Но ведь и замок когда-то принадлежал графу Кинлоху, а теперь принадлежит государству, возражала администрация. Стало быть, и рукоять теперь достояние нации.
Нет, парировал возражения администрации Сам. Документы о передаче замка государству не распространяются на личную собственность. Таким образом, передача государству рукояти церемониальной шпаги принца Карла-Эдуарда Стюарта не имела места.
Этот вопрос вызвал жаркие дебаты в газетах и на телевидении: становился ли когда-либо подарок, сделанный тому или иному конкретному лицу, общей собственностью
Больше того, подчеркивал Сам, эта рукоять была подарена его предку в благодарность за гостеприимство, а также за лошадей и провиант, предоставленные принцу. Это было надежно засвидетельствовано в истории. Принц Карл-Эдуард во время своего долгого отступления на север (после почти успешной кампании, которую он вел с целью завоевания английской короны) остановился в замке Кинлохов, где провел двое суток. Здесь ему оказали поддержку и обеспечили провиантом, а свите принца подарили новых лошадей. За это Чарли вручил тогдашнему графу Кинлоху рукоять своей церемониальной шпаги, лезвие которой тогда уже было случайно сломано и стало укороченным.
Эту шпагу никогда не использовали в сражениях, да она и не предназначалась для них. Она была слишком тяжела, щедро украшена и служила символом власти и богатства. Принц, мечты которого пострадали еще сильнее, чем лезвие шпаги, расстался с ней и продолжил свое отступление в направлении Инвернесса, где потом его армия потерпела последнее сокрушительное поражение под Куллоденом.
Неутомимый в своем бегстве, принц удачно пересек Шотландию и целый и невредимый вернулся во Францию. Графа же Кинлоха, не столь удачливого, англичане обезглавили за его преданность принцу (как и беднягу старого лорда Ловата), но великолепная рукоять церемониальной шпаги перешла от него к сыну, а тот оставил ее своему сыну – и так из поколения в поколение. Эта реликвия стала известна под названием «Честь Кинлохов», и Сам, нынешний граф, хоть и лишился замка, в конце концов выиграл дело в суде. Суд вынес решение (до сих пор оспариваемое), что рукоять шпаги, по крайней мере, пока жив граф Роберт Кинлох, принадлежит ему.
Но и после того, как Сам «спрятал» рукоять, замок продолжали грабить. Похитили произведения искусства горных шотландцев: щиты, палаши, броши. Сам, находившийся во время последнего взлома в своей лондонской резиденции, отпускал саркастические замечания в адрес бюрократов, называя их никчемными стражами сокровищ. Ситуация обострялась. Посрамленная администрация замка с удвоенным рвением принялась искать рукоять шпаги, дабы доказать, что Сам охраняет сокровища ничуть не лучше бюрократов.
Под видом замены электропроводки и реставрации замка, включая и крыло дома, в котором жил Сам, там прозондировали каждый камень – дюйм за дюймом – в неукротимом стремлении обнаружить тайник. Но все, что удалось чиновникам выжать из Роберта, – это лишь обещание, что «Честь Кинлохов» не останется его собственностью.
Джед высадил меня у редко запиравшейся двери того крыла дома, которое занимал Сам. Я вошел и обнаружил своего дядюшку в столовой. Одетый, несмотря на ранний час, в твидовый костюм, он стоял возле буфета и наливал из кофейника кофе в свою чашку.
Как и всегда, когда мы встречались по прошествии более или менее длительного времени, дядя Роберт приветствовал меня по этикету.
– Александр!
На что я ответил с легким налетом старомодной церемонности:
– Милорд.
Он кивнул, еле заметно улыбнувшись, и жестом пригласил меня выпить с ним кофе.
– Позавтракаешь?
– Спасибо.
Сам поставил свою чашку на стол и принялся за гренки. Стол был накрыт на две персоны, и дядя взмахом руки предложил мне занять свободное место.
– Я ждал тебя, – сказал он. – Твоя тетка пока в Лондоне. Я сел и тоже стал есть гренки, а Сам спросил меня, хорошо ли я доехал.
– Всю дорогу проспал, – сказал я.
– Отлично, – сказал Сам.
Дядя Роберт был очень высокого роста – по меньшей мере на четыре дюйма выше меня, – широк в плечах и впечатлял своими габаритами, не будучи полным. К шестидесяти пяти годам он начал седеть и седел быстро. Его лицо казалось внушительным: крупный нос, тяжелый подбородок, зоркие глаза. В движениях дядя был неуклюж, а в своих суждениях основателен и тверд, как дуб. Если это правда, что он сказал Айвэну, будто готов доверить мне свою жизнь, то верно было и то, что я доверил бы ему свою, хотя, подобно большинству добрых людей, дядя был слишком доверчив. Так что мне пришлось бы рисковать, полагаясь на его абсолютное молчание, а то, что проговориться дядя мог невзначай, без всякого дурного умысла, не уменьшало риска.
Намазывая на хлеб мармелад, Сам начал:
– Джед рассказал мне, что случилось с тобой возле хижины.
– Не стоит об этом.
Но дядя выразил желание, чтобы я поведал ему обо всем случившемся – и как можно подробнее. Пришлось подчиниться, хотя говорить об этом мне совсем не хотелось. Я сообщил дяде и о том, что Айвэн сделал меня своим доверенным лицом, и о предпринятых мною в Рединге усилиях.
Слушая меня, Сам выпил три чашки кофе. При этом он машинально поглощал один ломтик поджаренного хлеба за другим.
Улучив момент, я с деланным равнодушием спросил его:– Так «Золотой кубок короля Альфреда» у вас? Он здесь?
– Я сказал Айвэну, что ты умеешь как следует прятать вещи, – задумчиво сказал дядя Роберт
– Хм. – Я выдержал паузу. – Вероятно, кто-то услышал вас.
– Что ты, Ал!
– Я думаю, те четверо искали у меня в хижине кубок, а не рукоять шпаги, – сказал я. – И еще я думаю, что им не объяснили точно, что именно они должны найти. Они все спрашивали: «Где это?», но что за «это», так и не сказали. Тогда-то я решил, что они пришли за рукоятью, потому что еще не знал, что Айвэн отдал вам кубок, но, возможно, они просто хотели получить от меня что-то такое, что я особенно ценю. Теперь я уверен, во всяком случае, что «это» был кубок.
– Джед говорит, они крепко избили тебя, – озабоченно произнес дядя Роберт.
– Тогда был вторник. Сегодня суббота, и я уже в полном порядке. Так что ни о чем таком не беспокойтесь.
– Это моя вина?
– Нет – финансового директора. Он виноват в том, что сбежал, прихватив денежки пивоваренного завода.
– А я – в том, что предложил Айвэну обратиться к тебе.
– Это уже в прошлом.
– Однако я должен решить, что делать с этим проклятым куском золота, – не сразу сказал дядя Роберт.
Я не спешил с радостью соглашаться припрятывать кубок.
Дядя оценил мое молчание и грустно покачал головой.w
– Пожалуй, мне не следует ни о чем просить тебя, – сказал я.
«В следующий раз ты у нас завизжишь»... Следующего раза быть не должно.
– Пэтси сказала кое-кому, что кубок уже у меня. Она утверждает, что я выкрал его с пивоваренного завода.
– Но это же чушь!
– А люди верят ей.
– Ты ведь никогда не бывал на заводе. Во всяком случае, уже несколько лет.
– Несколько лет, – согласился я.
– Одно я знаю твердо, – сказал дядя Роберт, – кубок унес с завода сам Айвэн, за день до сердечного приступа. Он говорил мне, что чувствует себя скверно, что очень огорчен и угнетен. Его фирма аудиторов – как его там звать-то, этого малого... Толлрайт, кажется, – предупреждала его, что он на грани потери всего своего состояния. Но ты знаешь Айвэна... Он боялся и за своих работников, что они потеряют работу, и за себя, что потеряет лицо и лишится доверия. Он очень серьезно относится к своему титулу и к членству в Жокейском Клубе... Он не вынесет, если вся его жизнь завершится такой неудачей.
– Но он в этом не виноват.
– Он назначил Нормана Кворна финансовым директором и теперь не верит своим собственным суждениям о людях. Айвэн взваливает слишком много вины и ответственности на свои собственные плечи.
– Да.
– Видя перед собой призрак банкротства и позора, он просто решил сохранить хотя бы кубок. Тоска и огорчение надломили его, он сам так сказал. Тоска и огорчения. Бедный Айвэн.
– Он унес кубок в Кресчент-парк? – спросил я. – И вы оттуда забрали его?
Дядя Роберт усмехнулся:
– Айвэн сказал, что боится, как бы кубок не стал в Кресченте таким же доступным, как и на пивоваренном заводе. Его заботило, чтобы кубок не был включен в имущество несостоятельного должника и чтобы не оставалось никаких следов в бумагах, чего-то вроде зафиксированного хранения в подвале банка, ну он и оставил кубок... Ты, конечно, будешь смеяться... Он оставил эту ценность в картонной коробке в гардеробе своего клуба под надзором швейцара.
– Черт побери!
– Я забрал эту коробку с кубком оттуда. Спасибо швейцару. Потом я привез кубок сюда. Мы ехали вдвоем с Джеймсом, как обычно, ты знаешь. Семья, конечно, всполошилась.
Джеймсом звали старшего сына дяди Роберта, его наследника.
– Я не сказал Джеймсу, что мы везем. – Сам внимательно наблюдал за мной, ожидая, что я скажу на это. Я не сказал ничего. – Джеймс не понимает, что значит слово «тайна».
Джеймс, добродушный малый, любил поболтать. Жизнь казалась моему кузену скорее всего веселой шуткой. У него были миловидная жена и трое весьма необузданных детишек.
– Сейчас они все на яхте, – объяснил мне Сам, – вернутся, когда начнутся занятия в школе.
Дядя Роберт и я вышли из столовой и медленно обошли кругом все древнее сооружение. Роберту нравились такие прогулки. Наши ноги бесшумно ступали по съеденной овцами траве.
– Я спросил у Айвэна, сколько может в настоящее время стоить «Золотой кубок короля Альфреда», – сказал дядя Роберт. – Каждый склонен видеть в этом кубке бесценное сокровище, но это, конечно, не то, что рукоять церемониальной шпаги принца Карла-Эдуарда Стюарта.
– И что сказал Айвэн? Какую цену он назвал?
– Он сказал, что кубок – это символ, а у символа не может быть цены.
– Мне кажется, он прав.
Некоторое время мы шли молча, а затем дядя Роберт снова заговорил: