– И это тоже. А еще по причине статуса.
– По причине, простите, чего?
– К тому времени в зэковской среде Юрий проходил по разряду так называемых положенцев. Которым, извините за жаргон, западло пользоваться льготами и послаблениями со стороны администрации.
– Теперь понял. И что, с тех пор вы его не…
– Нет. Больше мы не встречались, – покачала головой Клавдия. И, предупреждая возможный вопрос, добавила: – Где он сейчас, чем живет – не знаю.
– Что ж, спасибо за откровенность.
Кудрявцев высунулся в предбанник:
– Олег Сергеевич, мы через пару минут заканчиваем. Я вас попрошу, потрудитесь затем проводить Клавдию Михайловну. На борт.
– Как на борт? – потрясенно уставилась на кагэбэшника Анисимова. – А разве вы меня не аресто… не задерживаете?
– Не вижу необходимости. Единственное, вы должны пообещать, что этот разговор останется между нами. Договорились?
– Договорились, – растерянно подтвердила Клавдия. – Скажите, Юрий снова что-то натворил?
– Я не могу ответить на этот вопрос. Врать не хочу, а сказать честно – не имею права.
– А я очень сильно навредила ему своим… признанием?
– Нет. Может быть, даже наоборот – помогли.
Анисимова облегченно выдохнула. А затем неожиданно улыбнулась:
– А я вас, Владимир Николаевич, вспомнила.
– То есть? Разве мы?..
– Летом 42-го года вы провели одну ночь у нас в отряде. После того как каратели уничтожили вашу диверсионную группу.
– Было дело. Надо же, а вот я вас, к сожалению, совершенно не помню.
– В этом нет ничего удивительного, – грустно улыбнулась Анисимова. – «Мужчина двадцать лет спустя» и «женщина двадцать лет спустя» – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
– Не знаю, как в Одессе, но для своего возраста вы выглядите просто шикарно.
– А вы и про возраст мой разузнали?
– Ничего не поделаешь, служба.
– Согласна, дурацкий вопрос.
– В свою очередь соглашусь, что мой как бы комплимент исключительно бестактен. Клавдия Михайловна, раз уж такое дело, позвольте вопрос личного характера?
– Да, конечно.
– Вам известны обстоятельства гибели Михаила Михайловича Хромова?
Лицо Клавдии исказилось неподдельной болью.
– Нет. Я даже не знала, что дядя Миша погиб. Когда это случилось?
– Судя по всему, в ноябре 1942-го.
– Дело в том, что в конце августа у нас образовалась редкая возможность переправить на Большую землю партию раненых. Вместе с нею в Тихвин улетела и я. И с тех пор никого из наших больше не встречала. За исключением Юры. А что, это как-то связано…
– Нет. Просто Хромов был моим другом.
– Дядя Миша, он… он очень хороший человек. Был. Я его очень любила. Его и Сережу Лукина. Если бы не они, меня вообще могло не быть сейчас на этом свете.
– Как?! Как вы сказали? Сергей Лукин?
– Ну да.
– Он что? Он тоже был в вашем отряде?
– Лукин попал к нам в октябре 1941-го. Вскоре после того, как бежал из немецкого плена. Я помню, как в день его у нас появления дядя Миша увел Сергея в землянку и беседовал с ним часа три, не меньше. А потом пошел к командиру и персонально за него поручился.
Кудрявцев задумчиво потер лоб.
– М-да… Как говорили древние мудрецы, предопределенного роком не может избежать даже Бог. А вас, выходит, тогда, летом, тоже ранили?
Реакция Анисимовой на сей, казалось бы, невинный вопрос последовала совершенно удивительная: она залилась краской и, насупившись, произнесла почти сердито:
– Вы могли бы обойтись и без наводящих вопросов.
– В каком смысле?
– А в таком, что, изучив мое персональное дело, вы, разумеется, не оставили без внимания тот факт, что в феврале 1943 года у меня родился сын. Исходя из чего нетрудно догадаться, по какой именно причине я была отправлена на Большую землю.
На самом деле, Клавдия разозлилась напрасно. Подготовленную на нее справку Кудрявцев, конечно, читал. Но как раз этому моменту в биографии значения не придал. Но теперь, когда он увязал внезапную нервическую вспышку с услышанными подробностями, его потрясло-осенило:
– Отец ребенка – Алексеев?
– Да, – сухо подтвердила Клавдия.
– А он… знает?
– Нет. И я вас очень прошу, Владимир Николаевич…
– Я понял. Даю честное слово, что персонально от меня Юрий этого не узнает.
ИТК № 9 УИТЛК УМВД по Пермской области, март 1960 года
С некоторых пор в соликамскую «девятку» свозили все отрицалово с Урала. Воры знали, что будут страдать, – и они действительно страдали. Но в отличие от произвола красных лагерей, где морили голодом, опускали, заставляли одевать косяк на рукав и публично по радио отрекаться от воровской идеи, в «девятке» все было строго по закону. Вернее – по инструкции. А еще точнее – по сотням инструкций.
Подъем в 6:00 – шконки к стенке, лежать запрещено. Лёг – нарушение. Ночью не спишь – нарушение. Камера открылась, не встал на полосу – нарушение. И так далее, и так далее. Очень многие из тех, кто не знает, что такое тотальное подчинение инструкциям, мечтают о законе. Но эти многие не очень опытны и не мудры. Ибо, как некогда высказался печальной судьбы печальный писатель Даниил Хармс: «В тюрьме можно остаться самим собой, а в казарме нельзя. Невозможно». Оно так: когда только по закону и ничего, кроме закона, – это АД. Ну а 37-летняя Клавдия Михайловна Анисимова заведовала в этом аду больничкой (в лагерной терминологии – главлепила). Но на судьбу не роптала, работала по 10–12 часов в сутки, не жалея ни своих, ни чужих нервов. И при этом очень не любила, когда кто-нибудь совался в ее антиепархию без крестов…
Лишь около полуночи порядком измотанная за день Клавдия вспомнила об ужине и вернулась в административный корпус. В свой напоминающий монастырскую келью кабинетик. Здесь она перелила из термоса в стандартную зэковскую посудину бульон, развернула газету с упакованными в нее бутербродами и приступила к нехитрой полуночной трапезе. За этим занятием ее и застала влетевшая в кабинет медсестричка Рая.
– Клавдия Михайловна! Ой, вы кушаете? Приятного аппетита.
– Спасибо, Раечка. Хочешь, присоединяйся?
– Нет-нет, я уже.
– Что-то стряслось?
– В бараке 2-го отряда снова ЧП.
– Что на этот раз?
– Массовая драка с поножовщиной.
– Опять? Это ж какая по счету?
– С тех пор как на исправление партию черных блатных перевели – четвертая.
– А ведь еще недавно была относительно спокойная зона.
– Вот-вот. Казалось, уже и думать забыли про ихние, прости господи, сучьи войны. Ан нет, новоприбывший положенец никак не навоюется.
– Что за положенец?
– Алексеев, кличка Барон. Неделями из буров и шизняков не вылезает и все равно никак не угомонится. Замначальника оперчасти у меня всю валерьянку выпил. Из-за его художеств.
– Сколько пострадавших? – деловито уточнила Анисимова.
– Семеро легких. Там в основном переломы и черепно-мозговые. Но один тяжелый, как раз этот самый Барон. Ему, помимо прочего, в общей свалке нож в левое бедро всадили и точнехонько в артерию угодили. Большая кровопотеря, не исключен сепсис. А у нас, сами знаете, с антибиотиками беда. Еще и хирург второй день в запое.
– Ну что ж, пойдем посмотрим на их благородие. Попытаемся спасти эту трижды ненужную жизнь.
– Вот вы сейчас в самую точку сказали. Именно что ненужную.
– Это не я сказала, а доктор Ливси.
– Это какой же Лившиц? Который по гинекологии, из Усолья?
– Не Лившиц, а Ливси. Из «Острова сокровищ». Читала?
– Не-а. Это ведь мальчишеская книжка.
– А мне так ужасно нравится. Пиастры, пиастры!
– Ой, хорошо, что напомнили. Машина с лекарствами заказанными опять из города не пришла. С утра придется снова звонить…
В операционной больничного корпуса было полутемно, хотя в дополнение к тускло мерцающей под потолком лампочке сочился свет полной нынче луны, повисшей строго в створе зарешеченного окна.
Лежавший на койке-каталке зэк был без сознания. Неудивительно, при такой-то кровопотере. Нянька Серафимовна, по-матросски опрокинув на бетонный пол ведро воды, замывала кровь, костеря на чем свет стоит и данного конкретного урку, и весь уголовный мир в целом. Используя при этом такие выражения, которые и не всякий-то матрос знает.
– Серафимовна! Вот самое последнее, что сейчас требуется, так это намытые полы, – машинально сделала замечание Анисимова, входя в операционную. – Рая, ты прививку от столбняка ему сделала?
– А что, надо было?
– Быстро готовь. Но рану, надеюсь, антисептиком обработали?
– Было бы чем. Обрабатывать, – огрызнулась Серафимовна, но швабру отставила и направилась к шкафчику с медикаментами.
– Да хотя бы мыльным раствором! Если ничего другого нет.
Анисимова подошла к каталке, всмотрелась в кровавое месиво, менее часа назад бывшее лицом, и в ужасе зажала рот рукой:
– О боже! Василий?!
– Вы ошиблись, Клавдия Михайловна. Барона Юрием зовут. Юрий Всеволодович.
– Что? Да-да… Юрий Всеволодович. Это я… обозналась. – Клавдия мучительно потерла виски, пытаясь сосредоточиться и взять себя в руки. – Значит, так. Ослабить жгут, не хватало еще для полного счастья ишемию конечностей получить. Затем укол. Рану обработать на предмет занесения инфекции с лезвия. Через час наложите повязку, предварительно смочив ее физраствором. Да пошевеливайтесь, что вы как мухи сонные. Где его медкарта?
– Вот.
– Заберу, ознакомлюсь. Если возникнут осложнения, немедленно дайте знать. Я буду у себя.
Бросив последний взгляд на Барона, Анисимова взволнованно покинула операционную.
– Райка! А чего она так переполошилась? Подумаешь, очередного урку подрезали. Невелико событие.
– Понятия не имею. Сама удивляюсь.
– Еще и дефицитную противостолбнячную на него изводить. У-у-у! Гаденыш! Лучше бы тебя насмерть прирезали – всем бы спокойнее стало…