Анденко вышел на лестничную площадку и загнал колышек под входную дверь, чтоб всякий раз не распахивать. Щелкнули замки двери напротив, и из-за нее опасливо высунулась физиономия старухи.
– Гришка? Ты, что ли?
– Я, баб Галя. Здрасте.
– А я уж хотела милицию вызывать.
– Это зачем?
– Как же? Мне Анна поручила за квартирой приглядывать. Смотрю в окно: машина подъехала, дверь нараспашку и вещи носют. Думаю, никак грабители по нашу душу заявились?
– Так ведь не из квартиры, а наоборот, носют-то, баб Галя? Тем не менее благодарю за бдительность.
– Уж так я, Гриша, энтих воров-паразитов до ужасти боюсь. Вон, видишь, какую штуку себе поставила? – соседка показала пальцем на ввинченный в филенку дверной глазок.
– Это что ж такое у вас?
– Штука специальная. Из квартиры на лестницу смотреть.
– Никогда таких не видел. Можно взглянуть?
– А чего ж. Погляди, мне не жалко.
Анденко прошел в соседскую прихожую, с интересом припал к глазку.
– Обалдеть! Отличная вещь. Где купили?
– Эка ты сказанул! Это ж заграничная! Зять из плавания привез. Я и Спиридоновне такую предлагала заказать.
– И чего Спиридоновна?
– Отказалась.
– Понятно. Денег пожалела.
– Не. Сказала, к им не полезут. У их, мол, зять – милиционер. Будто все ленинградские воры за это в курсе.
– Согласен, логика в аргументации прихрамывает.
По лестнице, натужно пыхтя, поднялся Ипатов с креслом и скрылся в недрах тещиной квартиры. За ним прошествовал второй милиционер, бережно неся обернутую в мешковину картину.
– А чегой-то, Гриш? Никак обратно съезжаться собрались?
– Я? С тещей?! – оскорбился самой постановкой вопроса Анденко. – Нет, я, конечно, горячо люблю и безмерно уважаю Анну Спиридоновну и Тимофея Степановича. Но не до такой же степени!
– А зачем тогда они того? Носют?
– Да мы тут, с Машкой, ремонт затеяли, пока наследник в пионерлагере. Вот, решили временно вещички у тещи с тестем разместить. А то обои неудобно переклеивать.
– Гришк! Может, когда дотаскают, переуступишь мне мужичков?
– За какой надобностью?
– Да мне бы карниз в спальне приколотить. И еще там, всяко разно. По мелочи.
– Извини, баб Галя. У них потом другой вызов. Срочный. Да и не советую. Конкретно этих.
– Чегой-то?
– Да так. Понту много, а руки, извиняюсь, из жопы растут…
Поезд резко дернулся и встал, протяжно проскрипев всеми своими сочленениями.
От этого толчка Барон и проснулся. Вскинул руку, сощурившись посмотрел на часы. Ого! Получается, проспал без малого двенадцать часов. Он и припомнить не мог, когда в последний раз позволял себе подобную роскошь.
С полки напротив спрыгнул сосед. Сунул ноги в сандалии, двинулся на выход.
– Дружище, что за станция? Не знаешь, долго стоять будем?
– Галич. По расписанию – десять минут, но мы опаздываем.
А вот от такого «толчка» Барон подкинулся так, что ударился головой о багажную полку. И то сказать – подобные совпадения разве что в кино встречаются. Да и то – в самом непритязательном. Вот только… А вдруг это знак? Из числа тех, что изредка, лишь в самые ответственные жизненные моменты, посылаются нам свыше? Барон слез с полки, торопливо зашнуровал ботинки, протопал в тамбур и вышагнул на знакомый перрон. Поводить жалом на предмет знаков.
Галич встретил знакомой привокзальной суетой, пригорелым ароматом паровозного дыма и гомоном детей, носящихся вокруг разномастных узлов, сумок и чемоданов. Какое-то время Барон расслабленно стоял на шумном перроне, глядя поверх голов мечущихся, обтекающих его, как вода камень, мешочников. Но тут мелькнула в толпе синяя беретка железнодорожницы Лиды, и он, будто нашкодивший школьник, отвернулся, опасаясь быть узнанным.
«А что, если?..» – мелькнуло в голове шальное.
Охваченный внезапным, совершенно несвойственным ему волнением, Барон достал папиросу. «Может, и в самом деле? Послать всё к чертям, метнуться в купе за чемоданом, да и… Остаться-затеряться. Насовсем».
Барон курил, фиксируя в мозгу замаячившие на горизонте перспективы. Те, о которых ранее и помыслить не мог. А если бы сдуру и подумал – оборжался бы в голос, сам над собой. «Переквалифицируюсь в пейзанина. Поселюсь, благо жилплощадь позволяет, у Ирины. Устроюсь на местный экскаваторный завод. Или, к примеру, музейным сторожем, стану коллекцию редких самоваров охранять. Жена-красавица. Домашние обеды. Сопливые дети. По выходным рыбалка. Раз в год профсоюзная путевка в санаторий. Худо ли? Опять же до Ольги меньше суток езды».
В эту минуту он отчетливо осознал, насколько устал. Устал так, как устают давно разменявшие четвертый десяток люди. Когда еще полно планов и стремлений, когда еще не угасло желание совершать поступки, да только все эти «души прекрасные порывы» волнами разбиваются о неясной природы неудовлетворенность. Всем и вся. А потому… Что, если Ирина и в самом деле способна стать спасительным лекарством? От усталости?
– Браток! Будь другом, угости папиросочкой.
Не сразу сообразив, что просьба обращена к нему, Барон обернулся.
Возле обжитой транзитными пассажирами скамейки обнаружился плотный, немного сутулый мужчина, с белой бородкой под широким лицом. С левой стороны видавшего виды пиджачка красовались ряды потертых планок – отметок о боевых наградах, среди которых угадывались две Славы. Мужчина стоял в окружении коробок и ящиков. Судя по всему, выгрузился со всем этим богатством из поезда, а теперь оставлен на ответственное охранение.
– Да запросто. – Барон любезно раскрыл портсигар, но, прежде чем взять папиросу, мужчина тревожно осмотрелся.
– Никак милиционера опасаешься?
– Хуже. Жену.
Прикурив, фронтовик принялся с наслаждением вдыхать дым, пуская через нос густое облачко и следом делая новую, столь же жадную затяжку.
– Уф-ф… Благода-а-ать! Представь, за три месяца – ни одной папироски. «Памир» и «Казбек» по ночам снились: когда пачками, когда россыпью.
– Кабы я осознал, что стал бояться жену больше, чем милиционера, призадумался бы.
– Да нет, она хорошая. Просто за здоровье мое шибко печется. Нашептали, понимаешь, коновалы. Вот она и…
– На каком фронте воевал?
– 2-й Украинский.
– Соколы Малиновского? Уважуха.
– А тебе, судя по возрасту, не довелось?
– Отчего же. Сперва партизанил, потом на Карельский фронт попал.
– Орлы Мерецкова? Не менее достойные хлопцы.
– Уезжаешь или наоборот?
– Наоборот. Домой наконец прибыл. Ездили с супругой на юга, в санаторий.
– А почему наконец? Море не глянулось?
– С морем всё в порядке. Пять баллов. Просто билетов прямых не достали – пришлось с пересадкой возвращаться. А у нас, сам видишь, семь мест на двоих. Так что набегались-натягались, будь здоров.
– А чего везете? Ракушки?
– Фрукты. Тут ведь какое дело: детей-внуков побаловать надо, родне не привезешь – обидятся. Друзьям-знакомым, соседям. Опять же себя не обделить. Вот на круг и вышло. Знаешь, как говорят? Одному многовато, а верблюду в самый раз… А, черт! Кажись, моя возвращается!
Мужчина поспешно загасил папиросу, отщелкнул ее в урну и, словно выброшенная на берег рыба, часто-часто задышал, втягивая вглубь себя табачное послевкусие. И от этого рыбьего его поведения сделалось Барону исключительно тоскливо.
«Ну и?! Ты все еще ЭТОГО хочешь? Устал жить днем сегодняшним, захотелось получить уверенность в дне завтрашнем? Валяй, получай. Вот оно – ДНО. Со всеми вытекающими: коновалами, санаториями, внуками, соседями и обидчивыми родственниками… Опомнись, друже! Ну годик, ну два, ну пять… А потом все равно ведь завоешь на луну и тихо уйдешь. Ночью, не простившись. И ей, Ирине, от того только больнее будет… Нет, шалишь! Не жилец волк в человеческом доме. Разве что в зоопарке. Ну так и мы к небу в клеточку более привычные».
– Кто здесь еще мои пассажиры?! – взвизгнула-заголосила проводница. – Стоянка сокращена. Быстренько заходим в вагон, сейчас отправляемся.
И этот ее взвизг стал финальным аккордом.
Сродни грохоту захлопнувшейся крышке рояля.
– Ну, счастливо тебе, сокол Малиновского.
Барон крепко пожал ладонь фронтовика.
– И тебе всех благ, орел Мерецкова.
Басовито прогудел паровоз, загрохотали буфера, состав Пермь – Ленинград медленно тронулся. Барон припустил, запрыгнул на подножку и, не оглянувшись на оставляемый за спиной город Галич, с оставляемой в нем несостоявшейся красавицей женой, вернулся на свою полку. Все правильно. Так оно, всяко, честнее.
Как наставлял его Чибис: у бродяги два клина – поле, лес да посередь осина…
– …Я ж тебе говорила, что ни фига он на ней не женится, – удовлетворенно бухнула Влюбленность, наблюдая за этой мизансценой. – Поматросит дуреху и бросит.
– А ты, подруга, не торопись с выводами, – неуверенно возразила Любовь.
– А тут спеши не спеши – все едино. Ты вообще хотя бы раз видела долгие отношения после бурной ночи случайной любви?
– Насколько долгие? – уточнила Любовь, понимая, однако, что Влюбленность права.
– Допустим, несколько лет.
– Несколько лет – видела.
– Всё?
– Что «всё»?
– Съела?!
– Несколько лет – это иногда целая жизнь.
– Жизнь – это жизнь. И не надо, любимая! «Очко» – это всегда двадцать одно, а не двадцать девять, как тут.
– Да, здесь двадцать два, – вздохнув, согласилась Любовь.
Она по-прежнему верила в Ирину, но теперь уже сомневалась в Бароне, убеждаясь, что в этом человеке лагерем выжжено всё. И что к Ирине, как это ни печально сознавать, он отнесся всего лишь как к массажу души. Вернее – того человеческого, что от нее, от души, пока ещё оставалось.
– Да, выжжено! – расписавшись в собственном бессилии, поставила окончательный диагноз Любовь…