– Н-нет… Я понимаю… Толька-а…
– Обойдемся без Толика. Итак, нам доподлинно известно, что на прошлой неделе вы с Шаландой и прочими славными парнями обнесли квартиру в Столешниковом переулке.
– Мы?!.. Мы ничего не… Ка-акую квартиру?
– Мы же с тобой договорились? Либо беседуем здесь и сейчас – коротко, продуктивно и без свидетелей. Либо – мучительно долго, на Лубянке и под протокол. Разницу чуешь?
– Чу… ю…
– Тогда идем дальше: как ты понимаешь, нашу организацию подобного рода преступления интересуют не так чтоб очень сильно. Хоть и обнесли вы человека государственного, причем на неприлично много. Я, в принципе, готов закрыть глаза и на подобные шалости. Но! При одном условии!
– К-кк-аком условии?
– Мне нужен Барон. Человек, который, как я понимаю, был идеологом и разработчиком сего, не решенного оригинальности, налета.
– Да-да. Это все он! Барон! – ухватился за спасительное Гога. – Барон, а еще Шаланда. Лично я вообще к этой теме касательства не имею. Просто попросили вещички отвезти. А что за вещички, чьи – ни сном ни духом. Вот честное благородное!
– Какое-какое?.. Ладно, проехали. Итак, вопрос первый, он же последний: где сейчас Барон?
– Я… я не знаю, гражданин… генерал! Вот честное бла… хм…
– Плохо, – резюмировал Кудрявцев. – Ибо в таком качестве ты мне не интересен.
– Но я знаю, что он скоро должен нарисоваться! Здесь, в Москве!
– Как скоро? Откуда знаешь?
– Как скоро – не скажу. А знаю… Да я вчера сам ему телеграмму посылал. Меня Шаланда попросил.
– Адрес? Текст?
– Там не было адреса. Просто до востребования, на Главпочтамт, Ленинград. А текст… Сейчас… Я, кажется, не выбросил… Бумажку…
Гога принялся судорожно выворачивать карманы.
– Спокойнее. Не стоит привлекать внимание окружающих повышенной нервозностью.
– Вот она. Как Шаланда написал, так я на почте и отстучал. Слово в слово.
Владимир Николаевич ознакомился с содержанием записки, в несколько глотков допил свое пиво и подвел черту:
– А теперь слушай меня очень внимательно. Ибо от этого зависит не только дальнейшее твое небо коптящее существование, но и судьба твоего родственника. Которому вы с каждого налета отстегиваете денюжку за амортизацию транспортного средства марки «Победа»…
Надо ли говорить, что от подобной осведомленности генерала КГБ у потрясенного Гоги челюсть отвисла так, что едва не стукнулась об столешницу?..
Мужчина в сером костюме не соврал – Казанец очнулся лишь через тридцать пять минут. Обнаружив себя сидящим на толчке, в нелепой позе, с расстегнутой ширинкой и выглядывающим наружу «антоном», он первым делом в панике сунул руку в карман – деньги были на месте. Затем, болезненно поморщившись, ощупал затылок – но ни крови, ни каких-то других следов повреждений не обнаружил. Странно. Тогда как и почему он здесь оказался? Да еще и в таком виде? Неужели вырубился сам? Но с чего бы? С каких-то трех кружек, пускай и с прицепом? А если так, тады – ой. Неужели и в самом деле – всё, кирдык организму? Как говорится, отпели курские соловушки? Казанец выполз из кабинки, склонился над раковиной, открыл кран и подставил затылок под струю холодной воды…
Когда он вернулся в зал, Гога сидел с мрачным лицом и, уже никого не таясь, в открытую пил водку.
– О! Явилась святая душа на костылях! Медвежья болезнь одолела?
– Ва-аще ничего не понимаю, – подсаживаясь, заблажил Казанец. – Прикинь, только дошел до гальюна и – вырубился на хрен! Очнулся – сижу на толчке. И затылок ломит. Думал, может, того… Какие залётные уработали? Но нет – бабки на месте, часы… Вот и гадаю: что это былó?
Гога, не будь дураком, в общих чертах догадывался – что. Однако своими догадками делиться с приятелем не стал, лишь показно пожал плечами:
– Ершить меньше надо, а закусывать – больше.
– Думаешь?
– Тут и думать нечего.
Казанец, вздохнув, потянул было руку за кружкой, но тут же и отдернул.
Может, и в самом деле хватит?
– М-да… Старею, что ли? Раньше – пить пил, но ума вроде не пропивал… Жуть какая… И это – накануне Крыма! Еще не хватало при бабах осрамиться!..
– Поздорову, бродяги! – весело ухнуло за спинами.
Гога, вздрогнув, поворотил голову:
– Тьфу, черт! Ажно нежданчик приключился. Экий ты, завсегда внезапный!
– На том стоим, – гыкнул Шаланда, подсаживаясь. – Так и думал, что здесь вас найду… Ты телеграмму Барону отправил?
– Вчера еще, – кивнул Гога, мысленно перекрестившись. Потому как нарисуйся здесь Шаланда минут на десять раньше – во была бы картина маслом. А может, у комитетчиков заранее все просчитано было? С них, с чертей, станется.
– Сейчас тоже чего-нибудь на зуб кину, и поедем.
– Куда?
– На Рогожский. К Халиду. Его человек весточку прислал: рассчитался Вахтанг за шкурки.
– Вот это дело! – расцвел Казанец. – А мы тут как раз фарт обмывали. За тебя, за Барона пили. Кстати, помнится, ты обещал рассказать, как вы с ним познакомились.
– Ха. Это, други мои, такая история, что без стаканá не изложишь. – Шаланда машинально обернулся в поисках «человека», но запоздало вспомнил, что в «Праге» таковые не водятся. – Тьфу, черт! Забыл, что здесь всё через заднее место. Гога, не в службу – метнись, принеси мне борща, салатик какой, 150 и кружечку пивка.
Гога покорно поплелся на раздачу, хотя внутри него все так и клокотало: «Шестерку себе нашел? Тоже мне – человек и пароход!.. Ну-ну… Банкуй пока, Шаланда!.. Потом опосля поглядим, кто кому передачи носить станет…»
Коми АССР, Усть-Цилемский район, ИТЛ, март 1947 года
Этап от Воркуты до станции Печора по недавно отстроенной Северо-Печорской железной дороге оказался быстр, а потому неудобен: только разложились – сразу на выход. Пока их выгрузили на станции, пока посадили на корточки, пока не спеша суетился конвой, Барон осмотрелся. Медленно поводил глазами, шеей – нет, ничего особенного. Всё, как везде и всегда, – темно, ветер, грязно, мороз. На платформе несколько женщин усиленно делали вид, что не смотрят на сидящий этап. А ведь смотрят, и очень даже с любопытством. В свое время Барон много размышлял над тем, почему это этапы так притягивают взгляды людей? И пришел к выводу, что причин минимум две. Во-первых, это оборотная сторона недоверия к власти, к ее «справедливости». А во-вторых, как ни крути, – следствие отмеченной еще Достоевским жалостливости русского человека не только к преступникам, но и к военнопленным, и вообще ко всем страдальцам. Неспроста же на Руси заключенных в народе величали несчастненькими – «несчастненьких повели».
Когда всех затолкали, а последних буквально забили в автозак (особо при этом усердствовал старший сержант, остервенело утрамбовывавший пассажиров при помощи приклада карабина), Барон оказался притиснутым около клетки двери. После командного «поехали!» он тихонько заговорил с конвоиром:
– Старший сержант, ты что, в себе не уверен?
Конвоир вопросительно-свирепо глянул на него из-под кустистых бровей.
– Я говорю: ты в людях человеков-то видь.
Сержант угрожающе приподнялся было, но тут из-под полуприкрытых век Барона неожиданно блеснул такой взгляд, что конвоира словно финкой по лицу полоснуло. Он даже не понял, почему ему вдруг резко расхотелось взять этого парня за шкирку и хорошенько встряхнуть, чтоб знал свое место…
До лагеря на ухабах доподпрыгивали быстро и столь же быстро и нервно оказались в зоне. Когда с мороза все попали в помещение ШИЗО и туда-сюда разобрались, Барон вновь начал приглядываться. И снова – нет, ничего особенного. Лагерь, он и есть лагерь. Для наблюдательных людей он прозрачен. И это хорошо. Ведь чем больше мы друг о друге знаем, тем нам… ну как минимум безопасней.
Уже на следующий день этапники переехали из ШИЗО в карантин – в небольшой отряд рядом с изолятором. Здесь их переодели и провели по зоне, организовав что-то вроде ознакомительной экскурсии. Заодно объяснили правила и порядки. Разумеется, исключительно официальные и персонально Барону оскомину набившие.
Тем же вечером Шаланда пробрался в отряд, в котором разместили новоселов. Надо сказать, что локальный режим в лагере был жестким, и посещение чужих отрядов грозило тремя сутками ШИЗО. Но после получения малявы очень уж хотелось поболтать. Да и в эту смену вахтеры из зэков, осуществляющие режим, подвернулись не паскудные. За курево вопрос можно было решить. Конечно, на следующий день стукачки в оперчасть всё одно донесут, что чужой отряд посещал такой-то. Но ведь в глаза у опера сексоты этого никогда не заявят, а посему: «Извиняйте, оклеветали, гражданин начальник!» Да и сами оперативники не шибко реагировали на подобные сигналы…
– …Правда, что с вашим этапом несколько жмуров пришло?
– Четверых профоршмачившихся зарезали. И это еще по-божески, потому что сук [13] ехало числом мало не в десять раз поболее, чем воров правильных. Те могли и ответить.
На занесенном снегом по щиколотку крыльце, под раскачивающимся на ветру фонарем, смолили папиросы двое – новоприбывший Барон и здешний старожил Шаланда.
– Да уж, навезли подарочков на нашу голову. И так было от автоматчиков не продохнуть, а теперь и подавно. Куды податься честному вору? Да скажи мне кто раньше, что эти крысы станут ноги об воровской закон вытирать и силу в лагерях иметь, я бы в рожу харкнул фантазеру. А теперь… М-да… А самое паскудное, Барон, что здесь, помимо мужиков, у нас до черта еще и обычных фронтовиков чалится. Так они сук чуть ли не за лепших корешей держат.
Барон равнодушно пожал плечами.
– В принципе, оно логично. Как бы – вместе воевали, вместе в окопах кормили, под маслинами ходили. Пока такие, как мы с тобой, типа, на лагерных харчах отъедались…
– Да придурки они! Не секут, что суки – те же блатные, даже толком не перекрасившиеся. Думаешь, все они, дуриком, на фронте родину защищали? Не насильничали, не грабили, не издевались над мирным населением? Да они еще лучше научились там грабить и убивать!