Этот хоб еще дышал, и Табета прислонила крошечное создание к витрине какой-то лавки, надеясь, что тепло, проникающее сквозь стекло, его отогреет.
Вскоре после смерти матери она работала на одного трубочиста, ей приходилось взбираться по трубам, и ее худые ноги постоянно были в копоти и шрамах. Она не сомневалась, что закончит жизнь, как и все другие дети, вынужденные служить у трубочистов. В конце концов они обязательно срывались и ломали шею. Но этого не случилось, потому что одно семейство хобов помогло ей бежать. Она всегда помнила их доброту.
Трубочист так и не заметил, что Табета – девчонка. Выжить в Лондре было трудно всем, но женщинам – почти невозможно. Печальным тому подтверждением служила несчастная судьба ее матери, и поэтому Табета носила короткую стрижку и одевалась как мальчишка. Поначалу она тосковала по длинным волосам и платьям, но теперь уже предпочитала брюки и рубашки – хотя приходилось напяливать на себя все больше слоев лохмотьев, чтобы скрыть грудь.
Пятнадцать… Нет, намного легче жизнь не станет.
По дороге к крутой лестнице, ведущей на илистый берег Темзы, Табета обнаружила еще троих хобов, а у самых ступеней нашла преждевременный рождественский подарок – сверкавшую в снегу монетку. Обычно начало дня наводило на Табету тоску, но этот день начался хорошо. Возможно, теперь она даже купит наконец пару старых ботинок у одного лепрекона, живущего под лестницей театра, где она ночует на продуваемом всеми ветрами заднем дворе.
Этим ранним предрождественским утром две дюжины иловых жаворонков[12] уже прочесывали замерзший берег реки в поисках медной проволоки, старых монет и прочих вещей, которые можно продать. Табета знала их всех. Большинство бедняков были намного старше ее. Ремесло иловых жаворонков небезопасно для здоровья: плотная масса грязи часто доходит до колен, и малейшие ранки могут привести к смертельной инфекции. А еще есть приливы и отливы. Табета своими глазами видела, как приливом утащило пожилую женщину и ее сына. Но берег реки опасен даже во время отлива или когда ил, как этим утром, промерзает: на охоту выходят водяные и келпи, обитающие в реке духи воды, – не говоря уже о пьяных матросах, дилерах эльфовой пыльцы и всякого рода контрабандистах.
Никто из иловых жаворонков не знал, что Тед, как обычно представлялась Табета, на самом деле девчонка. Она вообще держалась подальше от остальных: была уверена, что при первом удобном случае любой ее обворует. Никому нельзя доверять. Никому. Она и выжила-то лишь потому, что всегда об этом помнила.
Спустившись к подножию лестницы, Табета обратила внимание на незнакомого человека: коренастый мужчина с редеющими волосами был одет слишком прилично для илового жаворонка. В эту минуту он совал в руку Хромоножке какой-то клочок бумаги. Возможно, он проповедник и хочет убедить их пойти завтра в церковь на рождественскую службу. Некоторые наверняка примут такое приглашение, ведь все они исключительно талантливые карманные воришки. Табета тоже попробовала себя в этом промысле, но воровать она стыдилась, а вот вещами, найденными в речном иле, нередко очень гордилась. Они были такими же потрепанными жизнью сиротами, как и она сама, но все выжили в реке, у всех был за спиной долгий путь и своя история.
Никто из иловых жаворонков, прочесывавших берег, не обладал терпением Табеты, никто не обладал таким же зорким взглядом, необходимым, чтобы найти сокровище в иле и мусоре, принесенном из далеких океанов мощным потоком, или среди того, что он вымывал из отложений давно минувших времен. Табета не знала, любит она Темзу или ненавидит. Иногда берега этой реки казались ей единственным домом, но в такие дни, как этот, – когда другие люди сидели в кругу семьи, – она, глядя на широкую полосу неустанно текущей воды, еще острее чувствовала свою бесприютность.
«Прекрати!» – одернула она сама себя. Жалость к себе – этого яда она боялась больше всего. Он разъедал ее душу.
Чаще всего бедняки бродили по опасному илу босиком, подвернув штанины, но холод заставил их не снимать дырявых сапог.
Такие сокровища, как, например, кусок старого каната, который Табета обнаружила всего через несколько шагов, другие запросто не замечали. Она наклонилась поднять его с подчеркнуто скучающим видом, чтобы не выдать остальным, какую ценную вещь нашла. На канат налипло несколько переливающихся чешуек – от какой-то русалки. Река несла их сюда весь долгий путь от южного побережья, где Табета прежде часто видела их на песке недалеко от деревни.
Чешуя русалок пользовалась большим спросом у портных: они любили украшать ею одежды состоятельных клиентов. Табета осторожно засунула находку в один из кожаных мешков, привязанных к старому поясу – его тоже принесла когда-то река, – и тут обратила внимание, что замеченный ею еще с лестницы хорошо одетый чужак наблюдает за ней. Несмотря на возраст, он казался сильным и проворным – такое всегда важно учитывать: вдруг внезапно придется спасаться бегством. Однако никто из остальных иловых жаворонков, похоже, не беспокоился. Пальто этого человека было не такого шикарного покроя, как у банкира, который каждое воскресенье после посещения церкви приказывал своему кучеру останавливаться у лестницы и бросал роющимся в иле жаворонкам сверху пригоршню пенни. Сапоги же его стоили явно больше, чем могли принести Табете находки за десять лет, а за шарф, обмотанный вокруг его мощной шеи, ей пришлось бы копаться в иле года три, не меньше. Чем же он занимается? Вообще-то, ей всегда удавалось это угадывать, но не сейчас.
– Я слышал, что ты один из лучших иловых жаворонков на этой реке.
Он говорил с акцентом – такой бывает у выходцев из Новой Каледонии. Дед Табеты был родом с севера. А что касается комплимента, он его, конечно же, выдумал, чтобы ей польстить. Остальные жаворонки никогда бы не признали, что в их грязном ремесле она понимает лучше других.
У чужака на лбу был шрам, и еще один – на руке, но на солдата или профессионального боксера он не походил, и никакой полицейский ни за что не смог бы себе позволить такие сапоги. Из кармана его пальто, внимательно изучая карманы и мешки Табеты, выглядывал дюймовик с глазами цвета блеклого янтаря. Дюймовики – гениальные воришки, и, хотя ростом они не больше бутылки из-под джина, ни один самый ловкий карманник человеческого рода-племени им и в подметки не годится.
– Не волнуйся, он ворует только по моему указанию.
Тонкие губы растянулись в улыбке, обнажив три серебряных зуба, испещренных какими-то древними на вид письменами. Табета очень старалась не таращиться на них.
– Тебе не попадался где-нибудь кусочек стекла, который может быть осколком вот отсюда?
Достав из кармана обрывок бумаги – газетную вырезку, – незнакомец протянул ее Табете, и та заметила, что левую руку его покрывали рубцы от ожогов, а на двух пальцах не хватало ногтей – у него явно очень опасная работа.
На газетной вырезке она увидела иллюстрацию, одну из тех черно-белых, которые так любила рассматривать. Читать Табета не умела, но эти картинки позволяли ей все же узнавать кое-что о мире, и она подбирала на улице все газеты, только чтобы их разглядывать. Однако та, что теперь оказалась у нее перед глазами, была довольно скучной – не то что картинки с изображением сражений или экзотических городов: какой-то бокал на тонкой ножке с выгравированными на стенках песчаными феями и огненными эльфами.
– Никто, мистер, ничего подобного не найдет, – сказала она. – У такого тонкого стекла никаких шансов выжить в реке.
Стекло, фарфор, обожженная глина… Ил Темзы был нашпигован миллионом осколков – от чашек, бутылок, тарелок, – и требовался наметанный глаз, чтобы распознать, имеют ли они какую-то ценность. Большинство никакой ценности не представляло, но за более старинные иногда немного платили торговцы на Селт-стрит, буквально одержимые любыми древностями. Принося им что-то, Табета заслушивалась их историями: о забытых королях и рыцарях, о заколдованных мечах, о феях и убивающих себя из-за безумной любви к ним принцах или о ведьмах-деткоежках. Ей уже доводилось находить множество горшочков, в каких ведьмы продавали свои зелья. Они попадались почти так же часто, как глиняные трубки для курения эльфовой пыльцы. Головки таких трубок нередко имели форму лиц, и за них можно было получить хорошие деньги.
– А что в этом бокале особенного? – спросила Табета, возвращая незнакомцу газетную вырезку.
– Оставь у себя. – Чужак вновь одарил ее серебрянозубой улыбкой. – Он ценен только глубоко личными воспоминаниями, но я заплачу три серебряных шиллинга, если принесешь мне его осколок.
Глубоко личные воспоминания?! Все считают, что детей обвести вокруг пальца ничего не стоит. Но три серебряных шиллинга… это больше, чем она заработает за десять удачных месяцев, даже если будет прочесывать ил каждый день по шестнадцать часов без передышки.
– Ты сможешь найти меня в трактире «У красного льва». Знаешь, где это?
Табета кивнула. «У красного льва» – трактир для богачей, любящих прикидываться не слишком состоятельными.
– Спросишь Бартоломью Джейкса. – Взгляд дюймовика был по-прежнему прикован к ее мешкам. – Но не приходи, если не найдешь осколок до вечера первого дня Рождества. Мне он нужен самое позднее завтра ночью. Да, и меня не интересуют древние монеты или что там ты еще обычно продаешь.
Он кивнул ей на прощание и, стряхнув перо чайки с идеально выкроенного рукава, тяжело зашагал в своих дорогих сапогах назад к лестнице, ведущей наверх, на улицу.
Рассмотрев картинку внимательнее, Табета глянула на остальных. Беззубый Гарри, Хромоножка, Лягушатник – у всех в руках была такая же газетная вырезка, и смотрели они на Табету так же воинственно, как и она на них. Только однажды Табета подружилась с другим иловым жаворонком. Коротышкой. Его убил водяной, когда тот поплыл за деревянным ящиком, дрейфовавшим в грязных волнах. Тогда она больше недели не могла заставить себя спуститься к реке. Тяжело терять друга, особенно если он единственный.