Сейчас подул сильный ветер. Он подхватил с земли песок и погнал перед собой, ударяя им о кусты, засохшие былинки; ворвался и в ямку, над которой поселился паучок, и, раскачивая резонаторы, грозил порвать все сооружение.
Паучок пробудился, забеспокоился, стремглав выскочил из логова, бросился к одному камешку, откусил ниточку, на которой он висел, к другому… Несколько секунд работы — и все резонаторы упали на землю.
Теперь тенетам каракурта не страшен ветер. Что он сделает с тонкими, едва видимыми нитями?! Теперь можно вновь забраться в логово, предаться покою и ждать свою добычу.
Паучку здесь несладко живется. Пищи мало, и он сильно отстал в росте.
Надоело путешествовать по пустыне, экономить каждый глоток воды, страдать от жажды и жары. Пора приблизиться к каньонам. А с обрыва опять открывается удивительно красивый вид на изрезанные скалы, на бушующую горную речку, на широкие просторы пустыни. И еще новость: на востоке, куда лежал путь, показалась зеленая полоска ясеневой рощи. Там конец путешествия. Он, оказывается, не так уж далек. Оттуда путь домой.
Солнце садилось за зубчатые камни, и, хотя еще совсем светло, над каньоном появились крошечные летучие мыши. Какие они неутомимые! Резкие виражи, стремительные падения, взлеты — невольно залюбуешься. Единственное млекопитающее, поднявшееся в воздух на собственных крыльях, летучая мышь по совершенству полета, пожалуй, превзошла птиц.
Самое крошечное млекопитающее — одна из землероек. Эти же малютки-мыши, так грациозно реющие над темной пропастью, пожалуй, немного больше.
Еще над пропастью носятся три белобрюхих стрижа. По сравнению с летучими мышами они кажутся великанами. Чем-то я заинтересовал птиц. Они приближаются ко мне, совершают вокруг меня несколько кругов. Что им надо? Неужели ожидают найти больших комаров аэдесов? Иногда кровопийцы жужжат над ухом, садятся на лицо. Или, может быть, комары тут ни при чем, а просто так, любопытно взглянуть на человека в краю тишины и покоя?
Я надоел стрижам, и они унеслись куда-то.
Летучие мыши и стрижи не зря носятся над каньоном. Из его бездны все время поднимаются разные насекомые, и вот одно у меня в сачке — необычный жучок-стафилин, с очень длинным, заостренным брюшком и коротенькими надкрыльями. Под такими крошечками крылья могут быть уложены только тщательно упакованным, плотным тючком. Как все это делает жучок после полета?
На карнизах скал застыли голубыми столбиками сизые голуби. Иногда, хлопая крыльями, они, сверкая голубым оперением, взлетают, пересекая пропасть. В полете, на фоне темных скал и глубокой тени, птицы кажутся особенно голубыми, и невольно напрашивается мысль о том, что не случайно они названы голубями.
На безжизненной земле, покрытой галькой, по ветру трепещется белая пушинка. Рядом с ней валяются крупные перья дрофы-красотки — быть может, единственное, что осталось от разодранной хищниками птицы. Я поднимаю с земли пушинку, легкий ветер подхватывает ее, и она, такая яркая, светлая, плавно плывет над темным каньоном. И вдруг на нее падает стриж. Пушинки уже нет. Глупая птица ее проглотила: наверное, приняла за бабочку. И вновь три белобрюхих стрижа крутятся надо мной. Тогда я подбрасываю мелкие камешки. Птицы несутся за ними, но, приблизившись к мнимой добыче, ловко ускользают в сторону. Наша игра продолжается несколько минут, пока она не надоела стрижам.
Темнеет. Где-то внизу запевает козодой. Ухает филин. Каньон превращается в гигантскую черную трещину в земле и кажется бездонной пропастью. А мне хорошо наверху, и небо, сверкающее звездами, все на виду, над моей головой.
В темноте я услышал незнакомое нежное чириканье. Но сколько не искал музыканта, не мог найти. Певцы были очень чутки и вовремя умолкали. А рано утром раздался тонкий визг. Моя Зорька в сильном смущении и нерешительности осторожно и тихо крадется за кем-то перед ней ползущим.
Да это кузнечик-зичия! Замечательный своей странной внешностью, с толстым брюшком, весь в шипах, мелких пятнышках, полосках, настоящий неуклюжий пузатик. Переднеспинка кузнечика вздута и образовала объемистую покрышку, под которой в большой щели что-то розовое трепещет и бунтует звонким голосом.
Кузнечик со всех ног торопится, катится шариком перед собакой, верещит, пугает ее.
Как он, бедняга, громко закричал, когда я взял его в руки, какую большую каплю едкой коричневой жидкости отрыгнул изо рта! Вздумал спасаться желудочным соком.
В садочке пленник быстро пришел в себя, будто с ним ничего и не случилось, отлично закусил зелеными листочками солянки и принялся тщательно и неторопливо облизывать свои большие лапки. Милая беспечность! Только что был в смертельной опасности и сразу же предался безмятежному обжорству.
Потом я наловчился разыскивать беспечных толстяков. Они, оказывается, забираются в кустики и нежно стрекочут. А так как кустики редки и располагались друг от друга на большом расстоянии, то угадать, откуда несется песня, не стоило большого труда и даже было интересно. Впрочем, многие неторопливо разгуливали по земле, покрытой почерневшими на солнце камнями.
Найти самок долго не удавалось. Еще более толстые и грузные, они отличались от самцов большей осторожностью. Одну из них я встретил, когда она, неловко, как автомат, переставляя свои большие светлые ноги и поблескивая длинным черным яйцекладом, неторопливо направлялась на призыв запевалы.
Она тоже выразила энергичный протест пленению, испустив громкий скрипучий вопль и грозясь коричневой каплей желудочного сока. У самки на спине все было как у самцов: большая покрышка из сросшихся надкрылий и под ней розоватый комочек. Настоящая музыкальная шкатулка.
Раньше эти кузнечики были редки. Только в этом году их почему-то стало много. В пустыне им, тихоходам, трудно встретиться, и поэтому надо уметь петь громко обоим — самцу и самке, чтобы услышать друг друга на большом расстоянии.
В садочке парочка плененных кузнечиков набросилась на заячью капусту. Она очень им понравилась по вкусу и никогда не надоедала. Жили они хорошо. Верещали, если их брали в руки, иногда пели, хотя и не так громко и охотно, как на воле, а более грубо и отрывисто. Быть может, это была вовсе и не песня, а выражение недовольства и протеста.
Очень интересно разгадать сигналы кузнечиков, проследить, как поет самка. Быть может, у них существует особый язык? Когда-нибудь это сделают любознательные энтомологи.
Теперь каньоны позади. Сперва разошлись широко в стороны, потом стали ниже и исчезли. Вот-вот должна появиться ясеневая роща. Стоит жара, струйки испарений колышут горизонт. Лапам Зорьки достается от горячей земли. Нельзя остановиться ни на миг, и мне жжет ноги сквозь подметки. Но собака быстро догадалась. Заметит кусочек тени, упадет в него, отлеживается. Из-под куста высматривает другую тень на пути вперед. Промчится стрелой, обжигая лапки, и снова шлепнется под прикрытие тени. Так, перебежками, кое-как выбрались из жары. А когда дошли до реки, собака залегла в воду и долго-долго не желала из нее выбираться. И пила, пила…
Ясеневая роща встретила нас глубокой тенью, тонким гудением комаров, оглушительным кваканьем лягушек и разливистым пением соловьев. Иногда издалека раздавался крик фазана. Громадные деревья-исполины местами росли здесь так густо, что под ними царил полумрак и тишина. Река разбежалась многочисленными рукавами, но все так же стремительно мчалась вперед через небольшие перекаты и песчаные отмели, подмывая пустынные берега.
Всюду кричат и беснуются цикады. Все кустики заняты ими. Иногда одна из них срывается со своего насиженного местечка и, громко вереща (вот я какая!), проносится по ветру. А ветер настойчив, шелестит листвой деревьев.
Странные цикады! Вот одна взлетела и погналась за мной. Покрутилась сзади, отстала. Потом другая, третья. Не может же это крикливое насекомое любопытствовать? Наверное, просто позади меня ветер образует завихрение, затишье, в котором легко лететь и кричать, показывать себя многочисленному обществу, стараясь привлечь к своей особе внимание.
Среди зарослей сизой полынки заяц наскреб сухую и белую почву и получилась мягкая постелька. Потом на это место пришел фазан, покупался в пыли и взбил перинку еще больше.
Бедной личинке муравьиного льва трудно жить в пустыне с твердой как камень белой землей. Нигде не построишь гнездо. На счастье, встретилась лежка зайца — купальня фазана. Превосходное место! Забралась в нее личинка поглубже и давай разбрасывать в стороны головой-лопатой пыль. Вскоре получилась отличная воронка, в ней и устроилась личинка ожидать добычу.
А добычи всюду много, везде ползают муравьи.
Так помогли муравьиному льву птицы и звери.
Я прилег в прохладной тени большого ясеня, и легкий ветер приносит то сухой, горячий, как из раскаленной печи, воздух пустыни, то запах приятной влаги реки Чарын и старицы, заросшей тростником. А вокруг полыхает ослепительное солнце, такое яркое, что больно смотреть на сверкающие, будто раскаленный металл, холмы пустыни.
Закрыв глаза, я прислушиваюсь. Птицы умолкли. Изредка прокукует кукушка. Низкими и тревожными голосами гудят слепни, неуемно и беспрестанно верещат цикады, иногда проносится на звонких крыльях какая-то крупная пчела, прогудит жук, поют мухи, нудно завоет тонким голосом одинокий комар, шуршат крыльями крупные стрекозы. И эта симфония звуков, такая мирная и милая, навевает покой, клонит ко сну. И еще звук — нежный звон тончайшей струны. Он то усиливается, то затихает, но не прекращается, беспрерывен, совсем близко, тут рядом; возможно, вначале просто не доходил до сознания, а сейчас внезапно объявился. Не могу понять, откуда этот звук. В нем чудится что-то очень знакомое, понятное. Силясь вспомнить, я раскрываю глаза. Дремота исчезает.
Надо мной летают, совершая замысловатые зигзаги, большие зеленоватые стрекозы; проносится от дерева к дереву, сверкая на солнце отблеском металла, черно-синяя пчела-ксилокопа; над кустами терескена взмывает в воздух цикада; вблизи над ровной, лишенной растений площадкой гоняются друг за другом черные осы-аммофилы. И… наконец увидел: высоко над землей, на кончике ветки вьются мириады крошечных точек — по всей вероятности, комарики-звонцы. Они то собьются в комочек и станут тогда совсем темным облачком, то растянутся широкой лентой, слегка упадут книзу или взме