из самых первых номеров.
Он плыл по жизни шустрой рыбкой,
не знал тревоги и тоски,
и гардеробщицы с улыбкой
ему вручали номерки.
И было всё ему по силам:
родил детей, построил дом,
являясь признанным светилом
в НИИ престижном номерном.
К нему отменно благосклонна
была судьба ещё вчера:
он лучших женщин региона
водил порою в нумера.
И вдруг однажды взял да помер,
банально ткнувшись носом в стол…
Жить вечно — это дохлый номер.
И этот номер не прошёл.
Север
Выпьем с горя! Где же други?! Мне б на краешке судьбы прогуляться на досуге с Кастанедой по грибы; не вписавшись в план и смету, виртуозно, на лету ухватить за хвост комету, ею взрезав темноту… Впрочем, нужно ли такое? — ведь иному верен я: состояние покоя… тихий свет небытия… Нас и здесь неплохо кормят, хоть туманы и дожди — всё в отличной паранорме, даже к бабке не ходи. В мире призрачно и зябко. А в кладовке угловой половая грезит тряпка яркой жизнью половой. Всё прекрасно. В эту ложь нам надо верить, хоть умри; а мечты о невозможном полнят душу до зари. Но моя ночная вера ежедневно, как впервой, пролетает, как фанера над парижской мостовой. Расставляет полдень сети, все мечтанья хороня… При дневном глумливом свете вреден север для меня.
И сижу, стихами ранен, с исковерканной душой… Я ведь тоже северянин, только с буквы небольшой. Знать, судьба моя такая: кочевать вблизи нуля, незатейливо сверкая новым платьем короля. Мне неплохо. Мне неплохо. Бьет по нервам метроном. Грузно шаркает эпоха за простуженным окном. И, окрестный люд пугая, издавая жуткий крик, тридцать восемь попугаев улетели в Мозамбик. Люд зализывает раны; что там Гамлета вопрос!.. Люд пакует чемоданы, уезжает в Барбадос. Выпьем с горя! Где же кружка?! Не собрать ли чемодан? Мне сейчас милее Кушка, чем Юкон и Магадан. В небесах светило скисло, сердце ноет, дом на слом… Продолжается без смысла это шоу «За стеклом»… Сломан компас, пусто в рубке, не открыты острова…
Тихо умерли поступки.
Им взамен пришли слова.
Пьющий
Когда тоска любой охоты пуще,
когда гаданье на кофейной гуще
угрюмо и до мелочи знакомо —
из этой смеси возникает Пьющий.
Не то чтоб сильно сапиенс, но хомо.
Страшней он Чингис-Ханов и Неронов,
сильней магнатов и наркобаронов,
хотя довольно неприметен с виду.
Процесс уничтожения нейронов
вполне сродни любому геноциду.
И мне, когда не думалось, не пелось,
неоднократно тоже так хотелось —
по пояс в землю вбить свои печали…
И я не знаю, слабость или смелость —
дорога в очарованные дали.
Когда чужды, как морг, свои пенаты,
не до романа нам, не до сонаты,
да из-под ног уходит жизни лента,
мир заполняют три координаты —
абсцисса, ордината, абстинента.
Эне бене раба
Враг к чертям собачьим сослан; путь понятен, прост и светел. Не допустят профсоюзы ни цунами, ни пожара… Хорошо живётся взрослым; хорошо живётся детям. Урожайность кукурузы — двести центнеров с гектара.
Что хотели, то имеем; наливай полнее чашки! Здесь раздольно жить поэтам; карнавалы и петарды… Пересвет над Челубеем одержал победу в шашки, Челубей над Пересветом одержал победу в нарды.
Кипарисы. Младший Плиний. Сей пейзаж — туристски глянцев. Пристань вылизана чисто, и на ней зимуют раки. Аракчеев к дисциплине приучает полк спартанцев. Тех давно уже не триста — размножаются, собаки!
Мы послушны, как бараны, мы слагаемся в когорты, распадаемся на расы, на соцветия в палитрах. Но еще бывают страны, где контактны виды спорта, и записан в пидарасы тот, кто выпьет меньше литра.
Всюду флаги гордо реют, всюду вина да закуски, всюду возгласы да тосты, слово правым и неправым… В отдалении евреи резво кроют женщин русских, и рождается потомство, незатейливое нравом.
Где-то воды льёт Замбези, там невырытые клады, племена сидят без пищи, от печали громко воя… В затрапезном Сан-Тропезе куртизанские отряды нефтяных магнатов ищут из района Уренгоя.
В магазине Военторга продавец с дефектом слуха на прохожих смотрит злобно, закипает, словно Этна. Над седой равниной морга гордо реет бляха-муха, чёрной молнии подобна, а точнее, конгруэнтна.
Где ты есть, главврач Маргулис? Ты в отлучке? Эка жалость! Значит, вновь сидеть в болотце и наверх глядеть несмело… Дом Облонских. Все рехнулись. Дом Облонских. Всё смешалось. Запрягайте, кони, хлопцев; хлопцы любят это дело.
Атос
Спокойный взор. Надменный нрав. На сердце — ржа окалины.
Добро пожаловаться, граф, на графские развалины.
Граф претерпел большой урон во всём, во что уверовал.
Но вслух орать: «Я разорён!» — совсем не делаферово.
А жизнь промчалась, вышла вон походкою упругою:
и стол, и Дом, и Периньон, и файф-о-клок с супругою.
Сидит с восьми и до восьми граф над Луарой синею…
Но не в притон же, чёрт возьми, с дворянскою гордынею!
Виват оконченным боям! Завяли традесканции.
Не так уж весело графьям в средневековой Франции.
Давно забытый ратный труд — ни в дебете, ни в кредите…
Есть в графском парке чёрный пруд. Черней нигде не встретите.
Нет, не один вы, де ла Фер — сословие. Соцветие.
Я тоже пьянь и маловер, пускай спустя столетия.
Удел наш — горе от ума. Мы — у судьбы на вертеле.
Вот только нет на всех Дюма.
И нет на всех бессмертия.
ЛЕТИТ НАД ПАРИЖЕМ ФАНЕРА
Магические числа
Не гарцуешь ты, как я, на Пегасе.
Всё, что скажешь — мне по нервам, по нервам…
Твой IQ — как у меня в третьем классе.
Даже, может, во втором.
Или в первом.
Ты не в силах поддержать разговора,
даже если он никчёмный и жалкий.
А как ляпнешь что-нибудь из фольклора —
вянут уши, как в пустыне фиалки.
Ты не знаешь Уленшпигеля (Тиля)
и не смотришь фильмы Вендерса (Вима).
Оттого — нехватка вкуса и стиля,
да и прочие проблемы, вестимо.
Но я всё же угодил в эти сети,
что, по сути, объясняется просто:
три числа мне всех дороже на свете:
90. 60. 90.
Манеры
Как всё-таки приятно есть руками! —
об этом без стесненья говорю;
и жир ронять на книгу Мураками
(без разницы, Харуки или Рю).
Как радостно трудяге и Поэту,
певцу надежды, счастья и весны,
одной рукою в рот пихать котлету,
другую вытирая о штаны!
Приятно пальцы в кетчуп помакать и
с урчанием довольным облизать,
и простодушно высморкаться в скатерть,
беззлобно поминая чью-то мать,
стать добрым, непосредственным парнишкой,
запить обед бутылкой «Божоле»
и огласить окрестности отрыжкой,
достойной Эпикура и Рабле;
и — отрубиться от такой нагрузки,
чтоб отдохнули тело и душа…
Нельзя! —
супруга.
Угорь по-бургундски.
Дворецкий.
Пара вилок.
Три ножа.
Хомяк
Намедни от меня сбежал хомяк;
покинул дом, кормушку и гамак,
привычный быт, воскресную газету,
поилку, беговое колесо —
покинул равнодушно вся и всё.
Ушёл, не попрощавшись. Канул в Лету.
Кормил его зерном я — первый сорт,
создав ему немыслимый комфорт,
себя стесняя грызуну в угоду.
Он весь лоснился. Выглядел как франт.
Но всё равно решил, как эмигрант,
покинуть клетку, предпочтя свободу.
Он внутренним поверил голосам
и бросил самку — жирную, как сам,
для мужа щеголявшую в бикини.
Он не стерпел нетрудный груз оков.
Он был из Настоящих Хомяков.
А их — не проведёшь на хомякине.
American Beauty
Она взглянула на меня —
мне влился в жилы жар блаженства.
Она затмила краски дня
спокойным совершенством жеста.
Подобной дивной красоты
я прежде никогда не видел…
Такая б растопила льды
в далёкой снежной Антарктиде.
Такая б вызвала самум,
цунами, оползни, торнадо;
была б властительницей дум,
хозяйкой рая или ада.
У этих бесподобных ног
лежали бы в руинах царства…
Ради Такой — любой бы смог
пойти на беды и мытарства.
И от волшебных этих глаз
любой бы тронулся умишком…
Но триста долларов за час?!
Простите, леди, это слишком.
Тётя Рая, Блок и я
Притомясь, я внимал тёте Рае,
под которой кряхтела тахта:
«О, весна без конца и без краю —
без конца и без краю мечта!».
В тётираином томном вокале
вечной страсти курился дымок…
Я ж про чёрную розу в бокале
в сотый раз уже слушать не мог.
Умирал от дремотной тоски я
и глядел в заоконный закат,
понимая: нисколько не скиф я
и, наверное, не азиат.