а в бокале чёрной кровью — «Шираз».
И с зимою ты один на один,
и тебе не победить, знаешь сам…
Не до лампы ли тебе, Аладдин,
что поныне не открылся Сезам?
И не хочется ни дела, ни фраз,
и не хочется ни проз, ни поэз…
Проплывают облака стилем брасс
акваторией свинцовых небес.
Но уходят и беда, и вина,
разрываются цепочки оков
от причуд немолодого вина
и четвёрки ливерпульских сверчков.
Ничему еще свой срок не пришёл,
и печали привечать не спеши,
если памяти чарующий шёлк
прилегает к основанью души.
Так что к холоду себя не готовь,
не разменивай себя на пустяк…
(Это, в общем-то, стихи про любовь,
даже если и не кажется так).
Молча
Мой добрый друг, ты мне давно как брат;
когда ты здесь — закрыты двери ада;
аттракцион неслыханных утрат
переноси́м, лишь зубы стиснуть надо.
Не вспоминай про достижений рой;
дворец Побед оставим на засове…
Давай молчать. Молчание порой
намного эффективней послесловий.
Мне б научиться, засосав стакан,
жить равнодушней, злее и спокойней,
как мой знакомый мачо number one —
маэстро туш, мясник на скотобойне.
И просто пить, вцепившись в край стола,
с тобою, друг. Распутать эти сети.
И что с того, что женщина ушла.
И что с того, что лучшая на свете.
Склока
Кто, не помню, начал первым,
кто пальнул из-за угла —
и поехала по нервам
склоки ржавая пила,
набирая обороты,
истязая воем слух:
«…а зачем ты?!», «…а чего ты?!» —
дым сраженья, прах и пух.
Недоигранные роли,
беспощадный глупый бой…
И слова, как сгустки крови,
между мною и тобой.
Мы исходим злобным лаем,
мечем молнию и гром,
холостыми не стреляем,
да и пленных не берём…
А когда умолкнут соло,
прыгнут тумблеры на «ОFF»,
и скользнёт под доски пола
боль и ярость из зрачков,
мы с тобой, отмаясь дурью,
в полушаге от беды,
разведём остатки бури
на один стакан воды…
Когда уходят
когда от тебя когда от тебя уходят
и счастье твоё уносит порывом ветра
и солнечные гектары твоих угодий
сжимаются вмиг в квадратные миллиметры
когда никаких улыбок и обретений
ни в жизни ни на фейсбуке ни на ютюбе
под дёрганый ритм танцуют в камине тени
как будто открытый нерв в нездоровом зубе
когда горизонта линия накренилась
когда косяком на запад ушли восходы
когда словно волга в каспий ты впал в немилость
у броского мира вечно живой природы
отнюдь ты не стал ни гением ни прохвостом
не сделался враз героем да иноверцем
лишь только совсем немного но меньше ростом
а также совсем немного но больше сердцем
Том и Бекки
А детство горит алмазом на дне графина…
И снова весна и звёзды. Прохладный вечер.
И Том, поступившись обществом Гека Финна,
ждёт света в окне застенчивой Бекки Тэчер.
Терпенье, дружок. Ты точно дождёшься света.
Ты светел и сам. И это отнюдь не поза.
Поди объясни, зачем тебе нужно это;
поди осознай, что в сердце твоём — заноза.
Ты станешь взрослей — всё будет намного проще:
разлезется ткань судьбы на отрезки. Миги.
И вместо любви останется беглый росчерк
в приходной — точней, расходной — амбарной книге.
Забудется свет. И, нитью чужой ведомый,
ты будешь метаться, падая ниже, ниже,
черствея в пути от хижины тёти Томы
до сотен других, зеркально похожих хижин.
Ты будешь потёртым днищем царапать мели,
научишься брать преграды и бить поклоны.
Зато, заземлившись, станут конкретней цели,
а также наборы средств к достиженью оных.
Однажды назад захочешь — да только где там…
Уже не вернёшь тот давний весенний вечер,
в котором зажглось уютным нездешним светом
окошко в маленьком домике Бекки Тэчер.
Тюбик
Он к ней приходит не слишком часто; ну что поделать, не может чаще.
А в ванной — тюбик с зубною пастой, ему два года принадлежащий.
Когда он где-то — невыносимо.
И жизнь чернеет, как Хиросима.
Она — как робот. Её Азимов с неё и пишет свои законы.
Её глаза — как глаза иконы.
Его любовь — словно код Симсима.
Ему открыты её пенаты; она и речка, и переправа…
А он — женатый. Совсем женатый. Хотя об этом не стоит, право.
Ей больно думать: с чужим-то мужем!
Но быть одной многократно хуже.
Иначе — темень. Иначе — стужа в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином.
Весь свет окрестный сошелся клином
на нём. Ей больше никто не нужен.
Они читают одних поэтов, не любят танцы и папиросы.
И нет у них никаких ответов на заковыристые вопросы.
Слегка помялась его рубашка.
Его ждёт дома дочурка Машка.
Сказать, что всё это рай — натяжка, и это будет звучать манерно.
Но без него ей настолько скверно,
что даже думать об этом тяжко.
Цветочки в вазе. Дивана мякоть. Конфет вчерашних сухая сладость…
Она давно отучилась плакать, ведь слёзы — слабость. Нельзя, чтоб слабость.
В колонках тихо играет Брубек.
Зубная паста. Всё тот же тюбик.
Они в чужие дома не вхожи. Их нет в театре, в кино и в клубе.
Зато она его очень любит.
И он её очень любит.
Тоже.
Август
Мы, наверно, могли бы увидеться в Триполи,
мы, наверно, могли познакомиться в Лагосе —
но другие для нас вероятности выпали
посреди пустоты в умирающем августе.
В нас так много случайного, столько досужего,
прозаичные сути с налётом мистерии…
Но сплели мы из воздуха странное кружево,
нарушая закон сохраненья материи.
Говорят, всё пройдёт, всё однажды изменится —
так пророчит статистик, так думают гении…
Но сейчас ты моя добровольная пленница
в остановленном нами прекрасном мгновении.
Мы с тобою вдвоём вязью, в воздухе свитою,
переписаны намертво. Набело. Нагусто.
Чтобы слиться могли с очарованной свитою
уходящего прочь Императора Августа.
Кусочек ночи
Она застряла в обрывке прозы.
И, полный сил,
смешал ей дождик с водою слёзы
и тушь размыл;
размыл и умер, упал на город,
на землю лёг
вне всех прогнозов и умных споров,
вне подоплёк.
Вся жизнь её — как нелепый ребус,
как чёрный лёд.
Вдали последний ночной троллейбус
копытом бьёт.
Она застряла в промокшем сквере,
в сырой листве…
А этот город слезам не верит,
под стать Москве.
Остатки капель стучат уныло
в стекло и жесть.
Она застряла меж тем, что было
и тем, что есть.
Мне не помочь ей, ведь сам себе я
не смог помочь…
А с неба смотрит Кассиопея,
буравя ночь.
Времени нет
Не надо ни плача, ни крика. Остался невзятым редут.
И наши часы — посмотри-ка! — давно никуда не идут.
Настала финита и баста, запрет на вращенье планет.
Сюда б романиста-фантаста: мы есть, только времени нет.
И в воздухе — прежняя нота, дыханье всё той же зимы…
Нам будто бы выдана квота, которую выбрали мы
взахлёб, до сухого остатка, до вязких несказанных фраз.
И времени мёртвая хватка теперь не смертельна для нас.
Ни взлёта для нас, ни паденья. Нас держит холодное дно.
Ниспослан нам дар наблюденья, и большего нам не дано.
Здесь звуки случайны и глухи, как шорох листвы сентября…
Мы мухи.
Безвредные мухи
в античном куске янтаря.
я здесь
эта печальная штука жизнь в сердце иголки нехватка слов
хочешь поставлю тебе би джиз хочешь поставлю тебе битлов
ломятся беды в дверной проём им бы на рты понаклеить скотч
хочешь мы чаю с тобой попьём чаю чернее чем эта ночь
пали под нами десятки кляч мы настрадали своё всерьёз
только не плачь я прошу не плачь я ведь не выдержу этих слёз
воздух вскипает в тугую взвесь горечь вступает в свои права
хочешь дотронься я рядом здесь боль свою боль подели на два
складывать руки нельзя не след сердце стучит и не пуст колчан
я принесу тебе теплый плед и не пущу сквозняки к свечам
эта печальная штука жизнь часто не верится в даждь нам днесь
только держись я прошу держись я не исчезну я здесь я здесь
Телеграмма
Он был нелеп. Он был возвышенно ничей.
Не различал ни территорий, ни эпох.
Решенье стоило пятнадцати ночей
и странной боли при попытках сделать вдох.
Он наплевал на настроение и стать,
на зов надежды, на торжественную медь…
Он постарел от невозможности понять
и абсолютной невозможности терпеть.
В осенний полдень, опрокинув две по сто
и приговором завершив свой Страшный Суд,