– Жора, ты меня обижаешь! Мы ведь с тобой не первый год замужем?
– Прости… Я догадываюсь, что твой интерес к этой картине – он, мягко говоря, не случаен. А потому спешу расставить точки над «ё»: лично я не стану – ни покупать ее сам, ни заниматься поиском покупателей. Книги с… хм… трудной судьбой – это одно. Их и почитать, и полистать можно. После чего поглубже во второй ряд поставить. Но палёного каталожного Айвазовского, да еще тройной мокрухой обремененного, стрёмно на стену вешать. Всегда могут сыскаться люди, которые тоже… книги читают. Увидят – выводы нехорошие сделают. Оно мне надо?
– Я тебя услышал, Жора. Благодарю за чай и за консультацию. И – желаю успехов на трудовом фронте.
– Погоди!
– Что?
– Видишь ли, в чем дело: книга, которую ты мне в последний раз подогнал… Я… э-э-э-э… навел справки и понял, что ошибся. Она стоит дороже.
– Я знаю.
– Знал и молчал?
– В тот раз у меня не было иного выхода, – пожал плечами Барон.
– У меня мало друзей, Барон. Зато все они настоящие. – С этими словами Гуревич достал из внутреннего кармана увесистое портмоне. – При этом у меня довольно много врагов, но они в основном так, пар пердячий. – Георгий Маркович отсчитал пять бумажек номиналом в 50 рублей. – Так зачем мне наживать хотя бы и одного врага настоящего? При цене вопроса в каких-то 250 рэ? Вот, возьми.
– Спасибо. – Барон забрал деньги, которые оказались как нельзя кстати. – Однако этим благородным жестом ты все равно не приобрел себе настоящего друга, Жора.
– Но зато избавился от потенциального врага? – лукаво усмехнулся Гуревич. – Как по мне – нормальный гешефт…
Покинув ДЛТ, Барон направил стопы прямиком в «Метрополь» с твердым намерением прокутить струйку-другую от внезапно пролившегося на его голову золотого дождя. Опять же настроение было соответствующее – невзначай озвученное Жорой известие о скоропостижной смерти Марцевича, последовавшей вскоре после обноса его квартиры, Барона изрядно воодушевило. А все потому, что обнос тот стал первым и последним в его уголовной биографии профессиональным грабежом. Вернее, сам Юрка Барон так сие действие не квалифицировал, числя свой исключительно махновский по исполнению налет на Сенной по разряду классической мести. Той самой, что «око за око, зуб за зуб».
Тогда, отправляясь с Филькой на печально известную по блокадной зиме 1942-го квартиру разжиревшего на человеческих страданиях упыря, Юрий понимал, что убить хозяина не сможет ни при каких обстоятельствах. Хотя, что и говорить, руки чесались. И вот теперь, восемь лет спустя, выяснилось, что казнь, пускай и отложенная во времени, состоялась. Состоялась, как ни крути, его, Барона, стараниями…
Ленинград, март 1954 года
Несмотря на то что московский урка Филька в подобных темах был много опытнее, в обносе квартиры Марцевича первым номером выступал Юрка. Этот момент был заранее, еще в Москве, особо оговорен стариком Халидом, и Юрий клятвенно пообещал доверие оправдать…
Остановившись на лестничной площадке перед знакомой дверью, Барон попросил Фильку спуститься на полпролета ниже, дабы не попадать в сектор обзора. Сам же нацепил на нос очки с простыми стеклами, достал копеечный блокнотик и огрызок карандаша и крутанул рычажок звонка.
– Кто? – донеслось из-за двери минуту спустя.
– Из собеса.
Защелкали замки, и дверь приоткрылась на размер щели, сдерживаемой цепочкой.
– Я никого не вызывал.
– А добрые вести, Анатолий Яковлевич, не спрашиваясь, сами приходят. Открывайте, будем вам перерасчет оформлять.
– Какой перерасчет?
Барон перелистал пару страниц блокнотика, делая вид, что сверяется с записями.
– Ну, как же? Вы ведь у нас блокадник?
– Я? Да.
– Значит, все верно. Согласно постановлению Минфина за номером… – здесь Барон снова «подглядел» в блокнотик, – номер 323/бис от 1 января сего года, вам полагается надбавка к пенсии. Надеюсь, лишние 25 рэ в месяц вам не помешают?
– Хм… Не помешают, конечно.
Дверь распахнулась.
– Проходите, только обувь снимайте. Я дам вам тапочки.
– О, благодарю.
Барон зашагнул в прихожую, привалился спиной к двери и скомандовал:
– Заруливай, бродяга.
Увидев выскочившего, аки чертик из табакерки, Фильку, хозяин квартиры вздрогнул и рефлекторно схватился за дверную ручку:
– Это кто?
– Не волнуйтесь, Анатолий Яковлевич, это стажер. Навязали, понимаешь. На мою голову.
Лишь теперь смекнув, что дело нечисто, Марцевич попытался оттолкнуть Барона, но было поздно. Одного неуловимого движения оказалось достаточно, чтобы Анатолий Яковлевич спиной влетел в собственную прихожую и шумно приземлился на пятую точку. Эх, Бабая бы сейчас сюда! Да только блокадный цепной пес получил свой, по всем статьям выслуженный, законный «вышак» еще в 1946-м.
– Я не понимаю, что здесь… Выйдите вон! Я сейчас в милицию позво-ну… – ню..
– Ню-ню, – передразнил Филька, запирая дверь изнутри.
– Милиция – это хорошо, – согласился Барон. – Никак решил явку с повинной оформить? Дело! Лучше поздно, чем никогда.
– К-к-к-какую явку?
– Ну, ты ж у нас человек – и аферами умудренный, и сединами убеленный. Так на кой мне тебе прописные истины читать? О том, что военные преступления срока давности не имеют?
– Нет, я решительно не понимаю – о чем вы?
– Всё! Хорош в сенях держать! Тем более прихожую твою я уже видел. А где у тебя, не побоюсь этого слова, кабинет? Помнится, где-то там? Вот туда и пойдем. Пошепчемся, перерасчет сделаем. Нам ведь давно потолковать следовало. Да все как-то не склеивалось: то ты на курорте, в Ялте, то я на курорте, за Уральским хребтом.
Марцевич с усилием поднялся и, шаркая ногами, обреченно повел непрошеных гостей в святая святых.
Кабинет, что и говорить, впечатлял. Интерьер и обстановка – если не императорские, то великокняжеские уж точно. Даже старинное пианино имелось, хотя сам Марцевич едва ли отличал ноту «до» от ноты «ля».
– Присаживайся, Анатолий Яковлевич. В ногах правды нет, а она нам сейчас – ой как понадобится.
Марцевич покорно плюхнулся в плюшевое гостевое кресло и злобно уставился на визитеров:
– Быть может, вы, наконец, объясните, что здесь происходит и по какому праву вы…
– Барон, а товарищ не понимает! Может, мне объяснить? С легонца?
– Пока не стоит. Возможно, чуть позже. Вот что: мы тут с товарищем потолкуем, а ты пока поброди по хате, пошукай по сусекам. На свой вкус. Только я тебя умоляю! Бронзу не бери. Мне сегодня тяжести носить впадлу. С утра кости ломит. Видать, к дождю.
– Это мы с превеликим удовольствием, – ухмыльнулся Филька и вынырнул из кабинета.
Барон же прошел к письменному столу и устроился в роскошном хозяйском кресле. Марцевич следил за ним настороженно, лихорадочно просчитывая в уме, что же это за такая «беда пришла, откуда не звали».
– Вишь как, Анатолий Яковлевич, оно складывается, – после минутной паузы заговорил Барон. – Ты, небось, думал: столько лет прошло, все быльем поросло? Иных уж нет, а те далече? Нет, конечно, первые 3–5 после войны годков очко наверняка еще поигрывало. Небось, и мальчики кровавые в глазах стояли, и тени из прошлого по ночам наведывались? Но потом пообвык. Успокоился, расслабился. А зря.
– Послушайте! Не знаю, как вас по имени-отчеству. Я вас решительно не понимаю! Какие мальчики? Какие тени?
– Ладно, перейдем от прелюдий к делу. Меня и моего товарища уполномочили провести в твоем, Марцевич, доме экспроприацию ценностей. Посему – предлагаю добровольно выдать оные. В первую очередь нас интересуют ювелирные изделия, монеты и прочая мелюзга. Крупногабаритные предметы сегодня вывозить не будем.
– И кто же это вас… уполномочил?
– Должно быть, Тот, кто не только всегда думает о нас, но и все о нас знает – и хорошее, и плохое. Сразу предупреждаю, временем мы располагаем. Твоя новая женщина, та, что из секции грампластинок в Гостинке, она ведь сегодня до семи работает, так?
Физиономия Марцевича покрылась бледной испариной:
– А откуда вы?..
– А за это время мы всё успеем. И паркет перекурочить, и обои отодрать, и шкафы разломать, и сантехнику расколотить. А оно тебе надо? Отдай по-хорошему и существуй себе дальше. В сносных условиях да с молодой женой. Короче, думай. Даю тебе на всё… – Барон дотянулся до стоящих на столе песочных часов и перевернул их. – Время пошло.
В кабинете воцарилась тишина. Марцевич затравленно смотрел, как в часах бежит песок, продолжая лихорадочно соображать. Барон же выбрался из-за стола и принялся расхаживать по кабинету, осматриваясь и присматриваясь. Оказавшись рядом с пианино, он машинально открыл крышку и одним пальцем, что называется на автопилоте, начал перебирать клавиши:
– Протекала речка. Через речку мост. На мосту овечка. У овечки хвост.
Услышав этот дурацкий текст, Марцевич вскинулся. С момента появления в квартире этих двоих в его глазах впервые отчетливо обозначился страх.
– …Дяденька, а мою овечку не возьмете? За хлебушек?
– Спасибо, девочка. Оставь себе…
– ТЫ?! Ты – Юра?! Тебя и твою сестру сюда Гейка приводил?
Барон с шумом опустил крышку.
– Узнал, старый хрыч? Вот и славно. Извини, Гейка подойти не смог. Хотя у него тоже кой-какие перерасчеты к тебе имеются.
– Он что, тоже жив?
По всему, это известие стало для Марцевича не меньшим потрясением.
И Барон тут же взялся развить тему.
– Например, он посчитался бы с тобой за набой на квартиру профессора Лощинина. Который ты дал доходягам-пацанам. И где они, за пайку харчей, семейство профессора к праотцам отправили. Чтоб тебе, упырю, картину Айвазовского приволочь. Правда, почти всех пацанов вскорости мусора покрошили. В отличие от тебя. Пенсионера-блокадника.
Расценив слова и интонацию Барона как вынесение смертного приговора, Марцевич упал с кресла, бухнувшись на колени.
– А за твое «тоже жив» – отдельное спасибо. Как видишь – живой. Более того, намереваюсь тебя, гниду, пережить.