– Да, Жора. Память у тебя и в самом деле… – уважительно заключил Барон и прочел текст комментария к картине: «…Вечер в Неаполитанском заливе… Хранилась в Ленинграде, в частной коллекции профессора Лощинина. Бесследно утеряна зимой 1942 года». Ититская сила!
– Ты чего?
– Похоже, я знаю, каким именно образом она была… хм… утеряна.
Во взгляде Гуревича зажегся неподдельный интерес:
– И каким же, если не секрет?
– В феврале 42-го на эту картину поступил заказ одному жигану. Вот он, со своей подростковой шайкой, и организовал налет на квартиру Лощининых. В результате тогда внук профессора был убит, а сами старики… В общем, цена этому полотну – три человеческие жизни.
– Да-да, времечко было, что и говорить… – дежурно-сочувственно поцокал языком Гуревич. – Кстати, сугубо в целях расширения кругозора: ты, случайно, не в курсе – кто выступал заказчиком?
Вопрос был исключительно невинный. Тем не менее, услышав его, Барон нервно заиграл желваками.
Накатило-нахлынуло тогда, в начале весны 42-го, Гейкой поведанное…
Ленинград, февраль 1942 года
Сразу после того, как Юра и Оленька покинули пещеру блокадного Али-Бабы, ее хозяин устроил Гейке знатное правилово:
– …Я ведь, кажется, неоднократно просил не приводить сюда своих дружков?! Еще и с детским садом!
– Анатоль Яковлевич! Да Юрец – нормальный пацан! Я за него ручаюсь. Зуб даю!
– А мне твой гнилой зуб на хрен не сдался! «Дяденька, возьмите овечку». Тьфу! У меня, между прочим, нервы тоже не из канатов скручены! Думаешь, мне малолеток доходяжных не жалко? Да только если всех жалеть, никакого здоровья не хватит.
В этот момент в дверь условным стуком постучали.
Марцевич вздрогнул, а Бабай вопросительно поднял бровь.
– Это Дуля! – успокоил Гейка. – Вы же сами просили, чтоб пришел.
Марцевич, вспомнив, кивнул Бабаю, и цепной пес впустил в квартиру закоченевшего Дулю.
– Ходи за мной, доходяги. Базар до вас имеется, – приказал Марцевич, и пацаны покорно проследовали в кабинет.
В святая святых. Где они до сей поры еще ни разу не были…
– Ну и? Как там ваша ватага? – поинтересовался Марцевич, усаживаясь в кресло. – Слухи доходили, что Гриня того? Откинулся?
– Спёкся Гриня, – подтвердил Гейка. – И Горыныч вот-вот.
– Нам бы, Анатоль Яковлевич, в какую делюгу по-шустрому вписаться, а? – заискивающе, давя на жалость, затараторил Дуля. – Иначе – край. С рынка всем уже не прокормиться. Еще немного – и парняги друг на дружку кидаться станут.
Гейка злобно цыкнул на подчиненного, и тот сконфуженно прикрыл пасть.
– В принципе, есть у меня на примете одна темка, – после паузы, как бы размышляя вслух, протянул Марцевич. И – уперся взглядом в Гейку. – Но, боюсь, твоим соплякам не потянуть.
– Да мы! Да вы только прикажите! – снова полез поперек батьки в пекло Дуля.
– Приказывают в армии, Дулечка, – ласково уточнил Марцевич. – А промеж своих – полюбовно соглашаются. Разницу чуешь?
– Ага, – подтвердил Дуля и покосился на Гейку. Дескать, а что? Разве я чего-то не то?
И Гейка вынужденно согласился:
– Ну да… Мы эта… мы согласны.
– На ЧТО вы согласны, дурьи ваши бошки? Я ж еще ничего не озвучил?
– Да какая разница? Что в лоб, что по лбу.
– Тоже верно, – неожиданно согласился Марцевич. – А теперь слушаем сюда: есть одна квартирка, в Коломенской части. Живут трое – дед-профессор, его старуха и их внук. – Анатолий Яковлевич бросил взгляд на Дулю. – Примерно твоего возраста будет. Задача: зайти в квартиру и забрать картину товарища Айвазовского. Узнать ее нетрудно, там всего одна марина висит.
– Чего висит?
– Море нарисовано. Корабль. Шторм утихает. И солнышко сквозь тучи пробивается. Теперь понятно?
– Ага. Только, это… А если не откроют? Дверь вышибать?
– Откроют. Старики почти неходячие, так что к двери подойдет внук. Спросит – кто? Скажете: от Анатолия Яковлевича посылка.
– Прямо вот так вас и называть? – удивился Гейка.
– Вот прямо так! Иначе не откроет. Далее входите, внука… в общем, надо его… Ну, вы меня поняли?
– В смысле? – насторожился Дуля. – Кончить, что ли?
– Именно.
Какое-то время уркаганы-малолетки поварили услышанное. Затем Гейка осторожно предложил альтернативу:
– Так, может, просто в дыню ему пару раз сунуть, и все дела? Навалимся кодлой – он и пикнуть не успеет.
– Наваливаться – это ты на бабу будешь! – рассердился Марцевич. – А парня завалить нужно. Разницу чуешь? И его, и… профессора с женой.
– А стариков-то на фига?
– Они все равно одной клешней в могиле стоят. Неделя, от силы две, осталось. Так что им, считай, без разницы. Потому и картину нужно быстрее взять. Пока она государству, как бесхозная, не отошла… Тебя, я гляжу, что-то смущает?
– Да нет. Просто… – Гейка замялся. – Просто мы с парнями по-мокрому еще ни разу не…
– Ну так все когда-то случается в первый раз. Впрочем, никто не неволит. Вы спросили за работу, я сделал конкретное предложение. Не нравится – без проблем. Других исполнителей найду. Сейчас народ до такой ручки дошел, что за буханку хлеба не то что на квартиру профессорскую, налёт на Смольный упромыслит. – Марцевич жестом указал на дверь: – Всё, свободны! Не было разговора.
Прочитав отчаяние на лице Дули, Гейка запротестовал:
– Погодите, Анатоль Яковлевич! Это ведь я так, сгоряча сказал. Мы сделаем! В лучшем виде, даже не сомневайтесь. Только скажите адрес и когда?
– Уверен?!
– Да!
– Хорошо. Тогда вот адрес. – Он протянул Гейке заранее заготовленный клочок бумаги. – Сделать надо не позднее среды. Из хаты, кроме жратвы и карточек, больше ничего не тяните. Я все равно не возьму, а сами сбывать решите – спалитесь. Но за холст – отсыплю щедро. Уразумели?
– Да, – в унисон подтвердили оба.
– А теперь, Дулечка, выйди-ка за дверь. Подожди там, в коридорчике.
Приятели недоуменно и слегка тревожно переглянулись, что не укрылось от проницательного взгляда Марцевича.
– А ты мне, друг ситный, больше ничего поведать не желаешь? – вкрадчиво поинтересовался он, после того как Дуля покинул кабинет.
– Про что? Поведать? – насторожился Гейка.
– Ну, например, про диверсанта немецкого. Которого вы уработать решили. И из-за которого Шпалер кони двинул.
– Ка… какого еще диверсанта?
– Слышь, ты, малолетний токарь по хлебу, слесарь по карману! Я ведь Бабая свистну, и он с тобой по-другому, без задушевности, поговорит!
– Не надо Бабая! – испугался Гейка. – Я… расскажу. Всё расскажу.
– Прекрасно! Вот только «всё» мне кое-кто из твоих дружков уже нашептал. Так что меня сейчас лишь отдельные детали интересуют. Если совпадут детальки, тогда один разговор будет. Но коли нестыковочки сыщутся, в показаниях, не взыщи – и тебя, и всю кодлу твою пацанскую придется в распыл пустить. Осознал ответственность момента?
– Осознал.
– Откуда диверсант этот нарисовался?
– Не знаю. Он как-то сам на Шпалера вышел. А вечером они уже вдвоем к нам в подвал заявились. Вдатые.
– Диверсант этот – немец?
– Русский. По ходу, местный, ленинградец. Уж больно хорошо город знает.
– И чего он от вас хотел?
– Чтобы мы «цепочки зеленые» запустили, – нехотя признался Гейка. – Там, где он скажет.
– Взамен что посулил?
– Деньги и карточки хлебные.
– Так-так… А вы что?
– Мы как бы согласились. Попросили задаток. Ну, он и сунул нам по пачке на брата. Мы их тока-тока по карманам рассували, а Шпалер вдруг как завопит: «Мочи` падлу!» И метнулся на него с финкой. Прямо в грудину засадил. Но тот, гад, все равно умудрился вальтера достать и Шпалере аккурат в глаз шмальнул. Наповал. А потом мы с пацанами этого урода палками добили. И – дёру.
– То бишь поступили как сознательные ленинградцы? На происки врага не поддались? Что ж, похвально. А в безмозглые головы ваши не пришла такая простая мысль, что карточки эти, дармовые, фальшивыми оказаться могут?
– Шпалер сам лично проверил. Сказал, вроде всё путём.
– Вроде – у бабки в огороде! А теперь вот с этим самым «путём» на кармане позавчера Сеню Мерзавчика энкавэдэшники взяли. И чем теперь это все обернется – одному богу известно.
– Сеня не вломит.
– Хочется верить, что он не до конца идиот и станет молчать за диверсанта. Иначе при таком раскладе ему однозначно стенка… М-да… С какими же дилетантами приходится иметь дело… Ладно, если грамотно провернете тему с картиной, – считай, будет твоей ватаге полнейшая индульгенция.
– Чего будет?
– Не анализируй. А как сработаете – с меня ящик тушенки.
– Еще бы спиртяги? Братве для сугрева?
– Там видно будет… Всё, свободен…
– …Барон! Ты чего?
– А? Что?!
– Ты куда-то того… в астрал ушел?
– Я? Да нет, все нормально.
– Просто мне показалось…
– Показалось, что казалось… – Барон тряхнул головой, сбрасывая морок бередящих душу воспоминаний. – Все нормально, Жора. И я – да, могу расширить твой кругозор. В ту блокадную зиму картину Айвазовского парням заказал человек по фамилии Марцевич.
– Ха! – клацнул вставными челюстями завсекцией. – Как же, как же, мог бы и сам догадаться… Да, Анатолий Яковлевич в блокаду поднялся – будьте-нате! Ну да не зря говорят, что и на старуху бывает проруха.
– А что такое?
– После войны, если не ошибаюсь году в 54-м, его самого обнесли, – поведал Георгий Маркович не без злорадства. – Ох, и хорошо взяли! Разве что обои шелковые поленились со стен содрать.
– Иди ты? Вот ведь как.
– Увы, бедняга не пережил подобной подлянки со стороны судьбы-индейки и пару месяцев спустя скончался от обширнейшего инфаркта.
– Мир праху его… Ну да вернемся к нашим баранам: на твой взгляд, конкретно эта картина представляет художественную ценность?
– Ну, это как посмотреть… Если ты полистаешь сей каталог, то обнаружишь, что Айвазовским были созданы десятка полтора вариаций с Неаполитанским заливом: «Залив ранним утром», «Залив туманным утром», «Залив ночью», «Залив лунной ночью» и так далее. Но при всем при том Иван Константинович продолжает оставаться Айвазовским. А значит, любое его полотно представляет как художественную, так и выраженную в денежных знаках ценность… Можно начистоту, Барон?