Я отправился к мистеру Бхардваджу на чаепитие, ожидая скромной трапезы. Однако на стол подали восемь или девять блюд: pakora — овощи, пассерованные на сливочном масле, poha — рис, смешанный с горохом и приправленный кориандром и куркумой; khira — мягкий сладкий пудинг из риса на молоке; chaat — это наподобие нашего фруктового салата, но с добавлением лимонов и огурцов; тамильское лакомство murak — здоровенные кренделя с орехами; картофельные лепешки tikkiya; сладкие сахарные шарики, намазанные сливками, под названием malai; и пахнущие миндалем pinnis. Я наелся до отвала, а на следующий день побывал в кабинете мистера Бхардваджа в Гортонкастле. Обстановка, как он и рассказывал, была скромная. Над его столом висел листок с фразой:
«МНЕ НЕ ВАЖНО, КАК ВЫ БУДЕТЕ ОПРАВДЫВАТЬСЯ ЗА НЕВЫПОЛНЕНИЕ РАБОТЫ В СРОК; МНЕ ВАЖНО, ЧТОБЫ РАБОТА БЫЛА ВЫПОЛНЕНА ВОВРЕМЯ.
По Джайпуру с мистером Гопалом
— Что это? — спросил я мистера Гопала, рекомендованного мне посольством, указывая на сооружение наподобие крепости.
— Это вроде крепости, — сказал он.
Когда мы познакомились, он посмеялся над «Справочником Мюррея», который я таскал с собой:
— У вас есть эта большая книга, но я вам скажу: закройте ее и оставьте в гостинице. Для меня Джайпур — открытая книга.
Я по глупости последовал его совету. Теперь мы находились в шести милях за окраиной Джайпура и брели по песчаным наносам к разрушенному городу Галта. Ранее мы прошли через шумную компанию бабуинов этак в двести голов. «Ведите себя, как нормально», — велел мистер Гопал, а бабуины меж тем подпрыгивали, лопотали, скалили зубы, толпясь на дороге с любопытством, едва не переходившим в агрессию. Почва была каменистая и высохшая, а каждый скалистый холм венчала крепость с растрескавшимися стенами.
— Чьи они?
— Махараджи.
— Нет, кто их построил?
— Это имя вы все равно не знаете.
— А вы-то знаете?
Мистер Гопал зашагал дальше. Надвигалась ночь, и дома, теснящиеся в ущелье Галты, терялись в сумраке. Над головой Гопала обезьяна с возгласом вспрыгнула на баньян. Ветка зашелестела, закачалась, как punkah — висячее индийское опахало. Мы вошли в ворота, пересекли Двор и приблизились к каким-то руинам с разноцветными Фресками на фасадах — изображениями людей и деревьев. Некоторые росписи были неразличимы под смазанными граффити или закрашены; целые фрагменты стесаны.
— Что это? — спросил я, люто возненавидев Гопала за то, что он принудил меня оставить путеводитель в номере.
— Ну… — проговорил мистер Гопал. Это был храмовый комплекс. В арках дремали или сидели на корточках какие-то мужчины, а прямо за оградой были лотки, где торговали овощами и наливали чай. Стена, к которой прислонялись лоточники, обтирая ее своими спинами, тоже была расписана. Меня поразила тишина: горстка людей в лучах заката, и все молчат. Слышалось, как топочут по булыжнику козы да где-то далеко верещат обезьяны.
— Это храм?
Мистер Гопал призадумался.
— Да, — сказал он наконец, — это вроде храма.
На богато декорированных стенах храма, ныне оклеенных плакатами, изувеченных резцами каменотесов, покрытых разводами мочи и испещренных громадными надписями на деванагари[26] — рекламой джайпурских магазинов — висела также синяя эмалированная табличка, предупреждающая гостей на хинди и английском, что «осквернять, разрушать, оставлять надписи или наносить какой-либо иной вред стенам запрещается». Табличка сама была осквернена: эмаль облупилась, словно ее кто-то обкусал.
Мы пошли дальше. Дорога, вымощенная булыжником, превратилась в узкую тропинку, а затем в крутую лестницу, вырубленную в стене ущелья. Наверху оказался храм, обращенный фасадом к недвижному черному пруду. Насекомые, плавающие кругами на поверхности воды, распространяли вокруг себя мелкую рябь; над прудом маленькими облачками парила, жужжа, мошкара. Храм представлял собой незамысловатую выемку в толще скалы — неглубокую пещеру, освещенную масляными светильниками и восковыми свечками. С обеих сторон ворот были мраморные плиты высотой в семь футов — вылитые скрижали, что вручил Господь своему избранному народу на Синае, только более увесистые: самый мускулистый пророк заработал бы грыжу. На скрижалях был высечен свод пронумерованных правил на двух языках. Напрягая зрение в сумерках, я переписал себе английскую часть:
1. В храме строго воспрещается пользоваться мылом и стирать белье.
2. Пожалуйста, не приносите обувь к водоему.
3. Женщинам не подобает совершать омовение среди мужских членов общества.
4. Плевать, одновременно купаясь, — очень нехорошая привычка.
5. Не портите одежду других, пластая воду при купании.
6. Не входите в храм в мокрой одежде.
7. Не плюйте без нужды, делая место грязным.
— «Пластая»? — спросил я мистера Гопала. — Что такое «пластая»?
— Здесь не написано «пластая».
— Посмотрите повнимательнее. Номер пять.
— Здесь написано «плеская».
— Здесь написано «пластая».
— Да нет же, здесь написано…
Мы подошли к плите. Буквы двухдюймовой высоты были глубоко врезаны в камень.
— A-а… «пластая», — сказал мистер Гопал. — Впервые встречаю это слово. Наверно, это вроде «плеская».
В настоящую Индию на «великом сундучном экспрессе»
Неуклюжий «Grand Trunk Express», рассекающий Индию с севера на юг, — он пробегает тысячу четыреста миль по прямой от Дели до Мадраса — обязан своим названием дороге «Grand Trunk Route». Но легко подумать, что он прозван в честь громадных сундуков, которые споро затаскивают в его вагоны носильщики[27]. По всему перрону — сундуки, сундуки, сундуки. Я еще никогда в жизни не видел таких гор багажа и такого множества навьюченных людей; казалось, это беженцы, которым дали время на сборы, неторопливо спасаются от какой-то замедленной катастрофы. Когда в Индии объявляют посадку на поезд, эта операция даже в лучших случаях не проходит гладко, но у людей, забиравшихся в вагоны «Великого сундучного экспресса», был такой вид, словно они собрались поселиться тут насовсем — у них были лица новоселов и все необходимые вещи. Не прошло и нескольких минут, как купе были обжиты, сундуки опустошены, корзины с припасами, бутылки с водой, скатанные матрасы и кожаные, так называемые «гладстоновские» саквояжи разложены по местам; и еще до отправления в поезде воцарилась совсем иная атмосфера: мы еще стояли на вокзале Дели, а мужчины уже сбросили свои саржевые пиджаки и мешковатые брюки, переодевшись в традиционную южно-индийскую одежду: майки-безрукавки типа спортивного трико и саронги, которые сами называют «лунги». На материи были жесткие складки от долгого хранения. Казалось, пассажиры все разом — предвкушая свисток локомотива — сбросили маскарадные костюмы, которые в Дели носили, чтобы не выделяться. В мадрасском экспрессе они снова могли стать сами собой. Поезд кишел тамилами; они так уютно устроились, что я ощутил себя новичком среди старожилов, хотя занял свое место раньше.
Тамилы костлявы и смуглы; волосы у них густые и прямые, а крупные зубы сверкают, так как их старательно чистят очищенными от коры молодыми ветками. Понаблюдайте, как тамил водит по зубам длинной — дюймов восемь веткой, и вам померещится, что он хочет вытащить из своего желудка огромный сук. Одно из достоинств «Великого сундучного экспресса» — то, что его маршрут пролегает по лесам Махья-Прадеша, где можно найти лучшие ветки-зубочистки; их продают на станциях штата связками, в обертке, — совсем как расфасованные сигары-черуты. Еще одна отличительная черта тамилов — стыдливость. Приступая к переодеванию, они непременно закутываются в простыни, как в тоги, и только после этого, приплясывая и работая локтями, выскальзывают из обуви и брюк. Во время этой процедуры они не перестают болтать на своем журчащем наречии. Когда звучит тамильская речь, кажется, будто говорящий, стоя под душем, одновременно поет и выплевывает попавшую в рот воду. Тамилы треплются без умолку — только при чистке зубов поневоле затихают. Величайшее удовольствие для тамила — поговорить о чем-нибудь основательном (о жизни, истине, красоте, «принцепах») за основательной трапезой (хорошенько вымоченные овощи, фаршированные перцем чили и испанским перцем, а к ним две горки клейкого риса и сыроватые лепешки «poori»). В вагонах «Великого сундучного экспресса» тамилы были счастливы: беседа идет на их языке, на столе — блюда их кухни, их пожитки разбросаны там и сям в обычном для тамильских домов беспорядке.
Поначалу я ехал в купе с троими тамилами. После того как они переоделись, сняли ремни с чемоданов, разложили матрасы и подкрепились (один мягко пожурил мою ложку: «Пища с руки вкуснее, чем пища с ложки — легкий вкус металла»), тамилы потратили невероятно много времени на то, чтобы представиться друг другу. Иногда в потоке тамильских слов звучали английские слова: «командировка», «отпуск по семейным обстоятельствам», «годовой аудит». Как только я включился в беседу, они перешли в разговорах между собой на английский — думаю, с их стороны это был верх мужества и тактичности. Все трое были единодушны в одном: Дели — варварский город.
— Я жил в отель «Лоди». Я бронировал много месяц вперед. В Триче мне все говорил: это хороший отель. Ха! Я не мог пользоваться телефон. Вы пользовался телефон?
— Я не мог пользоваться телефон совсем.
— Это не только отель «Лоди», — сказал третий тамил.
— Это весь Дели такой!
— Да, мой друг, вы правы, — сказал второй.
— Я говорил портье: «Будьте любезны не говорить со мной хинди. Или тут никто не говорит английский? Говорите со мной английский, пожалуйста!»
— Ужасно, просто ужасно.
— Хинди. Хинди. Хинди. Тьфу!
Я сказал, что со мной произошло нечто похожее. Они сочувственно покачали головами и возобновили свои печальные повести. Мы сидели, точно четверо беглецов из царства дикарей, сокрушаясь по поводу всеобщего незнания английского, и вовсе не я, а один из тамилов подметил, что в Лондоне человек, говорящий только на хинди, совсем пропадет.