на выхлоп лжи и сигарет,
на боль, притёртую к виску,
на мутноглазую тоску.
Жизнь без тебя сошла на блажь,
на многословный эпатаж,
на гололёд, морскую соль,
на мрак и холод цифры «ноль».
Жизнь без тебя — не жизнь, а так,
вполне бессмысленный пустяк.
Лишь наледь вечной мерзлоты
взамен миров, где я и ты.
Жизнь без тебя сошла с ума
под стать Данглару из Дюма;
и всё, что остаётся в ней:
на стенах снов — зарубки дней.
Я проигрался в пух и прах,
сгорел на всех земных кострах;
я — невесомая зола
за гранью и добра, и зла.
Я полуночный волчий вой,
пустырь, засыпанный листвой,
бумага. Лампа. Карандаш.
Жизнь без тебя — мираж.
Муляж.
Осенняя соната
Лелея призрачную веру в бедовой юной голове,
она идёт-бредёт по скверу, по жёлтой замершей листве.
Тускнеет сонное светило по воле сумрачных богов.
Река растерянно застыла в бетонной хватке берегов.
И в бессюжетной этой драме ни голосов, ни СМС…
Лишь птицы — чёрными штрихами на серой вывеске небес.
И проку нет в любом вопросе, хоть плачь, хоть смейся, хоть кричи.
Такое это время — осень: к замкам теряются ключи.
И оттого так отрешённо, ища хоть в чём-нибудь ответ,
грустя в овале капюшона, глядят глаза её на свет.
Часы отсчитывают мили и меру всех сердечных сил…
Нет, ей не нужно, чтоб любили.
Ей нужно только, чтоб любил.
без
куда мне без тебя куда
в какую тишь каких пространств
в какие страны города
в посконный рай в буддистский транс
куда мне без тебя куда
сидеть смотреть реал мадрид
и не бросать кусочки льда
в среду что пьётся и горит
заткнуться выйти из игры
вот так за здорово живёшь
в какой излом земной коры
в какую ложь и безнадёжь
найти б одну из ойкумен
где есть закат и есть рассвет
где есть понятие «взамен»
а боли не было и нет
ушел под воду знак огня
и наш париж не стоит месс
всё что осталось у меня
какого беса если без
22
В те дни реальность не казалась хмурой,
и судьбоносны не были слова,
и возраст совпадал с температурой
за окнами, где те же двадцать два.
Тогда был разум радостный и пылкий,
выигрывавший споры и пари,
и виделись на камне у развилки
не три пути, а триста тридцать три.
Пустой столовский суп с горбушкой хлеба
вполне сходил за самый первый класс,
и что-то было в цвете снов и неба,
чего сегодня не находит глаз.
Была надежда главною микстурой
для всех болезней средней полосы…
А ночью снилась девушка с фигурой,
похожей на песочные часы.
Кража
Какой из него пророк… из неё — пророчица…
Куда приведёт горячая поступь августа?
Не знают они, когда это всё закончится.
Не знают они, как карты на стол улягутся.
А жизнь всё летит — мопед по дорожке гаревой, —
и солнечный диск глазуньей висит над крышами…
Вопросы гудят, как мошки, в туманном мареве,
ответы на них — невидимы и неслышимы.
Куда им идти? — поди-ка, спроси у Броуна.
Какие находки дивные им завещаны?!
Все встречи у них и вся их любовь — ворованы,
зато по законным жизням змеятся трещины.
Они ведь давно в зубной порошок размолоты,
давно уже плоть от плоти — от быта сонного…
Но что же с того, что оба не так и молоды,
когда от касанья пальцев — разряд озоновый?!
Не надо, не тщись им небо измазать сажею,
их грех обличить земной в передаче «Новости»:
ведь так им и жить — случайной и странной кражею,
считая любовь
презумпцией
невиновности.
Приходи на меня посмотреть
Неизвестно, какого числа,
кем бы ты в этот век ни была
и в какой ни вошла бы анклав ты —
приходи на меня посмотреть,
я стал старше и тише на треть,
и меня не берут в космонавты.
Приходи, беззаботно смеясь,
чтоб исчезла причинная связь
между странным вчера и сегодня.
Не спеша на покой и на спад,
улыбнётся тебе невпопад
наше прошлое, старая сводня.
Пусть былое не сбудется впредь —
приходи на меня посмотреть,
да и я на тебя — насмотрюсь ли?
Вдруг исчезнут года и молва,
и смешаются грусть и слова,
как речные течения в русле.
Мы, пропав, снова выйдем на свет.
Мы не функции времени, нет,
мы надежды хрустальная нота.
Неизвестно, какого числа
нас с тобой отразят зеркала
и в себе нас оставят.
Как фото.
Save
Мы с двух сторон над той же пропастью во лжи,
и нас друг к другу не приблизишь, хоть умри.
Я сохраню тебя в формате джей пи джи,
я сохраню тебя в формате эм пи три.
Мир полон счастья. Птиц взволнованный галдёж —
как дробь горошин в гладь оконного стекла…
Здесь в виде рифмы так и просится «Не ждёшь»,
что будет правдой. Рифма здесь не солгала.
Судьба бестрепетно вращает жернова.
Когда ж становится совсем невмоготу,
то пустота преобразуется в слова,
а те, взлетая, вновь уходят в пустоту.
В ладони — вишни, а в стакане — «Каберне»,
заходит солнце за разнеженный лесок…
А мысль о том, что ты не помнишь обо мне,
голодной крысою вгрызается в висок.
Кому пенять, что не совпали два пути,
что рухнул дом, как будто сделанный из карт…
Я сохраню тебя в формате эйч ар ти,
что, как известно, сокращённое от «heart».
Оправдание
Верный людям, идеям и слову, ничего не
обретший задаром, я пришел подобру-поздорову
и уйду точно тем же макаром не изящной
симметрии ради, а поскольку — ну как же иначе?
Жизнь свою ненавязчиво спрячу в сотню общих
безумных тетрадей. Воплощение ночи и дня, я
проживаю, как пони в загоне, появленьем своим
не меняя мировых благозвучных гармоний. Не
любитель изящных гортензий, не фанатик ни
злата, ни проса, в этот мир я явился без спроса,
оттого и живу без претензий. И, познавший
низины и выси, бытие не считая за вызов, я
хотел бы ни в чем не зависеть от сирен и от их
вокализов и болтаюсь, привязанный к мачте
под ударами ветра и града… Надо мною не
смейтесь, не надо. И прошу вас, не надо, не
плачьте.
Породнившись с привычным уделом, отхлебнув
и надежд, и страданья, вывожу я крошащимся
мелом: «Я здесь был» на скале мирозданья.
«Я здесь был» (словно Киса и Ося) — вывожу
с терпеливостью мула… А Земля моё сердце
проткнула своей гибкою жалящей осью. Я
покою отнюдь не синоним; вместо глади —
сплошные надрезы… Я хотел быть простым
посторонним, наблюдателем точным и трезвым.
Но не вышло. Не склеилось, други; перемены
пришли, перемены, и сбиваю я рёбра о стены
в потерявшей контроль центрифуге. И мелькают
то пекло, то стужа, словно теннисный мячик
по корту… Доктор Хаос, от вас только хуже.
Диагностика ваша — ни к чёрту. И мелькают
то окна, то дверцы; утро, вечер, восходы,
закаты… Остановки же бега чреваты остановкой
усталого сердца.
Время тает, а мельница мелет, белкой в клетке
вращаются числа… Без любви это всё не имеет
ни на миг ни малейшего смысла. Без неё
всё в осколки разбито, без неё всё смешно и
постыло, без неё лишь верёвка да мыло —
атрибуты нормального быта. К нам приходит
она, как фиеста, освещая собою потёмки — и
встают со щелчками на место части бешеной
головоломки. С ней и ангелы дружат, и черти;
в ней, как в Слове, что было в начале —
индульгенция прошлым печалям.
Оправдание жизни и смерти.
Предутреннее
Горит над нами чуткая звезда,
а нас несёт неведомо куда —
к водовороту, к бурному порогу…
Бессонны ночи, окаянны дни…
Храни нас, Бог. Пожалуйста, храни,
подбрасывай нам вешки на дорогу.
Писать легко. Труднее не писать.
Часы в прихожей отбубнили пять.
И всё, как прежде — ночь, фонарь, аптека…
На письменном столе — бокал «Шабли»;
не виден снег, рассвет еще вдали.
Покоя нет. Февраль. Начало века.
Как хорошо, что есть на свете ты
и право на объятья немоты,
на памяти внезапную атаку…
Еще всё так же одноцветна высь,
но мы с тобою знаем, согласись,
что эта ночь не равнозначна мраку.
Курсор мерцает на конце строки…
Но кроме Леты, горестной реки,
на свете есть ещё другие реки.
Я вновь пишу. И снова — о любви,
с трудом подняв, как легендарный Вий,
бессонницей истерзанные веки.
Бес
Идёшь туда, где солнца лучик по данным метеобюро —