С полуострова Коржинтюбе виден небольшой остров, километра два длиной. До него около 5 километров. Сколько прошло времени, с тех пор как он потерял связь с берегом Балхаша! Интересно бы посмотреть, какие там живут насекомые и зверушки, какие растения он приютил на своей земле.
Остров от нас далеко. Но оттуда доносятся неясные крики, а в бинокль виден берег, покрытый белыми чайками. Там их колония, настоящий птичий базар.
И еще новость! От острова степенно, будто эскадрилья боевых кораблей, отплыла стая пеликанов и выстроилась длинной шеренгой. Птицы, видимо, приготовились ловить рыбу. А пока выжидают.
Проточку, вставшую на нашем пути к полуострову, не проехать. Приходится возвращаться на главный путь. А он уводит нас далеко от озера в знойную пустыню. Здесь от ненастья не осталось и следа. Все высушило солнце.
Мы не предполагали, что окажемся в таких глухих местах. Вот уже вдоль озера более сотни километров тянется желтая пустыня с редкими кустиками караганы. Дорога петляет с холма на холм, иногда пересекает низинку с пятнами соли и редкими солянками, то уйдет в одну сторону, то в другую. Нигде ни следов жилья, ни ручейка, ни колодца, ни живой души. Долго ли так будет, скоро ли озеро Балхаш, к которому мы вновь стремимся, измученные дорогой и нестерпимым зноем?
Вокруг горизонт полыхает, колышется, и всюду озера-миражи. Может быть, это вовсе и не миражи, а Балхаш. Но вот наконец показывается хотя и неясная, но радующая глаза голубая полоска, дорога сворачивает на восток и идет параллельно озеру. Что делать? Не ехать же напрямик, через солончаки, сухие колючки, кустики солянок и ухабы, опасаясь за целость покрышек. И опять тянутся километры пути.
Но вот перед нами поворот дороги в сторону озера, хотя и очень неторный. Мы мчимся по нему с радужными надеждами, и миражи расходятся в стороны, уступая дорогу. Вот и оно, озеро, громадное, ослепительно бирюзовое, и неестественно ярко-зеленой кажется небольшая полоска тростников у берега после бесконечных желтых холмов. Мы подъезжаем к основанию длинного, узкого полуострова с отличной, хотя и слабо заметной дорогой, заросшей ревенем и ферулами. Машина несется по ней, как по асфальту, стрелка спидометра не сходит с цифры шестьдесят. Озеро почти рядом, видно с обеих сторон, но справа оно синее, слева — зеленое. Впереди над горизонтом в горячем воздухе повисли темные пятна деревьев. По берегу степенно разгуливают два журавля, у самой кромки на песке отдыхают черные бакланы, в синем заливе заснул пеликан. Возле глубокого залива, отражаясь в воде, стоят могилки, белеют кости овец и лошадей. Когда-то тут бурлила жизнь пастухов-кочевников. Теперь же царят молчание, тишина и покой, прерываемые мерным всплеском волн. Вздрагивает на берегу ажурная полоска белой пены, вяло кричат чайки. И все озеро, такое большое и спокойное, застыло в горячих берегах в равнодушном величии.
Настрадавшись от жары и духоты, запыленные и грязные, мы бросаемся в прохладную и прозрачную воду. Озеро нас избаловало, мы отвыкли от пустыни, оно тянет к себе, мы его пленники.
Когда-нибудь в этих местах пройдут асфальтированные дороги, на ныне безлюдных пляжах вырастут благоустроенные дома отдыха, и суровый, величественный Балхаш расстанется с обликом глухого края.
Больше всех любит воду наша собака. Она способна часами бродить по берегу и, замочив длинные уши, рассматривать дно, мелких рыбешек, проплывающих стайками. Рыба ее очень заинтересовала, и однажды она как-то ухитрилась вытащить на берег леща. В воде ее глаза ничего не выражают, морда застывшая. В это время она не любит, если ее берут на руки.
— Зорька устала плавать! — беспокоится Юрий и приподнимает ее на руках.
Все такая же, с застывшим взглядом и вытянутой головой, собака продолжает ритмично, как заведенный автомат, размахивать передними лапами в воздухе, так как задние ноги спаниеля находятся еще в воде.
— Еще выше подними! — советую я.
Вот Зорька вся над водой. Но ноги все еще ритмично подергиваются.
— Хвост в воде остался! — догадывается Юра и поднимает собаку выше.
Автомат сразу выключился. Лапы повисли. Зорька успокоилась.
В воде собака никому не доверяет. Ее закон: плывешь — будь сам по себе.
Как всегда, вечером стихает ветер, и озеро становится совершенно гладким. Царит тишина. Лежа в пологе на спальном мешке, я прислушиваюсь. Издалека прокричали журавли. Затокал козодой. Сперва робко, потом смело запел сверчок. Издалека ему ответил другой. Всплеснулась рыба. Запищали комары. Прогудел в воздухе большой жук. А потом незаметно появился легкий, нежный звон. Он становился с каждой минутой все громче и громче.
Загорелись на небе звезды и отразились на спокойной глади воды. Клонит ко сну. Путаются мысли. Но надо перебороть себя, выбраться из полога, узнать, откуда звон.
На фоне еще светлеющего заката я вижу над самой машиной стайку крупных насекомых. Это ручейники. В безудержном танце они мечутся из стороны в сторону. Сколько сил и энергии отнимает этот беспокойный полет!
Немного в стороне от ручейков, тоже над машиной, плавно колышется, будто облачко дыма, и тонко звенит стайка маленьких комариков-звонцов. Они тоже собрались вместе, справляя ритуал брачной пляски.
Какие они интересные, эти комарики! В каждом рое их по много тысяч. Головами навстречу легкому движению воздуха, в строгом согласии насекомые мечутся рывками вперед, медленно возвращаясь в исходное положение назад. Но иногда рой будто неожиданно вздрагивает, переметнется в сторону и, приплясывая, тихо возвращается обратно. Какой сложности достигла сигнализация у этих крошечных созданий, чтобы так согласованно, не сталкиваясь между собой в столь тесном переплетении тел, совершать сложные воздушные эволюции!. Тут кроется жгучая тайна локации, особенных импульсов или еще чего-то не известного человеку.
И еще одна компания крутится над машиной. Это крылатые самцы — муравьи-тетрамориусы. Они держатся немного дальше друг от друга, каждый совершает замысловатые пируэты в воздухе.
Удивительно, почему ручейники, комарики и муравьи избрали предметом своего внимания машину. Чем она им могла понравиться, какой от нее прок?
Пока я рассматриваю летающих насекомых, муравьи-тетрамориусы усаживаются на мою голову, забираются в волосы, щекочут. Их целая пропасть, этих муравьев. Скорее от них в полог!
Загадка брачных роев не столь уж и сложна и легко объясняется. Хотя сейчас и неподвижен воздух и озеро спит, в любой момент может налететь ветер, и тогда как сохранить скопление, как продолжать брачную пляску, если нет никакого укрытия, за которым можно спрятаться? Тем более что для брачных плясок природа отвела мало времени и надо дорожить каждым мгновением. Если же кое-кого ветер отнесет в сторону, есть ориентир, к которому и следует возвращаться: над ровной и почти голой землей возвышается большой темный предмет — наша машина.
Наступила тихая ночь пустыни.
Всюду, везде ревень. Чуть подует ветер и громко зашуршат сухие листья, упадут на них редкие крупные капли дождя — почудится, будто полил дождь по-настоящему. Местами листья разметаны по пустыне, как оберточная бумага, разбросанная после пикника невежественными посетителями природы.
Ревень давно отцвел, созрели его красные семена, ослабела корневая шейка, и ветер вырвал растение. Скоро они покатятся шарами по пустыне, щедро разбрасывая всюду семена.
И вот интересно: там, где лежали большие, в полметра и более диаметром, листья растения, осталось совершенно голое пятно земли, лишенное каких-либо признаков растительности. Завсегдатаи здешних мест — житняк и полынь — будто не в силах перешагнуть заколдованный ревенем круг. Конечно, широкие листья могли и заглушить пробивающиеся под ними растения. Но достаточно ли было для этого одного затенения, когда многие растения пустыни поднимают на своем пути камни, раздвигают твердую почву, чтобы пробиться к свету? Тем более затенение продолжается всего лишь около месяца.
По всей вероятности, в листьях ревеня есть какие-то сильнодействующие гербицидные вещества. Не мешало бы ими заинтересоваться, изучить их химическую природу и, может быть, использовать в сельском хозяйстве в борьбе с сорняками.
Опять с холма на холм вьется дорога: то разъединится, то вновь сойдется, уйдет от озера. И тогда скучно, вокруг безжизненные желтые холмы, столбики высохшей ферулы да в ложбинках красные кустики таволги, сбросившей листья, или темно-зеленые пятна саксаула. Потом неожиданно глянет изумрудная полоска озера, станет веселее.
С дороги или рядом с ней постоянно взлетает саджа, своеобразная птица пустыни. Часто птицы, завидев мчащуюся машину, прижимаются к земле и, окрашенные, как земля, исчезают из глаз. Потом, оказавшись рядом, не выдержав, со своеобразным, мелодичным криком срываются в воздух.
Иногда дорога идет по берегу, мимо береговых валов (рёлок), поросших травами и кустарниками пустыни, мимо маленьких озерец, тянущихся вдоль берега за рёлками, с бордюром белоснежных берегов. Кое-где на дне высохших озер бордово-красные, как угли потухающего костра, низкорослые солянки.
На многих озерках, мирно спят утки, дремлют чуткие цапли. Завидев машину, все птичье царство приходит в волнение. Птицы поднимают головы, всматриваются блестящими глазами в нарушителей покоя дикого, безлюдного края. Сперва начинают взлетать старые, опытные, знающие, что машина не сулит доброго. За ними спешат остальные, озерко пустеет, и только легкие круги по воде провожают поднявшихся в воздух его обитателей.
Утром с высокого бугра над грядой пустынных холмов далеко на северном горизонте я вижу высокие снежно-белые вершины высокого хребта и не могу прийти в себя от изумления. Не может быть в этой стороне высоких гор. Там Центральный Казахстан, раздолье степных просторов.