— Какой я тебе товарищ комсорг? Просто Игорь.
Если с удостоверением и комсомолом трудностей не возникло, то с доктором Евгением Сергеевичем Сергеевым так просто не вышло.
Товарищ военврач третьего ранга, чьё звание соответствовало капитанскому, явно обиделся на то, что при их первой встрече младший лейтенант Николай Свят утаил от него симптомы амнезии.
— Вы понимаете, что амнезия, которую вы описываете — это серьёзнейшее нарушение мозговой деятельности, при котором я не могу допустить вас к полётам? — вопрошал он, перейдя на «вы» и строго глядя на Максима поверх очков.
— Это я и боялся, — вздохнул Максим. — Поэтому и не признался сразу. Очень хочется летать и бить врага. Да я уже летал, вы же знаете! Пять сбитых в одном бою. Амнезия на мои ходовые качества не влияет, товарищ военврач третьего ранга. Про мой И-16 и речи нет — ему всё равно, с амнезией я или без. Лишь бы помнил, как в боевой разворот ложиться и на гашетку жать. А это я помню очень хорошо.
Врач хмыкнул — шутка про ходовые качества ему понравилась. Это растопило ледок, который возник между ними после признания Максима.
— Ну-ка, давай я ещё разок тебя осмотрю, — он снова перешёл на «ты».
Максим терпеливо выдержал вторичный осмотр, ответил на все вопросы.
— М-да, — задумчиво произнёс Сергеев, закончив. — Если бы не амнезия, я бы сказал, что более здорового человека не встречал в своей жизни. Ещё раз расскажи, что ты чувствовал, когда пришёл в себя у немцев.
— Боли по всему телу от ушибов, головная боль, тошнота. Немецкий врач поставил мне диагноз — сотрясение мозга.
— И это было…
— Первого сентября, в понедельник.
— Сегодня у нас шестое, суббота. Четвёртого я тебя осматривал и нашёл абсолютно здоровым. Пятого, вчера, ты уже дрался и дрался, как мне рассказывали, выше всяких похвал. Больные люди так не дерутся, — он снял очки, помассировал двумя пальцами глаза, снова надел. — Теперь ты мне рассказываешь про сотрясение мозга и множественные ушибы, которые тебе диагностировали ещё первого числа. Так не бывает.
— Почему? — удивился Максим. — В детстве, бывало, к ушибу или ссадине приложишь подорожник, и всё заживает, как на собаке в три дня.
— Ты мне голову не морочь. В детстве, подорожник… Мы не в детстве. Да и в детстве, когда регенерационные и прочие возможности организма на подъёме, за три дня ссадины не заживали. Жить особо не мешали — это да. Но следы всё равно оставались. А на тебе ни малейших следов.
— Хотите кое-что покажу, Евгений Сергеевич? — осведомился Максим.
— Что именно?
— Сейчас увидите. Скальпель есть? Могу использовать свой нож, но скальпель лучше.
— Изволь, — доктор Сергеев взял из шкафа с инструментами скальпель, протянул Максиму.
Максим принял скальпель и быстрым движением полоснул себя по левой ладони. Из глубокого пореза побежала кровь, закапала на пол.
— Это ещё что за шутки! — сердито воскликнул доктор.
— Спокойно, Евгений Сергеевич. Мне нужно ровно пять минут.
Максим сжал раненую руку в кулак, вошёл в сверхрежим, сосредоточился.
Боль как бы замедлилась, растянулась во времени. Внутренним взором он видел алую пульсирующую полосу, пересекающую ладонь, откуда шёл сигнал тревоги — боль.
Он даже не стал убирать боль, незачем, терпеть вполне можно. Сразу перешёл к заживлению. Послал мысленный приказ клеткам, перекрыл мелкие сосуды, затянул края раны…
Ещё сигнал. И ещё. И ещё. И ещё.
Человеческий организм способен на самые настоящие чудеса самоисцеления. Подобные случаи описаны в исторических хрониках и другой литературе, но даже врачи им не верят. Врачи этого времени, разумеется. Врачи конца двадцать первого века уже хорошо это знают. Знают и умеют пользоваться. И не только врачи. Например, он, Максим Седых, умеет.
Так, что там у нас? Кажется, всё.
Он разжал ладонь.
— Ватка найдётся?
Доктор молча плеснул в чистую чашку медицинского спирта, отщипнул кусок ваты:
— Позволь ладонь.
Максим протянул ему ладонь.
Доктор Сергеев, ватой, смоченной в спирту, стёр кровь.
На ладони белел едва заметный тонкий шрам.
— Невероятно, — пробормотал доктор.
— Уже завтра не останется вообще никаких следов, — сказал Максим.
Военврач третьего ранга Сергеев Евгений Сергеевич достал ещё две чашки, в одну плеснул спирта, в другую воды.
— Это надо запить, — сообщил.
Они чокнулись, выпили.
Доктор запил спирт водой, протянул чашку Максиму.
Тот втянул носом воздух, улыбнулся и сказал:
— После первой не закусываю.
— Силён, — покачал головой Сергеев. — Но вторую не налью, много будет. Давай, рассказывай, как это у тебя получается. Если бы своими глазами не видел, ни за что бы не поверил.
— Да что рассказывать… — Максим пожал плечами. — Нечего особо и рассказывать. Это с детства у меня. Во-первых, и так любые порезы, синяки и ушибы на мне очень быстро заживают.
— А во-вторых? — спросил доктор, пристально глядя на Максима.
Максим видел, чувствовал, что Евгений Сергеевич не только замечательный врач, но и хороший, порядочный человек.На вид ему было лет пятьдесят пять.
Значит, родился примерно в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году и получил образование ещё в царской России. Потом революция, гражданская война… Теперь, вот, Отечественная. И всё он пережил и остался человеком. Это дорогого стоит. Такому человеку можно доверять и быть с ним откровенным. До известной степени, разумеется.
— А во-вторых, я научился этому процессу немного помогать, — решился Максим. — Вы сами видели.
— Да, видел. Поэтому и спрашиваю.
— Это трудно объяснить. Думаю, у меня просто есть такая способность… Я закрываю глаза и каким-то внутренним взором вижу повреждённое, больное место в своём организме. После этого мысленно отдаю приказ на исцеление. Как бы подстёгиваю клетки, чтобы быстрей делились.
— И они слушаются, — сказал доктор.
— Ага, — простодушно подтвердил Максим.
— А головная боль? — заинтересованно спросил Евгений Сергеевич. — Зубная? Или, не дай бог, сердце? Хотя, что я спрашиваю, сердце у тебя здоровое, как у молодого быка.
— Так и зубы здоровые, — сказал Максим. — Никогда не болят. Голова тоже.
— А с похмелья?
Максим рассмеялся.
— Стараюсь не пить столько, чтобы наутро было похмелье, — сказал он. — Но если даже перебираю норму, то похмелья всё равно не бывает. Встаю, как огурчик.
— Здоровая раскаченная печень, — кивнул доктор понимающе. — Эх, провести бы с тобой несколько экспериментов, понаблюдать…
— Нет уж, увольте, — возразил Максим. — Я — истребитель, а не подопытный кролик. Знаю я вас учёных-эскулапов, только волю дай, замучаете анализами и всякими исследованиями.
— Это мы можем, — согласился Евгений Сергеевич. — А что ты хотел? Наука, как и искусство, требуют жертв. Впрочем, это всё так, лирика и беспочвенные мечты. Разве что после войны, если будем оба живы. А? — он с надеждой посмотрел на Максима.
— Обещаю, — сказал тот. — Если после войны оба будем живы, соглашусь на исследования, так и быть. В конце концов, на какие жертвы только не пойдёшь ради народного счастья!
— Вот! — поднял палец Евгений Сергеевич. — Молодец, слышу слова ответственного человека, — он задумался. — Только вот что мне сейчас с тобой делать, ума не приложу. Эта твоя амнезия…
— Разрешить летать, конечно же, — сказал Максим. — Чёрт с ней, с амнезией. В конце концов, она может и пройти, верно? Я слышал, такие случаи бывают.
— Бывают, — подтвердил Евгений Сергеевич. — И довольно часто. Ладно, бог тобой, летай. Бей врага. Возьму ответственность на себя.
[1] Молодец —жаргонное выражение из того времени и позже.
[2] «В бой идут одни 'старики», 1973 год.
[3] Кирпонос Михаил Петрович — генерал-полковник, командующий Юго-Западным фронтом.
[4] Была разработана советскими физиками-теоретиками Исааком Френкелем и Алексеем Михайловым в 2062-м году. На конец 21 века является основной теорией, объясняющей устройство мироздания.
[5] Слова из сатирической «Песенки бюрократа» на с
лова В. Лебедева-Кумача, 1931 год.
Глава седьмая
— Вот здесь, — показал на карте командир полка майор Коробков. — Лохвицы. Сто сорок километров от нас. Наша задача — сопровождать «катюшки» [1] из сто тридцать второго бомбардировочного. Гудериан рвётся замкнуть котёл, постараемся ему помешать. Вылет, — он посмотрел на часы. — Через двадцать минут. Свободны.
Комбез, планшет, шлем, очки, лётные краги, парашют, компас. Плюс к этому пистолет ТТ запасная обойма к нему и выкидной нож со стопором в карманах комбеза. За последний спасибо механику Владлену и младшему лейтенанту Максимову, на чьей машине он летает. От него нож остался. Хороший нож, к слову. Крепкий, острый, надёжный. Достойная замена ножу из корабельного НАЗа, который лежит теперь в лесном схроне у села Лугины.
Даст бог, когда-нибудь заберу, подумал он. А не даст — и ладно, обойдёмся тем, что есть.
Что ещё? Трёхсотграммовая плитка шоколада во внутреннем кармане.
Семьсотпятидесятиграммовая алюминиевая фляга с водой в брезентовом чехле на ремне.
Не берут лётчики с собой воду? Он берёт. Вода — это такая вещь, что всегда может пригодиться.
— Потому что без воды и ни туды, и ни сюды [2], — пропел он негромко.
Готов? Готов.
Максим шагал к самолёту, поглядывал в чистое синее небо, уже начавшее по-осеннему менять цвет, и думал о том, что сегодня, тринадцатого сентября, исполняется ровно месяц, как он провалился во времени на сто пятьдесят четыре года назад.
Во времени и пространстве, уточнил он сам для себя. Не будем забывать, что «Пионер Валя Котик» переместился к Земле из-за орбиты Юпитера, мгновенно покрыв расстояние в десятки миллионов километров. Так что нуль-перемещение удалось. Как удавалось оно «Вишенке-1» и «Вишенке-2» — автоматическим прототипам его корабля. Только «Вишенки» вернулись домой, а он… Тоже домой, но с разницей в сто пятьдесят четыре года. И что?