без вести остался.
Любой из них к судьбе безрадостной привык…
И, отнеся себя к несчастной низшей расе,
они и не живут, а пишут черновик,
пролог для жизни той, которая в запасе.
Незримый их девиз — не греться и не греть,
ни в чем не отличать заката от рассвета…
Потупясь. Вдоль стены. То впроголодь, то впредь —
поверив, что в конце зачтётся им за это.
За ними без огня влачится бледный дым,
кроящий им судьбу по тусклому шаблону.
Прошу тебя, Господь, не дай мне стать таким.
Не влей меня, Господь, в их серую колонну.
Пусть мимо не пройдёт весёлый карнавал,
и фейерверком ввысь взлетают звуки вальса…
Горюю я о тех, кто без вести пропал,
но не хочу быть тем, кто без вести остался.
Молчание небес
Люби, безумствуй, пей вино
под дробный хохот кастаньет,
поскольку всё разрешено,
на что пока запрета нет.
Возможен сон, возможен чат,
надежд затейливый улов…
Лишь небеса опять молчат
и не подсказывают слов.
Они с другими говорят,
другим указывают путь,
и не тебе в калашный ряд.
Иди-бреди куда-нибудь,
играя в прятки в темноте
с девицей ветреной, судьбой,
как до тебя играли те,
кого подвёл программный сбой.
Не сотвори себе Памир.
Не разрази тебя гроза.
Пускай с надеждой смотрят в мир
твои закрытые глаза.
Пускай тебя не пустят в рай,
в места слепящей белизны —
зато тебе достались Брайль,
воображение и сны.
Ты лишь поверь, что саду цвесть,
и будь случившемуся рад.
На свете чувств, по слухам, шесть.
Зачем тебе так много, брат?
Зачем же снова сгорблен ты?
Зачем крадёшься, аки тать?
Не так несчастливы кроты,
как это принято считать.
Ведь я и сам, считай, такой,
и сам нечётко вижу мир…
Пусть снизойдёт на нас покой,
волшебный баховский клавир,
и мы последний дантов круг
пройдём вдвоём за пядью пядь.
Да, небеса молчат, но вдруг
они заговорят опять?!
Эндшпиль
Пальцы времени я ощущаю на собственном горле,
что привычно, хотя и чревато гремучей тоской…
Но терпенье и труд, как положено, всё перетёрли,
и всё реже и реже себя вопрошаю: «На кой?!»
Влажный воздух вокруг ядовит, словно ведьмино зелье.
Дело к эндшпилю. Дело к размену ладей и ферзей.
Ариадна остаток клубка зашвырнула в ущелье,
лишь бы к лёгким дорогам тебя не тянуло, Тезей.
Я отнюдь ни на что не ропщу. Я, скорей, благодарен,
что немного ещё — и объявит судья результат…
И несёт от небес ароматами мирры и гари.
Жаль, что оба они до сих пор обонянью претят.
Вечный поиск пути — не такая простая наука;
и пускай никогда мне небес не познать благодать,
но всего-то и хочется — света. Прозрачного звука.
И уменья принять всё, как есть, не пытаясь понять.
Неслышное
Вперёд взгляните: ни видать ни зги.
А рядом чай и кое-что из снеди.
Вы слышите: грохочут сапоги.
Гремит попса. Ругаются соседи.
Как не отдать волшбе и ворожбе
излишества словарного запаса,
коль наступают люди при ходьбе
на стрелки повреждённого компа́са?
Что ни твори, чего ни отчебучь —
над головами тягостно повисло
лишь небо, несвободное от туч,
да бытие, свободное от смысла.
Вперёд взгляните: темнота и смог,
а сзади — позабытое былое…
И сверху что-то тихо шепчет Бог
сквозь ломкий лёд озонового слоя.
Фьюжн
Как ведётся в издревле написанной пьесе,
наш полдень завьюжен.
Наши жизни распались на адские смеси,
на джазовый фьюжн.
Все дороги-пути замели навсегда нам
коварные боги,
и согласно пока непроверенным данным —
зима на пороге.
Непогода. И значит, что всем не до смеха.
Остыли, простыли…
Кто-то сменит, наверно, на шапки из меха
бейсболки простые.
Но пока нам аккорды задорные снятся
на старенькой лире,
декабри не страшны нам, как минус пятнадцать —
для Роберта Пири.
Говорят, что мы полностью вышли из моды.
Из песен и писем.
Говорят, что по-рабски мы все от погоды
сегодня зависим.
Не давите на нас пропагандою лета
надрывно, натужно…
Нас когда-то зажгли. Мы не гаснем, и это
кому-нибудь нужно.
А ненастью промозглому кланяться в пояс — идея убога.
И пускай страховой наш несеверный полис
просрочен немного,
и звучит ста сирен гипнотический шёпот
то адом, то раем —
глянь на чаши весов:
меньше драйв, больше опыт.
Ещё поиграем.
Осенний черновик
Эта поздняя осень вчистую нам души ограбила,
неизбывной тоскою дорога её обозначена…
Но как хочется верить: нам рано, чтоб набело, набело;
будут шансы ещё, чтобы пробовать начерно, начерно.
Резонируя с листьями — тонкими, жёлтыми, палыми,
мы с тобою так родственны душами — грустными, стылыми…
Повзрослели икары, но выжили. Стали дедалами —
не завзято-циничными; просто немного бескрылыми.
Но не время еще кропотливой старательной вычистке;
пусть останутся буквы корявыми, темы — избитыми…
Не хочу в чистовик — окончательный, каллиграфический,
в элегантной обложке, так схожей с могильными плитами.
Можно молча страдать, выпив чашу терпения дочиста,
да по звездам гадать, что нам жизнью с тобой предназначено…
Сядь поближе ко мне, раздели мое неодиночество,
и мы впишем себя в эту осень неброско и начерно.
Carpe Diem
Выпить крепкого чаю. Побольше. С вареньем и кексом.
И отправить диеты мудрёные к ведьмам и лешим —
всё же лучше, чем снова и снова скрести по суссексам,