– Обойдемся без наружки. Мы закрытый пост своими силами организуем. Обещаю, выйдет дешево и сердито.
– Это как же?
– Воспользуемся гостеприимством бабы Гали и ее технической новинкой.
Далее я коротенько рассказал Накефирычу о заморской штуковине под названием «дверной глазок» и о блестящих перспективах использования оной в оперативно-розыскной деятельности. После этого мы распрощались, и я снова поехал на улицу Марата. На сей раз за кошкой.
О чем и толкую – исключительно суматошным выдалось нынче воскресенье.
Вот кого этим вечером менее всего ожидала и хотела увидеть Люба, так это Хряща.
Знала бы, кто прозванивается, ни за какие коврижки дверь не открыла бы.
Но теперь делать нечего, впустила. Провела длинным коммунальным коридором в свою комнату и, не скрывая раздражения, поинтересовалась:
– Чего приперся?
– Не знаешь, где Барон?
– А я что – сторож ему? Или супруга?
– Вы же в прошлое воскресенье вместе в город возвращались. Может, говорил чего?
– Сказал, что собирается отъехать из Ленинграда ненадолго. А чего, куда – понятия не имею.
– Жаль, – огорчился Хрящ, но тут же с плотоядным интересом взялся рассматривать Любу. На которой сейчас были надеты лишь легкомысленный халатик поверх комбинашки да шлепанцы на босу ногу.
– А ты, выходит, одна в выходной день скучаешь? Может, вместе поскучаем?
Он сделал попытку облапать ее своими ручонками, но Люба увернулась и злобно сверкнула глазищами:
– Алё! Лапы в карманы убрал!
– Ты чего сегодня такая? Как с цепи?
– А того! Много вас тут желающих ходит. Которые на халяву норовят. Плати червонец, вот тогда я с тобой поскучаю. А нет – так ступай в Летний сад.
– Почему в Летний?
– А там до фига статуй голых. Любую выбирай и лапай сколько влезет.
– Скока-скока? Червонец? Да за десятку я на Невском такую кралю снять смогу!
– Без проблем. Вперед. Трамвайную остановку показать или сам найдешь?
– А Барону-то, небось, бесплатно дала?
– Дала. Потому что Барон настоящий мужик. А вы, остальные, – плесень.
– Обидные слова говоришь, Любаша, – показно вздохнул Хрящ.
Впрочем, следом достал бумажник и отслюнявил две пятерки.
– На, подавись.
Пихнув деньги в карман любимого халатика, он схватил девушку за руку, рывком притянул к себе и, обдавая перегаром, принялся деловито расстегивать пуговицы.
– Погоди! Слышишь-нет? Да уймись ты, кобель похотливый!
– А щас-то чё не так? – все более распаляясь, пузырил слюнями Хрящ. – Уплочено – так что будьте любезны.
– Буду. Любезна. Только сперва сгоняй на угол. – Люба сунула ему одну из пятерок. – Возьми портвяшку и чего-нибудь на зуб положить. С утра маковой росинки во рту не было.
– А вот это дело! Мудрая ты женщина, Любка! Сей момент, одна нога здесь, другая там.
Довольный Хрящ выскочил в коридор, хлопнула входная дверь, и в квартире снова сделалось тихо.
Люба устало опустилась на табурет. Скользнула взглядом по прикнопленной к стене фотографии Коренева-Ихтиандра, с неземной улыбкой и столь же нездешними глазами, и по щекам ее потекли тонкие струйки слез, а губы задрожали.
– Господи! Как же вы мне все надоели!..
«Не плачь, Гуттиэре!»
Добывать кошку Анденко решил не в тещином, а в соседнем дворе, чтобы случайно не оказаться опознанным кем-то из жильцов, знающих его в лицо. А то ведь за милую душу настучат Анне Спиридоновне, что ее разлюбезный зять совсем с глузду двинулся.
Кошачья стайка предсказуемо сыскалась у мусорных баков. Окрас и размер особого значения для Григория не имели. Главное, чтоб отловленный экземпляр оказался не откровенно помоечного вида.
Достав из авоськи купленную в гастрономе полуметровую связку, она же – цепочка сосисок, Анденко отломил одну, присел на корточки и, вытянув руку с зажатым в кулаке лакомством, начал приманивать тварей «кыс-кысаньем».
Кошки смотрели на инспектора УР настороженно. С выражением «и хочется, и колется» на мордах. И все же одна, самая смелая или самая голодная, некоторое время спустя решилась на сближение. Анденко не шевелясь выжидал. Кошка, шевелясь, подступала. Наконец она подошла настолько близко, что смогла вцепиться зубами в сосисочный хвост, – и тогда молниеносным движением свободной руки Григорий схватил зверя за загривок. Кошка обиженно мяукнула, вырвалась и бросилась наутек, оставив Анденко на прощание горсть шерстинок в кулаке.
Чертыхнувшись, инспектор предпринял новую попытку заманухи. Да только наученные чужим горьким опытом кошачьи сотоварищи на «кыс-кысанье» более не покупались. Пришлось изменить тактику.
Подойдя на максимально возможное расстояние, Анденко забросил сосисочную цепь в гущу животных, намереваясь подсечь добычу по принципу спиннинга. Не вышло. Одна из кошек заглотнула было наживку, но, едва Григорий рванул цепь на себя, подсекая, зверюга сорвалась с крючка, отжав при этом почти целую сосиску. Отбежав в сторону, животное победоносно посмотрело на опера (дескать, «ну что, взял?») и принялось нахально поглощать взятый в бою трофей. Два с половиной «рэ» за кило, между прочим! И не казенного, а семейного бюджета.
Матерясь сквозь зубы, Анденко осмотрелся и зафиксировал взгляд на вывешенном на просушку покрывале. Почти сразу родилось новое оригинальное решение. М-да, не зря говорят, что охотничий инстинкт у каждого мужчины в крови.
Воровато озираясь по сторонам, Григорий подошел к покрывалу, стянул его с бельевой веревки и возвратился к мусорным бачкам. Кошки с интересом продолжали следить за оперативником, словно гадая, какую же штуку он выкинет на сей раз. И Григорий оправдал их ожидания вполне: покрошив пару сосисок на мелкие кусочки, разбросал их компактно и отошел в сторонку, держа наготове покрывало. Помоечные обитатели, немного поразмышляв, сбежались на угощение, аки голуби на крошки, и тогда Анденко сетью метнул в эпицентр пиршества покрывало, а следом рухнул на него сверху, намереваясь зафиксировать добычу.
И этот маневр удался ему вполне: одну из животин все-таки удалось скрутить и упаковать в ткань. Таким образом, у него в руках образовался увесистый, брыкающийся сверток, внешне напоминающий конверт с новорожденным. То была полная и безоговорочная победа. Однако в следующую секунду радость от оной была изрядно омрачена мощным, а главное, подлым ударом сзади. Тяжелым предметом и аккурат в темечко. Взвыв от боли, Григорий, не выпуская трофея, скакнул вбок, уходя из «сектора обстрела», гневно развернулся и обнаружил воинственного вида бабку. С занесенной над ним, наподобие шашки, палкой-клюкой.
– Мамаша! Вы чего творите?! На мирных советских граждан с дубинами кидаетесь! Аки расисты при разгоне демонстрации темнокожих студентов.
– Я вот те щас покажу темнокожих! Ишь ты, средь бела дня покрывало спёр и думал, всё у него шито-крыто.
– Протестую! Я не спёр, а взял во временное пользование.
– А я вот щас милицию вызову, она тебя быстренько попользует! Мало того что белье ворует, так еще и животных мучает. Живодер! Ну-ка, выпусти кису!
– Спокойно, мамаша. Считайте, что милиция уже вызвалась. Вот. – Одной рукой прижимая к груди брыкающийся сверток, свободной Анденко достал из заднего кармана брюк удостоверение.
Бабка подслеповато всмотрелась в него, долго и тщательно сличая фото с оригиналом.
– Вроде похож. Нешто взаправду милиционер?
– Взаправдее не бывает.
– А животное тебе зачем?
– Поступил сигнал. Из вашего дома. На помойке обнаружена кошка, страдающая… э-э-э… бешенством. И лишаём. Стригущим.
– Свят-свят!
– Согласно жалобам трудящихся, я изымаю ее из обращения. А вы, вместо того чтобы сперва разобраться, лупите сотрудника при исполнении палкой. Между прочим, такие действия подпадают под Административный кодекс. Вплоть до 15 суток.
– Ну, извини, я ж не знала. Просто, сидю на скамеечке, гляжу: подходит такой, с наглой рожей. Покрывало – цап, и ходу.
– Я не понял? Чего там насчет наглой?
– Ой! Прости, сынок, нечаянно вырвалось.
– За нечаянно срокá дают отчаянно. Ладно, будем считать инцидент исчерпанным. Обещаю, что через полчаса покрывало будет возвращено на прежнее место. А вам, гражданочка, за проявленную бдительность объявляю устную благодарность. Так держать!
Бабка расплылась в довольной улыбке, а Анденко, болезненно морщась (ударчик у старухи вышел что надо), выдвинулся в направлении нехорошей, по определению Захарова, квартиры. С намерением натурально подложить теще – не свинью, но кошака…
– …Как привели его – даже не сразу узнала! Худющий, кожа да кости, стриженый, взгляд – как у собаки побитой. «Мама» да «мама», а сам, смотрю, все в кошелку заглядывает. Потом не выдержал, спрашивает: «Мама, а чем это у вас там так вкусно пахнет?» Я ему: «Дак колбаской». А он жалобно так: «А можно кусочек?»
– Что ж их там совсем голодом морют?
– Голод не голод, но, сами понимаете, какая в тюрьме кормежка? Щи да каша… А мой-то с детства к разносолам, к пирожкам да котлеткам привыкший…
По роду службы Клавдия и без того ежедневно сталкивалась с горестями, печалями, а то и с откровенными ужасами тюремно-лагерной жизни. Так на тебе: еще и в самолете угораздило заполучить в соседки женщину, возвращавшуюся из Москвы после посещения сына, отбывающего предварительное заключение в Бутырке. Вот и не верь теперь постулату о том, что подобное тянется к подобному. Не найдя достойного собеседника в лице Анисимовой, женщина быстро спелась с пассажиркой, сидящей по правую от нее руку, через проход, и теперь они без умолку общались.
– Ох ведь горе-горюшко! Долго ему еще сидеть-то?
– Ой, долго! Адвокат сказал, целых пять лет дать могут… Правда, люди говорят, что, может, амнистию объявят. К 20-летию Победы.
– Дай-то бог.
– А еще он мне рассказывал, что…
Страхуясь от посторонних ушей, соседка склонилась в проход и принялась уже шепотом рассказывать сердобольной пассажирке какую-то историю. И в обстановке временного затишья у Клавдии наконец появилась возможность погрузиться в мысли о жизни собственной. А не вынужденно выслушивать про чужую.