Корабль бросило в сторону. Рангоут и такелаж затряслись, словно протестуя против непомерного напряжения, «Сохар» угрожающе накренился.
«Не перевернется ли судно? — с тревогой спрашивал я себя. — Может, я мало уменьшил парусность? Но не опасно ли при таком волнении моря опускать грота-рей? Рангоут или намокший трос могут кого-нибудь покалечить. Может, лучше отстояться на якоре?»
В течение ночи все оманцы, вне зависимости от вахты, оставались на палубе. На всех были непромокаемые плащи, за исключением Абдуллы, считавшего, что и в дождь футболка и набедренная повязка более подходят палубному матросу. В относительное затишье оманцы, как обычно, шутили и балагурили, ожидая новой атаки ветра. В отличие от них, европейцы, отстояв свою вахту, шли спать, мало заботясь о том, что на них сверху капает, — в дождь сквозь рассохшиеся доски палубного настила просачивалась вода. Оманцы оставались на палубе вовсе не потому, что не полагались на европейцев, не имевших морского опыта, — просто они считали «Сохар» своим кораблем. Своя вахта, чужая — для них это в минуты опасности значения не имело, они были палубными матросами и выполняли свой долг.
Погода не улучшалась, и вскоре налетел новый шквал, принесший первую значительную поломку на судне. Казалось, ничто не предвещало беды — «Сохар» уверенно лавировал против ветра, но тут шальная волна подкатилась под киль, высоко вскинула судно, а затем поднялась с подветренной стороны, бросив «Сохар» во впадину. От сотрясения бизань-рей, потеряв кофель-нагель (свое крепление), грохнулся на палубу вместе с парусом. Это была серьезная, значительная поломка; хуже — только сломанный грота-рей. Бизань-рей вместе с парусом, должно быть, весил три четверти тонны, и эта громада, как гильотина, упала на ют[63], на котором стояли люди. К счастью, в это время на юте находились лишь трое: рулевой, один из матросов и Ибрагим, собиравшийся готовить еду. Им всем повезло. Падая, бизань-рей отклонился чуть в сторону, видимо, по причине того, что ветер наполнил парус, падавший вместе с реем. К тому же ползуны, крепившие рей к бизань-мачте, притормозили его падение. Если бы всего этого не случилось, без жертв, возможно, не обошлось бы. А так люди не пострадали, и лишь сильный удар о палубу потряс весь корабль.
Когда случилось это неприятное происшествие, я находился в своей каюте. Меня поднял на ноги громкий звон сигнального колокола.
Все наверх! Тревога!
Я поспешил на палубу по скользкому трапу. Вокруг путались тросы, валялись блоки, поверх лежал порванный парус, полоскавшийся на ветру. Вскоре на юте собрался весь экипаж. Камис-полицейский и Эйд убрали порванный парус. Камис-флотский, Абдулла и Джумах с помощью тросов закрепили рангоут. Однако опасность не миновала. Высоко над нашими головами, на верху бизань-мачты, раскачивался увесистый блок размером три на два фута, сделанный из цельного куска дерева. Под воздействием блока раскачивалась и мачта, издавая тревожный треск. Представлялось весьма возможным, что, даже если блок не сломает мачту, он расколется сам, чего допускать было нельзя; блок — важная снасть на судне. Взобравшись на планширь, я полез по вантам[64] наверх, намереваясь добраться до блока и обрезать крепления, мешавшие его спуску на палубу. Предприятие было опасным: мачту раскачивало, а вместе с нею и ванты. Сорвешься — и прямиком в море, перспектива не из приятных.
Когда я преодолел две трети пути, то внезапно увидел по другую сторону мачты Джумаха, преодолевшего тот же путь, что и я. Джумах, старший по возрасту среди членов нашего экипажа, отличался степенностью и в свободное время обычно сидел на палубе, пыхтя своей трубкой. При необходимости наверх чаще других лазил Эйд. Однако на этот раз Джумах не стерпел и, опередив всех, даже Эйда, сам стал карабкаться вверх, следуя примеру своего капитана. К моему немалому удивлению, Джумах меня обогнал и быстро добрался до топа мачты, после чего, совершив невероятный прыжок, уселся верхом на блок, уподобившись озорной обезьяне. Мне оставалось еще более подивиться. Преодолев последние три фута, я протянул Джумаху свой нож, после чего благополучно опустился на палубу. Воспользовавшись ножом, Джумах перерезал крепления и, совершив новый прыжок, перебрался на ванты и следом за мной спустился на палубу.
— Shabash! Молодчина, Джумах, — похвалил я его.
Однако ни я, ни Джумах не обладали достаточным весом, чтобы, усевшись на блок, способствовать его движению вниз. Пришел черед действовать Питеру Доббсу, весившему четырнадцать стоунов[65]. Добравшись до блока, он лег поперек махины и пропустил трос через колесики блока. Абдулла, Эйд и Эндрю, воспользовавшись ниралом[66], потянули блок мало-помалу вниз. Это была опасная операция. Опускаясь, блок раскачивался все больше и больше, и Питеру то и дело приходилось отталкиваться от мачты ногами, чтобы громада не придавила его. В конце концов блок отпустился, и Питер спрыгнул на палубу. Я вздохнул с нескрываемым облегчением.
На следующий день сила ветра достигала шести-семи баллов, и бурное море скорее напоминало Северную Атлантику у западного побережья Ирландии, чем воды Индийского океана. Стояла низкая облачность, палубу поливал дождь. Грота-рей беспрестанно раскачивался, теребя парус, в результате чего около галса[67] образовался большой зазор, а передняя шкаторина грота изорвалась в клочья.
Ночью разыгралась гроза, а ветер, переменив направление, стал быстро сносить корабль на юг. Нам пришлось совершить поворот через фордевинд, занявшись опасной и трудоемкой работой: перемещать грот на другую сторону мачты. Когда мы закончили, «Сохар» снова пошел на север, лавируя против ветра. В полдень стихия угомонилась, и мы занялись починкой огромного паруса, опустив грот на палубу. Матросы подшивали края разорванной парусины и приводили в порядок сезени[68]. А до этого, утром, на нас обрушился новый шквал. В то время у руля стоял Терри, инженер звукозаписи. Ни он, ни его компаньон Дэвид Бриджес, оператор, снимавший фильм о нашем экзотическом плавании, ранее никогда не ходили на паруснике. Но оба они сделались заправскими моряками, а когда Терри во время шквала стоял у руля, то и ливень, и волны, что с ревом прокатывались по палубе, он встречал с дерзкой усмешкой и твердой рукой приводил судно к ветру.
— Кто мог три месяца назад допустить, что я во время шторма буду стоять у руля на паруснике! — радостно кричал он под шум ливня.
Начал приспосабливаться к необычным для него условиям жизни и Ричард Гринхилл, фотограф. Правда, он по-прежнему ходил в замшевых туфлях, расстаться с которыми его ничто не могло заставить, но зато он сменил свой костюм на футболку и набедренную повязку и жалел лишь о том, что лишился своей соломенной шляпы, которую сбросил в море «неуправляемый» трос. Когда на нас ночью налетел первый шквал, сопровождавшийся ливнем, Ричард, видно, решив, что разверзлись все морские и небесные хляби, счел за лучшее укрыться в наиболее безопасном, на его взгляд, закутке, где его и нашли матросы, отправившиеся, по моей просьбе, на его поиски, ибо, долго не видя Ричарда, я встревожился: со скользкой накренившейся палубы он мог упасть за борт. Утром он стал у меня допытываться, как спускают на воду спасательный плот. В дальнейшем он подобных вопросов не задавал и работал вместе с командой в любую погоду.
На следующей неделе шквалы чередовались со штилем. В штормовую погоду «Сохар» лавировал против ветра не хуже нынешних яхт и продвигался вперед, но, когда ветер стихал, корабль сносило назад течением.
Через три недели после того, как мы покинули Шри-Ланку, меня стали тревожить уменьшившиеся на судне запасы пресной воды и продуктов питания. Пресную воду мы экономили, используя ее лишь для питья и приготовления пищи, да и то в этом последнем случае ее нередко мешали с морской водой: половина на половину. Пресная вода хранилась в четырех цистернах, установленных рядом с килем и служивших вместе с водой частью балласта. Ежедневно двадцать пять галлонов пресной воды (наш суточный рацион) перекачивались вручную в два бочонка, стоявших на палубе. Когда цистерна опустошалась, ее наполняли морской водой, чтобы сохранить вес балласта. Во время шквалов, сопровождавшихся ливнями, можно было бы запастись дождевой водой, но тогда мы думали о другом: как бы не перевернуло корабль, и работы хватало.
Отправляясь со Шри-Ланки, я рассчитал, что пресной воды хватит на полтора месяца, но теперь я стал опасаться, что мы не уложимся в срок, чтобы добраться до Суматры, где мы намеревались пополнить запасы воды и продуктов питания. Прошло три недели после того, как мы покинули Галле, но Суматра ближе не стала. Хуже того, корабль снесло далеко на юг, и теперь мы находились в четырехстах милях от Шри-Ланки. Вернуться назад, чтобы пополнить запасы пресной воды, — перспектива не из приятных, да и ветер может этого не позволить. Я погрузился в тяжкие размышления. Не лучше ли направиться на Мальдивские острова или идти на Чагос, архипелаг, отстоявший от нас почти что на шестьсот миль? Все зависело от направления ветра. А может быть, идти к Яве и продолжить плавание к Китаю через Зондский пролив, избрав путь, каким шли в конце XIX столетия европейские парусники? Но это не тот маршрут, каким шли в Китай арабские мореходы. К тому же у западных берегов Явы можно заштилевать на долгое время, оказавшись с подветренной стороны острова.
В конце концов я принял решение остаться там, где мы находились, и уменьшить суточный рацион пресной воды. По моей просьбе каждый член экипажа стал запоминать, сколько воды он потребляет за день. Результаты показались мне любопытными. Некоторым членам команды хватало двух с половиной пинт, а другие выпивали в два раза больше. Как я вычислил, потребление воды не обусловливалось комплекцией человека, а зависело от времени, проведенного им в работе на солнцепеке. Я попросил членов команды экономить пресную воду, а сам стал вести учет ежедневного расхода воды.