– Ирка?! Ты? Ну наконец-то! – метнулась к ней кассирша, а по совместительству уборщица тетя Глаша. – Где тебя черти носят?!!
– Как это где? Мы с ребятами в Унорож на этюды ездили! Я же эту поездку больше месяца выбивала!
– Да знаю я! И угораздило тебя именно на сёдня ее! Выбить!
– А что случилось?
– Комиссия случилась. Из костромского управления культуры. Во главе с этим козлищем, с Пономаренкой.
– О нет! – простонала Ирина. – Только не это!
– С двух часов у нашей директрисы заседают. Мало того, еще и сучку эту, Элеонору Рудольфовну, из РОНО, позвали. А она на тебя давно зуб точит… В общем – натурально как снег на голову. Хотя… уж лучше бы и в самом деле заместо них снег пошел.
Раздосадованная Ирина бросилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Вслед донеслось озабоченное причитание тети Глаши:
– Ирк! Ты там только того… Не возникай! С этими костромскими связываться – себе дороже. Просто молчи и кивай: дескать, была не права, отдельные ошибки признаю, приму к сведению…
Ирина пересекла небольшой выставочный зал, ныне отведенный под выставку работ местных художников (тот самый зал, в котором они волею судьбы познакомились с Юрием), и подошла к двери кабинета директрисы. Перед тем как войти, приложила ухо к дверной щели, прислушалась.
– …Как и прежде, во главу угла поставлена проблема тематической картины, этого наиболее действенного и полномасштабного продукта советского искусства, – бухтел в кабинете на раз-два узнаваемый, скрипуче-неприятный тенорок товарища Пономаренко. – Реалистические традиции, которыми окрашивалась во все времена картина о современнике, о революционном прошлом, не в состоянии иссякнуть, лишь по-разному трактуясь каждым новым поколением…
Ирина тяжело выдохнула и решительно толкнула дверь.
– Добрый вечер. Прошу прощения за опоздание. Просто я не была поставлена в известность о том…
– Ба-а! А вот наконец Ирина Петровна соизволили появиться! – расплылся в саркастической ухмылочке Пономаренко. – Ну да, лучше поздно, чем никогда. Не правда ли, товарищ директор?
Директриса в ответ не произнесла ни слова. Разве что смерила Ирину таким взглядом, словно бы та как минимум продала секреты Родины иностранным агентам.
– Проходите, Ирина Петровна, присаживайтесь. Вы, надо сказать, очень вовремя, хоть и под занавес рабочего дня появились. Ибо мы тут, голубушка, как раз о вашем секторе речь ведем.
– Да-да… Я… извините… Я вас внимательно слушаю.
– Нет уж, теперь позвольте НАМ вас послушать!
– А-а-а… А что вы хотели услышать?
– Да вот хотя бы… Скажите, на каком основании вы взялись вести при музее изобразительный кружок?
Ирина попыталась собраться с мыслями. Но те решительно не собирались. Слишком уж внезапной и резкой оказалась перемена обстановки: от сурожского веселья к галичскому похмелью.
– Да как вам сказать, Андрей Аркадьевич… Просто по собственной инициативе. Опять же ребята попросили.
– «Ребята попросили»! Чудесное основание, не правда ли? – Пономаренко обвел глазами собравшихся, и все, за исключением старейшего музейного работника Спиридона Леонтьевича Ветлушкина, солидарно-осуждающе покачали головами. – А если бы вас ребята попросили… скажем, обнаженную натуру рисовать? Вы бы тоже… пошли навстречу?
– Извините, Андрей Аркадьевич, но я не вполне понимаю, к чему вы клоните?
– А клоню я, голубушка, к тому, что подобного рода деятельность – от слова «само-» – должна опираться на утвержденные учебно-методические планы. – Пономаренко перевел взгляд на «сучку из РОНО»: – Элеонора Рудольфовна, скажите, вам таковые предоставлялись?
– Разумеется, нет, – охотно отозвалась та. – Более того, я никогда не скрывала своей тревоги по поводу функционирования на базе нашего краеведческого музея этой… подпольной изостудии.
– Элеонора Рудольфовна! – укоризненно покачал головой Ветлушкин. – Вы бы все-таки выбирали выражения? Ну что значит подпольной?
– А я выбираю! Вы видели, что они там с учениками рисуют? Церкви, погосты, курганы какие-то, избы разрушенные. Сплошь, извиняюсь за грубое слово, декаденс.
– А разве «декаданс» – грубое слово? – невинно уточнила Ирина.
– А вы мне тут не дерзите! Я вам так скажу, Андрей Аркадьевич, даже если бы Ирина Петровна и сподобилась принести мне на утверждение методические планы… Хотя лично я сомневаюсь в ее способности грамотно их подготовить…
– Ну, это уже слишком! – снова возмутился Ветлушкин. – Между прочим, до перехода на работу в музей Ирина Петровна несколько лет преподавала рисунок в Доме пионеров!
– Вот именно! А теперь, воспользовавшись служебным положением, переманивает к себе наших детей! В итоге по результатам минувшего учебного года недобор учащихся по изостудии Дома пионеров составил почти сорок процентов!
– А я никого и не переманиваю! Дети сами…
– Сами, Ирина Петровна, это когда после шестнадцати лет! – назидательно изрек Пономаренко. – Стукнет сопляку шестнадцать – вот тогда пожалуйста: хочешь во взрослое кино, хочешь в музей. Вот с этого момента, как говорится, сами с усами. Но до того – извини-подвинься! С детьми самодеятельность хороша только в одном случае.
– Это в каком же? – с вызовом поинтересовалась Ирина.
– Когда она художественная и на сцене! А для всех остальных случаев существуют педагоги, методисты, пионервожатые и комсомольская организация. Я доступно излагаю?
– Вполне.
– Прекрасно. Довожу до общего сведения, товарищи, что по возвращении в Кострому мною будет подготовлено распоряжение о запрещении штатным музейным работникам заниматься любой сторонней деятельностью, за исключением научно-просветительской. А то – сегодня один при музее изостудию заведет, завтра другой – кружок кройки и шитья. А там, глядишь, и вовсе какую-нибудь частнособственническую потребкооперацию замутят?..
Ближе к вечеру, когда московская жара начала потихонечку, нехотя идти на убыль, в Сокольниках, на Оленьем валу, остановилось такси, высадив одинокого пассажира, имущество которого состояло из чертежного тубуса и небольшого, явно нового чемоданчика.
Дождавшись, когда такси уедет, Барон перешел на противоположную сторону улицы и прошествовал с полквартала назад. Следуя профессиональной привычке, он никогда не озвучивал таксистам настоящего адреса, ибо опыт показывал, что те, как правило, обладают отменной зрительной памятью. Через пять минут он оказался возле дома, в котором квартировал Шаланда. Загодя посланный сюда человек от Халида предупредил старого приятеля о вечернем визите, так что в хату Барон заходил, не беспокоясь о том, что его тут не ждали…
Словно бы и не минуло недели с момента его последнего визита на эту воровскую малину. В насквозь прокуренной, пьяно гомонящей комнате за столом обнаружились всё те же. Разве что сам стол сегодня был накрыт много богаче.
– Ба-а! – восторженно откликнулся на заход питерца Казанец. – Их превосходительство Барон прибыть изволили!
– Хлеб да соль, бродяги. Но коли уж взялся следовать правилам этикета, к барону, не состоящему на службе, следует обращаться «их благородие».
– Во дает! Шпарит как по писаному!
– Присаживайся, Бароша, присаживайся, гость дорогой. Надеюсь, хотя бы в этот раз откушаешь с нами?
– Всенепременно, Шаланда. Всенепременно. По правде сказать, нынче я – голодный аки волк.
– Вот и добре.
Казанец тем временем озабоченно заглянул под стол, осматривая расставленную там батарею бутылок, большею частью уже пустых.
– А напитки-то у нас катастрофически испаряются! Я, пожалуй, метнусь за добавкой, а, Шаланда? Пока гастроном не закрылся.
– Сиди, я схожу, – поднялся со своего места Гога, вызвав немалое удивление подельников. Ибо ранее в подобных «благородных» поступках замечен он не был. – Все равно мне еще… того… папирос купить.
– А и то. И сгоняй. Тебе физические упражнения только на пользу, – благодушно дозволил Шаланда. – Барон! А ты пока харчись, дорогой! Жировка у нас нынче по высшей категории!
– А всё твоими молитвами, – угодливо уточнил Казанец.
– Харчись и рассказывай. Как сам? Как Питер? Как девки питерские?
– Братцы! – взмолился Барон. – Не портите обедню! Дайте хошь серёдку набить, чтоб краешки заиграли.
– Всё-всё, умолкаем… Но водочки-то выпьешь?
– Не откажусь. Я ж из Ленинграда, а у нас там не пьют всего четыре человека. Да и то потому, что руки заняты.
– Это кто ж такие занятые будут?
– Парни с конями. Те, что на Аничковом мосту стоят.
Московская гоп-компания дружно заржала. Аки те кони, что на Аничковом…
Часа через полтора, когда была выпита уже и изрядная часть принесенного Гогой спиртного, Шаланда, пошатываясь, прошествовал на кухню, где под фальшь-половицей он хранил ватажный общак. И вскоре возвернулся с неизменно радующей взор каждого строителя безденежного коммунистического общества пачкой дензнаков, торжественно выложив ее перед Бароном.
– Твоя доля, друг сердешный. За вычетом комиссионных Халиду. Не беспокойся! Со стариком я рассчитался, так что более никто никому ничего не должен.
– Премного.
Барон небрежным жестом смахнул деньги со стола.
– Еще картина осталась, – напомнил Казанец.
– Точно! Барон, ты там, в своих невских палестинах, на живопи`сь, случаем, никого не подписал?
– Пока нет, но активно работаю в этом направлении. Потенциальный клиент категорически не желает брать кота в мешке. И я его отчасти понимаю. Слишком высок в этих и без того узких кругах оборот подделок. Холст под лупой смотреть надо, пальца`ми щупать… Потому, если высокое собрание возражать не станет, я бы забрал его с собой? Так будет проще общаться с коллекционерами.
– Да ва-аще без проблем! Забирай и увози отседова эту дуру. Лично мне только спокойнее будет.
С этими словами Шаланда распахнул створки платяного шкафа и достал спрятанный под грудой шмоток свернутый трубочкой холст.