Неужели между соседями существует какая-то связь?
— Почему скопления объединены в одну большую колонию?
Почему такие колонии необходимы? В них, вероятно, царят законы большого общества?
— Как в такой тесноте мокрицы узнают свою норку, несмотря на то что в поисках пищи отлучаются далеко?
Как один из родителей, сидящий во входе, узнает возвращающуюся домой супругу или супруга, отличает от чужих мокриц?
Неужели в каждой семье, у каждой супружеской четы существует свой собственный код, свои особенные сигналы! Какие же тогда они должны быть разнообразные в столь большой колонии!
— Почему мокрица, даже терпящая бедствие, не желает идти в чужую норку?
Или строг закон неприкосновенности чужого жилища?
— Зачем и против кого так настороженно оберегают мокрицы вход в жилище, ведь для этого тратится много времени и энергии?
Разве у мокриц есть лютые враги? Но я ни разу не встречал их. Быть может, вся эта стража для того, чтобы не пустить чужого, случайно потерявшего свой дом? Пусть ищет! Иначе произойдет анархия, и в одних семьях будет избыток кормильцев, в других — недостаток!
— Почему норки, располагаясь тесно между собой, никогда под землей не соприкасаются?
Может быть, поэтому существует специальная подземная сигнализация?
— Почему в норках такая чистота, куда деваются линочные шкурки, остатки пищи, испражнения?
Разве съедаются или выбрасываются наружу родителями!
Может быть, кишечник мокриц, как это часто бывает у членистоногих, находящихся в скученном жилище большим обществом, не сквозной, а непереваренные частицы пищи скапливаются в специальных резервуарах в теле и выбрасываются потом при последней линьке уже во время бродяжничества?
— Почему в норе мокрицы оказался типичнейший завсегдатай муравьев — ателура?
В какой-то мере его привлекла общественная жизнь мокриц. Но ателура получает пищу, когда муравьи обмениваются друг с другом пищевыми отрыжками. У муравьев, образно говоря, общественный желудок и пища, добытая одним, раздается всем. Неужели подобные правила существуют и в семействе этих тихих обитателей пустыни?
И еще много самых разных вопросов возникает один за другим.
Вот бы заняться мокрицами и раскрыть тайны их жизни! Ведь это так интересно!
Припекает солнце. Исчезла утренняя прохлада. Чистые и ясные горы за рекой потонули в горячем, трепещущем воздухе. Они колышутся, будто живые, с каждой минутой меняют очертания. То вдруг распадутся на какие-то квадраты, прямоугольники, и тогда на месте гор чудится большой, таинственный каменный город; то станут скопищем неясных бугорков, и кажется, будто конница великанов мчится через знойную пустыню в опустошительный набег.
Временами налетает порыв горячего, как из раскаленной печки, ветра. Пора кончать знакомство с мокрицами и спешить от жары и сухости под защиту деревьев к реке.
Вечером на горизонте пустыни появилась узкая темная полоска. Большое красное солнце позолотило ее кромку и спряталось за ней. Ночью же от порывов ветра зашумели деревья и сразу замолкли соловьи и лягушки. Потом крупные капли дождя застучали о брезент. А утром вновь чистое голубое небо, солнце сушит траву и потемневшую от влаги землю. Поют соловьи, воркуют горлинки, бесконечную унылую перекличку затеяли удоды.
Недалеко от моего бивака на берегу поселок лесхоза. Там, я знал, проходит дорога, по которой можно возвратиться домой. Немного жаль кончать путешествие. К одиночеству я привык, хотя первые дни было трудно. От него меня спасала собака. Спаниели — самые умные из собак. С ними можно даже разговаривать. Впрочем, за две недели одиночества развилась привычка говорить и с собой. Очевидно, человек не способен жить без того, чтобы не делиться мыслями, и, когда его лишают собеседника, он выбирает им себя и, разговаривая, способен к раздвоению личности.
Я даже жалел, что прежде неизвестность пути заставляла меня торопиться, не щадя сил, экономя время на отдыхе, тащиться с немалым грузом за плечами. Впрочем, зачем жалеть? Несколько сэкономленных дней я спокойно проведу в ясеневой роще, тем более что в банке из-под консервов извивался клубок дождевых червей и улов голых османов обеспечен.
Займусь охотой за тайнами жизни насекомых. Здесь, как и везде, на каждом шагу загадки. Только природа никогда не позволяет познать все ее тайны. Даже когда мы думаем, что посвящены в них, мы очень далеки от разгадки. Вот почему иногда при отсутствии очевидности приходится принимать наибольшую вероятность.
Вот и сейчас по голой земле пустыни мечется, носится едва заметная светлая точка, торопливая крошка. Она ни на секунду не останавливается, вечно в движении, в суете, в неутомимом, стремительном беге. Уследить за ней очень трудно. Только что была вот тут возле камешка, а через секунду уже оказалась совсем в другом месте.
По быстроте своего бега она необыкновенна, и среди животных, пожалуй, чемпион мира. Длина ее тела едва ли миллиметр, а за секунду она пробегает не менее пяти сантиметров, расстояние в 50 раз больше длины своего тела. Это в секунду. В минуту будет в 3 тысячи раз, в час в 180 тысяч раз больше хотя за это время и преодолеет расстояние всего в 18 метров. Антилопа-сайга, славящаяся своим быстрым бегом, может развить скорость 60 километров в час, то есть в 60 тысяч раз больше длины своего тела. Но сайга может бежать с такой скоростью едва ли десяток минут. А торопливая крошка не знает устали, все время носится без отдыха.
Такого бегуна создала суровая природа пустыни. Не зря он вечно в движении. Наверное, без этого не найти свою какую-нибудь особенную добычу или друга. Я и раньше встречал эту крошку в самых бесплодных местах пустыни, но поймать… Как поймать ее, такую быструю?
Сегодня во время обеда торопливая крошка промчалась мимо моей ноги, и я, оставив миску с ухой, бросился за ней.
Как же ее ловить? Послюнявить палец и дотронуться? Но палец попадет в то место, которое неутомимый бегунок уже давно оставил.
Тогда я вспоминаю про маленький эксгаустер[10]. Но и он не приносит успеха. В него засосались пыль и камешки, а добыча, как ни в чем не бывало, носится по земле, что-то ищет, не подозревает, что за ней гонится великан. В жизни ее предков не бывало такого. Кому она нужна, такая маленькая?
А что, если прикасаться трубочкой эксгаустера не в то место, где добыча, а перед, по ее ходу, как стреляет охотник в летящую птицу с опережением?
Но легко сказать. Крошка не мчится по прямой линии, а крутится зигзагами. Не угадаешь, куда она повернет. И все же удача. Попалась в эксгаустер, только с ней там что-то случилось. Судорожно машет скрюченными ногами. Наверное, током воздуха ударилась о камешки, захваченные вместе с ней.
Осторожно, тонкой кисточкой, смоченной в спирте, пленник переносится в пробирку. Через сильную лупу я вижу маленького светлого клещика с длинными красноватыми ногами.
Так вот ты кто, торопливая крошка! Известна ли ты ученым? Это может сказать только специалист. И то не сразу. Клещей очень много на свете. Больше 100 тысяч видов.
Едва я разделался с торопливой крошкой, как увидел на длинных стручках плодов сухой и светлой пастушьей сумки черных жнецов. Они тяжко трудятся. Попробуйте-ка перекусить твердую, пересохшую ножку стручка! Сидит возле нее муравей, уцепившись в стебелек всеми ногами, и будто задумался, не движется, замер. Уж не умер ли за работой?
Но это так кажется. У муравьев слегка трепещут усики, и сами они незаметно, ритмично, как маятник часов, покачиваются с боку на бок. Почему? Может быть, это особенный муравьиный танец?
Под лупой же, как всегда, все открывается. Муравей, схватив зазубренными челюстями ножку стручка и, покачиваясь, пилит ее сразу двумя челюстями с двух сторон. Да и не совсем с двух сторон, а незаметно меняет положение, обходит вокруг стебель, и пила работает аккуратно по всей окружности.
У одного работа близится к концу. Минута — и валится стручок набок, а муравей-жнец, схватив ношу, тащит ее в свое гнездо.
Но какая оригинальная пила! Нет подобной пилы у человека. А если бы попробовать сконструировать такую пилу: двустороннюю, с рычагами для поджима? Может быть, она окажется и удобной в какой-нибудь особенной распиловке.
Наверное, вот так же, покачиваясь с боку на бок, особые специалисты-жнецы работают в своих подземных камерах, распиливают твердую скорлупу семян пустынных растений.
Неплохо бы пройтись по старой дороге. На голой земле всегда что-либо заметишь. Вон впереди мелькает какое-то небольшое насекомое. Оно мечется в воздухе над дорогой рывками из стороны в сторону, промчится вперед, скользнет броском назад и снова крутится в бешеной воздушной пляске. Из-за него, странного пилота, вот уже полчаса я торчу на жаре, надеясь узнать, чем все закончится.
Иногда комочек, воплощение неисчерпаемого источника энергии, падает на дорогу, зарывается в рыхлый песок, скользит под его поверхностью, показывая наружу толчками круглое, серое, в черных полосках брюшко, и снова взмывает в воздух.
Мне кажется, бесноватый комочек — пчелка. Только не простая, а так называемая кукушка. Точно такие же серые маленькие пчелки сейчас тоже носятся над дорогой и иногда закапываются в холмики земли, выброшенной из норок пчелками-каликтами. Они караулят, когда ячейка заботливой сборщицы пыльцы и нектара будет заполнена провиантом, а сверху отложено яичко. Тогда пчела-кукушка подбросит туда и свое яичко. Они также быстры, эти неутомимые кукушки. Иначе нельзя. С хозяйкой норки шутки плохи. И все же куда им до той, совсем сумасшедшей. Она никак не успокаивается, будто что-то с ней случилось, и все мечется, мечется.
На заброшенной пыльной дороге видны холмики и покрупнее. Кое-где в центре холмика отверстие, ведущее в глубокую норку. Сюда, торопясь и не мешкая, прилетают большие темные пчелы-андрены с корзиночками на задних ногах, доверху наполненными желтой пыльцой. Впрочем, на большинстве холмиков не видно норки. Зато иногда шевелитс