«Меж нами не было любви» — мы догму выучили твёрдо,
так ничего и не найдя, что выше этой нелюбви.
Afterlove
судьба уже не сто́ит оха
уже золою стали чувства
любовь голодная пиранья
меня сожрала до костей
и потому мне зло и плохо
и потому темно и пусто
и потому не спится няня
не спится няня хоть убей
я словно краб под слоем ила
безумный агнец в миг закланья
и нет конца дешёвой драме
и по воде бегут круги
всё это снилось или было
когда не годный для дыханья
искрился воздух между нами
подобьем вольтовой дуги
о как печально после бала
когда конец приходит чуду
а ведь недавно чуть не плача
от ощущенья волшебства
ты с выраженьем мне читала
пока жива с тобой я буду
но вышло чуточку иначе
ты не со мною но жива
застыл пейзаж в оконной раме
боксёром в состоянье грогги
стабильный словно курс юаня
неприхотливый как плебей
но всё что было между нами
пузатый ноль в графе итоги
и потому не спится няня
не спится няня хоть убей
Felicita
Жизнь съёжилась, как вера святотатца,
дыханье затаив на полпути…
Ушло лишь то, что не могло остаться.
Осталось то, что не могло уйти.
Я, том стихов придвинув к изголовью,
шепчу в пространство предстоящих дней:
удачи вам, живущие любовью,
и мне, с моею памятью о ней,
о днях вблизи погасшего камина,
с тобой и гладью чистого листа,
с кассетой, где Аль Бано и Ромина
поют о том, что есть felicita.
Контрапункт
В паутине рутинно-кретинистых дел,
изодрав себе душу дорогою тяжкой,
ты на свете, который не так уж и бел,
незаметною куклой живёшь, невальяжкой.
В авангарде пируют не дувшие в вуз.
Пустяки, что колени болят от гороха…
Сахар, смешанный с солью, неважен на вкус,
но когда привыкаешь — не так уж и плохо.
Всё не так на земле, никого в облаках,
одинаково выглядят Раи и Ады;
и повсюду долги, ты в долгах как в шелках,
и осклизло снуют по тебе шелкопряды.
На весах объективности сбита шкала,
из преступников вышли отменные судьи…
Но страшнее всего — зеркала, зеркала,
из которых глядят незнакомые люди.
На тебя, мудреца — недобор простоты,
позабыли тебя то ли бог, то ли боги…
но спасает любовь, без которой кранты,
и с которой отсрочены все эпилоги.
Осенним вечером
Хоть в городе всё тот же дождь
ковровою бомбардировкой,
иною стала листьев дрожь —
предзимней, зябкой и неловкой.
Вечерний траффик, скользкий уж,
пронзает шпагою из стали
фосфоресцирующих луж
глухонемое зазеркалье.
И смотрит вечер-господин
глазами грустного поэта,
как превращаются в один
два заоконных силуэта…
Две любви
«Здравствуй, Катя, мы очень давно не виделись…
Проявись, из окрестного мрака выделись. Я
боюсь, это сон, и никак не проснусь. У меня ни
стратегии нет, ни тактики — я дрейфую громадою
льда в Антарктике… Слишком холодно, чтобы
растаяла грусть. Без тебя не становятся цифры
суммою. Ты одна; о тебе лишь пишу и думаю… Не
гадал я вовеки, что выйдет вот так — до дрожания
пальцев, бесплотной темени, до потери вдрызг
ощущения времени. Невзирая на годы… Такой
простак… Помнишь, Рижское взморье вихрилось
дюнами; мы тонули в тех дюнах ночами лунными,
тлел от кожного жара прибрежный песок…
Не сложилось: взгляды? предубеждения? —
только в сны ушла ты и в наваждения, чтоб
оранжевой болью стучать в висок… В нашем
будущем, намертво предугаданном, сколько
лет прошло — разве знать это надо нам?! Всё
равно ходу нет из моей полыньи… В каждом
сердце — по трещинке, по картечине… Но не
бредить же нам архивными встречами! — по —
звони мне, как выпадет шанс… Позвони».
«Здравствуй, Лена, ну как мне теперь
представиться?! Не уверен, что помнишь меня,
красавица… Самомнение, может, подводит
меня? Жизнь как зебра, да вот — всё чернее
полосы, но как плечи я вспомню твои и воло —
сы — сразу солнце мерещится в серости дня.
Это глупости, знаю, пустые благости…
Но была же и Ялта однажды в августе,
неразборчивый шепот запёкшихся губ… Ты
счастливым билетом была, избранницей…
Не могли мы знать, что от нас останется лишь
слепая тоска, возведённая в куб. Помнишь, как
ты шептала: «Согрей, согрей меня…» — я бы всё
поменял на машину времени, но нигде не найти
этих дивных машин. И осталась невзятой
вершина горная, да от юности — только воронка
чёрная, ей рукою вдогонку маши, не маши…
Всё никак не сроднюсь я с былой ошибкою,
с пустотою внутри, с этой почвой зыбкою…
Лишь в тревожащих снах мы вдвоём, мы одни…
Выбираюсь на свет из липкого ила я, и всего-то
прошу об одном я, милая — позвони мне, как
выпадет шанс… Позвони».
Он сидит за столом: постаревший, маленький…
В ширпотребных часах всё дремотней маятник.
Если хочешь грезить — пожалуйста, грезь. В
магнитоле Высоцкий хрипит про шурина, ну а в
комнате мрачно и так накурено — хоть топор на
безжизненный воздух повесь. А в окне славный
вид на аллею с тисами… Легче с сердцем, и
письма уже дописаны — можно слушать
задиристый говор собак, можно пить, говорить,
изучать соцветия… Две любви — всё, что было
за полстолетия. Он никак не умеет забыть их,
никак. Он всё тщится прошедшее в слове
выразить: вот и пишет те письма, чтоб завтра
выбросить; но слова снова скроют пробоины
лет… Он стремится картину создать из абриса.
Он не знает суде́б и не знает адреса — просто пишет.
Промчавшейся жизни вослед.
Снег
Снег идёт и идёт. Ни запрета ему, ни этики.
Снег идёт и идёт, возведённый в квадрат и в куб.
У зимы на лице — ни малейших следов косметики,
лишь нетающий иней на тоненькой нитке губ.
С ней сражаться — как в гору, на пик колесо везти:
колесо ускользнёт. И начнёшь, как всегда, в низах…
Снег идёт и идёт. Ни стыда у него, ни совести.
Да от белого, вечного белого — резь в глазах.
Мы мечтою о лете с тобою навек обмануты.
Лета больше не будет. И лучше о нём забудь.
А пока — в ледники вплоть до бивней врастают мамонты,
и в термометрах — там, за окном — замерзает ртуть.
В небесах — ни вечерней звезды нет, ни солнца рыжего.
Снег идёт и идёт. Нагло лезет в дверной проём…
Снег идёт и идёт. Но мы выживем. Точно выживем,
если ближе мы будем.
Ближе.
Совсем вдвоём.
Не в тему
Полусвет, полумгла… Краски стёрлись, и звук приглушён.
Вроде ты не ушла, и как будто бы я не ушёл…
Нет ни ссор, ни интриг. Тишина и покой. Статус-кво.
Просто твой материк отдаляется от моего.
Хоть тетрадь разграфи, хоть хватайся за ржавый штурвал —
поздно. Ленточку финиша кто-то уже разорвал.
И грядущие дни, производные сумрачных дум,
превратят тектонический сдвиг в систолический шум.
Проще спрятаться в грот, чем расследовать, кто виноват,
и впадать от острот в нервный тик или неадекват,
забывать политес, добивая себя до конца,
стать героями пьес под пытливым пером Гришковца.
Мы — другие, увы. Нам не сделать концерт из беды.
Будем ниже травы и, конечно же, тише воды,
пряча в сумрачный ил всё, что выпало при дележе…
Я люблю, как любил. Просто это не в тему уже.
Маракотова бездна
Я смотрю на тебя — всё равно что смотрю в пустоту,
в Маракотову бездну, в мороку Большого Каньона.
Я смотрю на тебя — ненавидяще? Или влюблённо?
И рисую черту. Как обычно, не так и не ту.
Потускнела душа, словно лист заоконного клёна.
В нашей лавке посудной ворочался слонопотам —
никакого порядка: обломки, ошмётки, осколки;
картотека рассыпана по полу, сломаны полки,
ничего не вернуть по своим изначальным местам —
начудил сценарист, словно пьяный солдат в самоволке.
Даже если пропал урожай и прокисло вино,
даже если фортуна сощурилась зло и ехидно —
ни за что не дано мне взлелеять серьёзных обид на
странный факт, что под старым вдруг найдено новое дно —
то, которого не было. Или же не было видно.
В какофонию смыслов уводит судьбы попурри;
тяжелей с каждым днём небосвода привычные гири…
Нет покоя внутри.
Нет покоя в подоблачном мире.
Я смотрю на тебя. Но теперь уж смотри не смотри —
Маракотовой бездны воронка всё шире и шире…
Облади-облада
Холода у нас опять, холода…
Этот вечер для хандры — в самый раз…
В магнитоле — «Облади-облада»,