Дожидаться, когда местные чинуши докопаются до истины не стали. Я выудил из кармана фотографию, прошёлся по рядам несчастных раненых людей.
Лагеря беженцев почти всюду одинаковые, в них витает смрад разбитых надежд, а под ногами вязкость осколков былой жизни. Женщины, дети, старики, каждый из них не таким представлял своё будущее.
Некоторые стискивали в узловатых, натруженных пальцах распечатанные банки консерв. Вонь дешёвого грибного супа от продовольственного магната «Кокстле» висела облаком над всеми. Запах впечатывался в подкорку мозга, заставляя запомнить, так пахнут отчаяние, боль, горе и бескрайний океан потерь.
Учёного никто не признал. Я не рассчитывал, что люди будут с радостью отвечать. Многие отворачивались, им не до меня. Иные бормотали на незнакомом языке нечто бессвязное и неразборчивое.
На головах детей и стариков вши, такими же табунами эта мелочь осваивала наши головы во время сирийского контракта. Налысо бриться пришлось…
– Ваш отец, да? – на лице юной девушки проявилось некое подобие участия. – Видела его.
– Где? – Жаклин большей частью молчала, кутаясь от палящего солнца в кем-то пожертвованный ей платок. – Здесь, в лагере?
Нами всё ещё двигала надежда, что не придётся соваться в Фраколию. Сарказм язвил нудным ребёнком: – Иначе бы не было-не было-не было игры! Но хотелось верить в лучшее.
Увы. Лучшее сегодня предпочитало атеистов.
– В городе. Мы видели кого-то похожего на него. Такие же усы, очки круглые, запоминающийся человек! Но к ООН не пошёл, сказал, что будет ждать Каима. Это у нас перевозчик такой…
Я кивнул. Жаль, старикан никого не дождётся. Интересно, а не решись я на ту авантюру на погранзаставе, он бы выжил?
– А вы можете сказать, где видели его в последний раз? – вновь включилась Жаклин.
– На улице султана Шахметди. Там развалины. Но во Фраколию сейчас никак, все въезды-выезды контролируются. Повстанцы ничуть не хуже правительственных, стреляют без разбора…
– Ты говорила, сможешь договориться с водителем машины? – обратился к француженке. – Он тебе друг? Старый знакомый?
– Иди за мной, сам всё увидишь.
Как будто оставалось что-то иное…
Глава 8
У Жаклин оказалось особое понимание слова «договориться».
Бойцы миссии, миротворцы, нехотя обратили на нас внимание, когда двинули к машине. Спутали нас с очередными нытиками из местных.
– В город никого не возим, – на английском заговорил сытый, уставший от жары американец. – Подачек не передаём. Вернитесь, пожалуйста, в лагерь…
Ему хотелось бы послать нас куда подальше, я почти чувствовал, как он держится в рамках вежливости из последних сил. Я взглянул на Жаклин. Давай, сладкоголосая сирена, покажи класс!
Она и показала. Размашистый хук врезался в живот несчастного. Бойцы, стоящие перед нами, в мгновение ока окрашивались красными враждебными очертаниями.
Не ожидавший подобного напора молодец охнул, заваливаясь набок, лишь мгновение спустя я увидел в руках девчонки миниатюрный шокер.
Второй миротворец замешкался, но ничего сделать не успел. Я в один прыжок оказался рядом с ним, врезался головой в грудь, опрокидывая наземь. Хорошо, что несчастный не застегнул шлем, тот слетел с него, как и возможность заявить о нападении. Я рубяще ударил его в кадык, потом попавшимся под руку камнем по голове.
Надеялся, что хоть этого не в кому на полжизни отправил.
– Ты что творишь? – спрашивать было поздно, но не удержался.
– Ну чего у вас тут опять за возня? – водитель выпрыгнул из фургона. Зрелища, что перед ним предстало, он никак не ожидал. Успел испуганно вдохнуть, а лезвие ножа Жаклин, что поднырнула ему за спину, срезало ремешок шлема, застыло у горла.
Несчастный покрылся крупными каплями холодного пота.
– Тише, мальчик, тише. Нам надо в город.
– Это… нарушение! Вы хоть понимаете что будет? С нами церемониться не станут, а если… тут же всех перебьют. Детей, женщин…
Поймал себя на мрачной неприятной мысли, что ударит сюда артиллерия, а система сочтёт это моей виной. Годами мне на «Пустельгу» бесплатно работать. Тьфу…
– В город. Повезёшь нас.
– Нам документы нужны! На каждый заезд! Где я возьму?
– Лжёшь. Думаешь, я не знаю, зачем вы ездите во Фраколию томными одинокими вечерами? Как заставляете юных девчонок продавать свои честь и достоинство за пару банок тушёнки, за включение в спасительный «список».
Он замолк. Может, и хотел возразить, но нож всё ещё был у француженки.
– Ладно. Садитесь.
– Лёш, этих двоих в подворотню. Переоденешься, потом покараулишь его. По форме там строго встречают…
Остановились у колодца. Машина, выезжавшая через блокпост, не вызвала у охраны никаких подозрений, а значит, Жаклин говорила правду. Их не смутило даже то, что фургон покатил непривычным маршрутом.
Водитель молчал, его с ног до головы охватила робость. Глянул ему в глаза и понял, он где-то на пороге гибели. Не ранен, но чует, что ничем хорошим для него эта вылазка не кончится. Думал о жене, детях, о счёте в банке, о том, что никогда больше не пропустит стаканчик «Фаггельвайзе» с друзьями в пятницу вечером…
Велел Жаклин быть с ним поосторожней; страх временами обращает робость в отчаянье, и нет в мире решительней людей, чем отчаянные.
Снарягу загрузил в машину. Водитель ещё больше заглянул в лицо собственной обречённости.
– Ты откуда про такие подробности знаешь? Про честь, достоинство, девиц? – спросил у неё. Жаклин пожала плечами в ответ.
– Я же говорила, чьими стараниями появилась Итохия? Вот… Ну и люди, они везде одинаковые, мало чем друг от дружки отличаются. Хочешь сказать, это слух, что ваши солдаты в Наколье сделали?
Про такое на школьных уроках не рассказывали, но я догадывался, о чём она говорит.
Машину проверяли трижды. Повстанцы оказались народом подозрительным, но стрелять по фургону ООН не спешили. Переругивались с водителем, требовали от него то забрать раненого, то ехать прямиком в ад. К его достоинству он хотел жить, я обещал пристрелить его, если скажет слишком много лишнего.
Итохия встретила нас живописными развалинами. У меня перехватило дух. Сколько раз в жизни наблюдал подобные картины? Сотни.
Когда-то здесь стояли дома, не те глинобитки, что до сих пор попадались нам по пути, а многоэтажки.
– Куда? – суховато спросил водила.
– Улица Султана Шахметди.
Домчал нас буквально за пятнадцать минут. Нас лениво провожали взглядами повстанцы, но молчали. Кишили в городе, словно рассадник тараканов, вооружённые группы грузились в машины для последующих ударов по правительственным войскам.
Грозным орудием стояла вереница танков, старые, битые жизнью Т-72. Старички ещё способные на многое, детища советского военпрома, стояли, гордо задрав носы стволов высоко в небо. Пяток машин «струнной» артиллерии. А вот эти машинки уже поновее, буквально в двадцатом девятом появились.
Пузатые, словно у «буханки», кабины, троица стволов в кузове. Легковушка, заряжающий механизм, смотрелась на их фоне жалкой букашкой.
Вот, значит, из каких малышек по нам били…
Жаклин припала к окну.
– Откуда у них подобное? Это же швейцарские «Страдевари», их всего сорок штук произвели во всём мире!
Водитель промолчал, я тоже. Француженка прекрасно знала ответ и без подсказок.
Парень нас не довёз. Жаклин приказала ему свернуть с дороги, заехать в руины жилого квартала, а уже после сунула ему электрошокером в шею.
– С ним точно ничего не случится?
– Проваляется в отключке пару-тройку часов. Нам бы лучше управиться за это время.
Кивнул, понимал причину спешки. Одно дело попасть во Фраколию, совершенно иное вырваться из её неприветливых лап.
Я покачал головой, нет, нам не дадут возможности уйти той же дорогой, что и явились. Жаклин прищурилась, будто желая спросить, почему? Не видел нужды тратить слова на очевидное…
Местные выкатились к нам из укрытий голодными крысами. Распахивались дверцы подвалов, из разбитых окон на нас устремляли полные надежды взгляды.
«Нужно иметь каменное сердце», так говорил многострадальный сержант. Мирняк редко видит в нас защиту, друга, спасителя. Чаще того, кто поможет им протянуть ещё день, если хорошенько попросить.
Эти старались. От всей души и сил.
Первым, что мы услышали, плач матерей. Завёрнутые в платки женщины с настырным упорством шли к фургону. Надпись «ООН» манила их, словно мотыльков на огонь. В руках свёртки младенцев. Я заглянул в их лица, у просящих не было возраста. Разбомбленный роддом за пять домов отсюда служил всему ответом.
Просили забрать детей. Малых, сопливых, беспрестанно ревущих, с навеки поселившейся в их душах войной.
Мы отказывали, а что мы могли? Задача, долг, приказ, иного для солдата не существует. Но словно ошалелый я смотрел им в глаза, надеясь увидеть морщинистое, старое, грубое лицо никому не нужной гражданской войны.
Спрашивать у них про профессора было бы верхом цинизма. Да и вряд ли бы кто стал отвечать. Они жаждут спасения себе и своему, а не какому-то пришлому чужаку.
Смотрели на машину, будто на волшебную лампу, вот-вот выскочит исполняющий желания джин. В спину нам летели проклятия, я подавил в себе желание вскинуть автомат, дать пару длинных очередей в воздух. Они разбегутся, да, но повстанцы вышлют сюда отряд проверить что происходит сразу же.
Если не решатся сразу же устроить бойню.
– Улица большая. Как искать? – мы подошли к руинам высотного здания. Некогда здесь был деловой офис, а сейчас из него доносились запахи еды, детских пелёнок, чего-то ещё. Неподалёку надрывно, бормоча бессвязности под нос, рыдала женщина.
– Бьют! – меня за руку схватила старуха. Я отшатнулся, клянусь, у неё было лицо Мегеры. Жаклин среагировала на неожиданность по-солдатски, вскинула автомат. Бабка не впечатлилась. – Бьют, насилуют, убивают! Да-да-да! Каждый день. Моя Ичмасе, о моя Ичмасе! Бьют, есть не дают!