Странная, а поначалу и вовсе страшная встреча в аэропорту с генералом Кудрявцевым снова разбудила в душе Клавдии чувство, которое она много лет старательно, как сказали бы ее подопечные – звероподобно, давила, гасила в себе. Это было чувство вины. Вины перед отцом ее ребенка. Перед отцом ее Сереженьки, которого Клавдия назвала в честь Лукина, а в метрику вписала отчество Васильевич. Лишь без малого двадцать лет спустя узнав, что на самом деле первого в ее жизни мужчину зовут Юрием.
Поняв, что беременна, Клавдия поначалу впала в жуткую панику, переросшую затем в глубокую депрессию. Впрочем, на тот момент слова «депрессия» она, конечно, не знала.
Что ей теперь делать, как с этим пониманием не просто жить, а продолжать, наравне с другими, сносить все тяготы партизанской жизни, Клавдия решительно не представляла. А посоветоваться не с кем. Вернее – было с кем, с Анфисой. Но тогда пришлось бы рассказать, от кого. То бишь признаться, что закрутила любовь – мало того, что с парнем младше себя, так еще и несовершеннолетним. Причем по своей, не по его инициативе. Господи, стыд-то какой! Именно по этой причине о своем незавидном положении она ничего не сказала и Ваське. Более того, с этого момента стала всячески избегать любых контактов и пересечений с отцом будущего ребенка. А «отец», маленький и влюбленный, не понимая истинной причины внезапного к нему охлаждения, мучился, страдал. А однажды даже неумело напился с горя. По-взрослому. После чего его выворачивало так, что беспощадный в подобных ситуациях Хромов отменил свое в отношении Васьки взыскание, заменив парню пять суток гауптвахты сутками лазарета.
Когда срок беременности перевалил отметку три месяца, Анфиса подошла к ней сама. Не просто распознала, но еще и догадалась, сообразила – откуда подарочек прилетел. Выслушав признательные показания, Анфиса за милую душу отчихвостила Клавдию в хвост и гриву, после чего организовала за будущей матерью нечто вроде негласного патроната. Последний, впрочем, продолжался недолго. Две недели спустя, когда появилась возможность отправить раненых на Большую землю, Анфиса, через своего партизанского мужа Чапаева, выхлопотала для Клавдии местечко. Официально – как для сопровождающей особо тяжелых бойцов. Клавдия тянула до последнего и все-таки ближе к ночи, накануне отправки, приняла решение поговорить с Васькой и рассказать ему о беременности. Но, как назло, именно той ночью паренька направили в охранение на самый дальний кордон. Поэтому не то что сложного разговора, даже дежурного прощания промеж влюбленных не случилось. Вот так и разошлись их пути. Разошлись с тем, чтобы вновь пересечься 18 лет спустя – в тюремной больничке ИТК № 9.
Конечно, после войны у Клавдии были мужчины. Разные. Но все они были – не то. Какие-то избалованные, самовлюбленные, капризные. Отчасти это понятно: когда на десяток одиноких, истосковавшихся по любви, по мужскому телу баб приходилось от силы три-четыре мужичка, тут хошь не хошь – запривередничаешь. Так что, как ни крути, все ее недолгое, но настоящее женское счастье было связано с той весной 42-го. И чем старше становилась Клавдия, тем крепче и вкуснее, по аналогии с хорошим вином, становились ее воспоминания о Ваське. Воспоминания о яркой звездочке, мелькнувшей на небосклоне ее жизни: осветившей, согревшей, но – тут же и погасшей.
Потому-то, когда все-таки случилась их новая встреча – уже не с Васькой, но с Юрой, уже не со светлым и чистым пареньком, а с жизнью битым, покрытым шрамами и рано начавшим седеть рецидивистом, – его уголовное прошлое и настоящее хотя и немало удивило, но не отпугнуло Клавдию. Уж она-то на своем пути видала-перевидала зэков: и таких и сяких; и «черных», и «красных»; и конченых мерзавцев, и невинно осужденных. И прекрасно знала, что фраза «органы не ошибаются» справедлива лишь для передовицы газеты «Правда». В чем Клавдия лишний раз убедилась, выслушав Юркину исповедь…
ИТК № 9 УИТЛК УМВД по Пермской области, март 1960 года
– …Так в самом конце 1944-го я впервые попал в лагерь. За соучастие в разбое и убийстве. К которым ни малейшего касательства не имел.
– Бедный, бедный ты мой мальчик.
– А это, Клавдия, с какой стороны посмотреть? Мне ведь, считай, с самого начала, еще с «Крестов», повезло невероятно.
– Скажешь тоже! Хорошенькое везение – попасть в тюрьму ни за что.
– Я не про «виновен/не виновен» сейчас. Понимаешь, в отличие от большинства первоходов, у меня, так оно вышло, с самого начала были исключительно толковые, скажем так, опекуны. Люди старого поколения, очень старого. Сперва Чибис, затем Корчмарь, Лапа. Кабы не их советы и уроки…
– Чибис? Помнится, я что-то слышала о нем. От своих… подопечных. Если не ошибаюсь, он покончил с собой?
– Да. В 52-м. Я тогда на другом краю света сидел. Но потом и туда докатились слухи о том, что его настоятельно о том… хм… попросили.
– Кто попросил?
– Твои коллеги по цеху.
– Как это?
– А так, что сперва Чибис свой правый глаз в руках держал, причмокивая с досады. А когда всё же упал, ему, для полноты ощущений, повязку в рот красную засунули, с тремя желтенькими буковками – СДП. Слыхала про такую?
– Секция дисциплины и порядка?
– Она самая. Засунули, да еще метлой сверху накрыли. Вот Чибис той же ночью и…
– Кошмар какой! Я ничего об этом не знала.
– Разумеется. О таких вещах ведомственные газеты и боевые листки предпочитают не писать… Интереснейший был человек Чибис. Представь: в тюрьме, в лагерях читал Достоевского, Толстого, Горького, Герцена… К слову, позднее я познакомился с врачами, которые сидели по делу Горького. Они отнеслись ко мне очень хорошо, так как я рассказал им про деда Степана, а они его знали… Конечно, таких людей в лагерях мало. Да ты и сама это знаешь прекрасно. Но именно эти люди привили мне любовь к чтению, к искусству. Вернее, возродили заложенное во мне еще в детстве родителями, бабушкой, дедом Степаном…
Отдельная палата в тюремной больничке, выделить которую для «тяжелого пациента» распорядилась сама главлепила Анисимова. Барон полулежит на кровати, опираясь спиной на подушку. Рядом с ним, прижавшись всем телом, примостилась Клавдия. Отдыхая от бурно проведенной ночи, она расслабленно-нежно поглаживает кончиками пальцев голую грудь Барона и продолжает слушать его печальный рассказ.
– Порой думается – уж лучше бы меня тогда, в 1947-м, автоматчики в своем бараке на тряпки порвали. Не было бы тогда всех этих последующих воровских лет. Тех, что на постоянном оскале, терках блатных да косых взглядах за плечо – не пристроился ли кто? Ну да что уж теперь… А за Битюга мне накинули срок и перевели
из Усть-Цильмы аж на Колыму. А там в ту пору собрались такие «сливки общества», что дальше ехать некуда. Чтобы постоять за себя, пришлось снова показывать зубы. Я, Клаша, принципиальный противник убийств, но – врать не буду – порой защищаться приходилось насмерть. Но сам никогда никого не унижал. В нашей стране и так унижены все, поэтому унижать людей еще и в лагерной обстановке – это надо просто зверем быть.
– Господи, как же все это ужасно! Наверное, только у нас в стране и могло случиться такое – война между преступниками по идеологическим мотивам. Звучит как чистейший бред.
– Согласен. Тем не менее за этот «бред» суки и воры резали друг друга беспощадно и яростно, на полное уничтожение. Честно говоря, очень сомневаюсь, что в этой бесконечной и безжалостной кровавой круговерти я дотянул бы до конца срока. Но потом, как ты знаешь, случилась бериевская амнистия. И в феврале 1954-го, со справкой об освобождении на кармане, я впервые очутился в Москве. Да только берега к тому времени потерял окончательно.
– А почему в Москве? А не дома, в Ленинграде?
– Как-нибудь потом, после расскажу.
– Почему не сейчас?
– Потому что до обхода осталось полчаса, и я хочу потратить эти драгоценные минуты на более интересное занятие, нежели ковыряние в собственном незавидном прошлом…
С этими словами Барон обнял ее самым непринужденным образом, как обнимаются давно привыкшие друг к другу муж и жена. А, собственно, разве не ими эти двое и были?..
И вот кем, вот какой распоследней тварью надо быть, чтобы после всего этого не пожалеть человека? Да хрен-то с ними, со всеми! С законами, устоями, уставами! Ведь с большой буквы Правда все равно была на стороне Юры. На стороне очень хорошего человека, с которым так несправедливо, так страшно обходилась жизнь – раз, другой, третий… А он, невзирая на это, все равно пытался оставаться человеком.
Слепив Барону фальшивый диагноз, Клавдия была глубоко убеждена в том, что делает правое дело. Не любовнику помогает – вершит справедливость. Есть такое расхожее выражение – «Бог управит». Это так. Но в данном конкретном случае Бог предоставил ей, майору медицинской службы Анисимовой, редчайший шанс «управить» ее же руками. И разве можно было им не воспользоваться? Отвернуться, пройти мимо? Теоретически – можно. Но тогда, по сути, это означало отречься от мужа и отца ее ребенка. Но как после этого она смогла бы смотреть в глаза своему сыну? Их общему сыну? О котором Анисимова так и не рассказала Барону. Теперь-то уж оно было совсем ни к чему. К сожалению. А может, к счастью…
СВОДКА СКРЫТОГО НАБЛЮДЕНИЯ № 3/147-62
За объектом Хрящ по заданию № 0423
Наблюдение велось с 16:00 22.07.62
до 24:00 22.07.62
В 16:45 объект Хрящ был принят выходящим из адреса проживания по Загородному пр., 16 бис-33.
В 16:54 в сквере на Пионерской площади объект встретился с неизвестным гражданином, кличка которому дана Пингвин. Оба проследовали в шашлычную на улице Дзержинского, где заказали бутылку вина и две порции шашлыка.
В 18:10 Хрящ и Пингвин покинули шашлычную и расстались. Дальнейшее наблюдение за объектом Пингвин не велось, по причине несхожести его примет с приметами разыскиваемого. Объект Хрящ прошел на остановку общественного транспорта, откуда троллейбусом проследовал до конечной остановки «Балтийский вокзал» и далее, пешком, выдвинулся в направлении улицы Шкапина.