иди себе в цари или в ворьё, —
когда уйдут логические выкладки
в забытое ненужное старьё,
когда польётся с неба дождь из олова
по воле неземного волшебства,
когда перевернутся с ног на голову
привычный быт, привычные слова,
когда всё в мире станет обесценено —
Господь усмешку спрячет в бороде,
и мне вручат тевтонский орден Ленина
за неуспехи в жизни и труде.
Вослед Смелякову
Когда-то, мечтаниям вторя,
с весенним томленьем в груди
я имя твоё на заборе
дрожащим мелком выводил.
Удачи сменяли невзгоды,
ветвились дороги-пути…
Любя тебя годы и годы,
я так и не смог подойти.
Утратив надежду и веру,
тянул глупой жизни канат…
Хорошую сделал карьеру,
был трижды удачно женат.
И, вбитый в землицу по пояс,
судьбе говорю я: «Прости
за то, что стоял бронепоезд
всю жизнь на запасном пути».
Лысею. Теряю либидо.
Свисает к коленям живот…
Прости меня, девочка Лида,
что в доме напротив живёт.
Человек со странностями
Инертный к проходимцам и занудам,
терпим я к тем, кто любит кутежи,
и к тем, кто ежедневным занят блудом,
и к тем, кто дня не выдержит без лжи.
Готов терпеть сбивающихся в стаю,
орущих в чьи-то спины «у-лю-лю!»…
Я жадных не люблю, но понимаю.
Скромняг не понимаю, но терплю.
Не проклинаю тех, кто у кормила
(и в их числе придурков и воров).
Не осуждаю даже некрофилов —
они больны. А кто сейчас здоров?
Но будучи натурою культурной,
я люто ненавижу много лет
тех, кто бросает мусор мимо урны
и тех, кто, уходя, не гасит свет.
Ль
У меня есть приятель с фамилией Кугель,
он читает журнал под названием «Шпигель»,
в водоёме на даче разводит белугель,
фарширует её и уходит во флигель.
У кого-то на ужин морошка да ягель,
на кого-то воздействуют Гегель и Бебель
Ну, а кто-то и вовсе терзает бумагель,
запродав с голодухи последнюю мебель.
Кто-то где-то ведёт через штормы корабель,
и по тундре бредёт естества испытатель
А пред кем-то девицы слагаются в штабель,
хоть могли бы слагаться и в шницель, и в шпатель.
Где-то занят бухгалтер, считающий прибыль,
на копейках с трудом экономящий рубель.
Ну, а Кугель всё жрёт фаршированный рыбель
в тихий час, когда солнце уходит на убыль.
На восьмой день весны
Зима поводья отпустила,
и в мир явился, как домой,
желток прохладного светила:
весна повсюду. День восьмой.
Уходит из сердец кручина,
и в руки просится баян…
Бредёт по улице мужчина.
Он отвратителен и пьян.
Прямохожденья древний навык
исчез в потоке мутных дум.
Цветастый галстук сбился набок,
помят подержанный костюм.
Бредёт мужчина, взором дикий,
но всё ж для нас важней всего,
что: а) в руке его гвоздики
и б) он помнит, для кого.
Скандал
И вот стоишь ты, руки-в-боки,
и мечешь молнию и гром,
порвав мой парус одинокий
в тумане моря голубом;
и я тону дырявой лодкой,
ненужной, как металлолом.
Ты раскалилась сковородкой.
Вулканом. Адовым котлом.
Сгустился в доме воздух влажный.
Твой норов яростен и дик.
Я б заплатил суду присяжных
за оправдательный вердикт.
Но я расплющен силой Слова;
виновен в том, что был рождён,
виновен, что под Ватерлоо
был побеждён Наполеон.
Ты светоносна, как эпиграф;
логична, словно Птолемей —
укоротительница тигров.
Запеленательница змей.
Ты пригвождаешь спичем острым
меня к позорному столбу…
В недобрый час с подобным монстром
связала ты свою судьбу.
А я молчу, совсем не грубый,
себя в понурый кокон скрыв,
и жду, когда пойдёт на убыль
твой наступательный порыв,
когда настанет монологу
конец. Когда спадёт жара.
И я воскликну: «Слава богу!».
Поскольку ужинать пора.
О любви
Я всё люблю. И всё приемлю,
высокой страстью обуян.
Люблю я сушу (в смысле, землю)
и воду (в смысле, океан).
Люблю зверей и человеков,
люблю Замбези и Неву.
Люблю славян, евреев, греков,
абхазцев, хутту и мордву.
Люблю Майн Рида и Дюма я,
тугое брюшко снегиря,
люблю грозу в начале мая
и снег в начале января.
Люблю я дождь, летящий косо,
и полный сталактитов грот,
поля в период сенокоса,
деревья лиственных пород,
и молчуна, и краснобая,
и хлеб, и кашу, и лапшу…
Но почему-то лишь тебя я
и на́дух не переношу.
Дважды
Я крут. Люблю ходить по краю.
Я запиваю водкой плов
и дважды слов не повторяю.
Не. Повторяю. Дважды. Слов.
Не говорю я, а итожу
всерьёз, в упор, глаза в глаза.
Но дважды чтоб одно и то же?!
Одно и то же?! Два раза́!
Не вторь себе. Не будь нескладен,
не будь дебилен, как баран.
А я поехал в Баден-Баден
послушать там «Дюран-Дюран».
Обломы
Твой сквозь пустыню марш-бросок
послужит доблести гарантом.
Но ступишь не туда в песок —
а там тарантул.
Бредёшь леском. Везде покой.
Уходят прочь печаль и мука…
Но куст раздвинешь ты рукой —
а там гадюка.
Хорош собою, статен, крут,
одним июльским утром ранним
нырнёшь ты с головою в пруд —
а там пираньи.
Суровой русскою зимой,
когда вовсю бушует вьюга,
ты даму приведёшь домой —
а там супруга.
Ударения
У нас с тобой не то, что было встарь.
Любовь ушла, настало время прений.
Ты говоришь: «Углу́бить». «Кинова́рь».
Как больно. Ты не знаешь ударений.
Меж нами истончилась счастья нить;
былого не вернуть, как ни пытайся…
Я «до́говор» ещё могу простить,
но в горле ком от слова «ходата́йство».
Не говори, что это лишь слова.
Ведь люди мы. И не пришли со свалок.
От слова «ква́ртал» я дышу едва,
и убивает начисто «ката́лог».
Я мог бы, видно, стать и глух, и нем,
и притворяться долго и умело…
Я в целом терпеливый, но зачем,
скажи, зачем ты заберемене́ла?!
Однажды в Японии
Япония загадочна немного…
И как-то раз на острове Хонсю
ложась в постель, решительно и строго
жена сказала мужу: «Не хосю!».
О, этот мир под восходящим солнцем,
ну, как его неместному понять?!
Муж женщины был правильным японцем
и, молча помянув япону мать,
oн встал. Оделся. Вышел. Стыли тучи.
Он сел в «Тойоту». Снова. Как всегда.
Ведь где-то в префектуре Оябучи
его заждались гейши хоть куда.
Они полны порывов и горений,
добры и жизнерадостны они;
им не присущи никогда мигрени.
Минуют их критические дни.
Они глядят задорно и влюблённо,
готовы исключительно на всё,
они включают диски с Йоко Оно,
цитируют Мисиму и Басё.
Япония живет легко и мудро,
как и не снилось ни тебе, ни мне…
Мужчина возвращается под утро
к заботливой проснувшейся жене.
Он — радостный, хотя не отдохнувший.
В его душе, свободной от невзгод,
то расцветают яблони и груши,
то ароматно сакура цветёт.
Потом, при полном деловом фасоне
в рассветную уходит полутьму.
Его работодатель, фирма «Сони»,
зарплату платит славную ему.
И так вот от рассвета до заката,
уже не первый месяц или год
живёт себе семейство Херовато.
Не так уж плохо, в принципе, живёт.
Путаница
Давным-давно (назад почти что век),
воспитанный взыскательно и строго,
я был интеллигентный человек.
Я много знал. И нынче знаю много.
Отдать бы всё ненужное врагу! —
но я ужасно не любил делиться…
И вот всё перепуталось в мозгу:
и время, и события, и лица.
Опять брожу я, памятью влеком,
там, где Атос для женщин пишет рондо,
и где Манон торопится леском
поспеть к балету Паулса «Раймонда»,
где Ниловна — доныне чья-то мать,
где Шахразада бредит об ифрите,
где Аннушка Каренина опять
льет маргарин под ноги Маргарите,
где в Фермопилах, как ни посмотри,
спартанцев — миллион, а персов — триста,
где стать мечтает Эмма Бовари
любовницею графа Монте-Кристо,
туда, где Лиссабон не стоит месс,
хоть город азиатский он и древний,
где пишет Ванька Жуков СМС