у, похоже, уже не восстановить. А что, если я отнесу стеклодуву ту посуду, которую еще можно склеить, и, чтобы избежать неприятных вопросов, сделаю вид, будто твой осколок тоже от какой-то моей вещи?
На улице по-прежнему шел снег. Некоторые снежинки налипали на окна – крошечные снежные человечки, чьи хрупкие тельца мерцали, словно хрусталь. Если удается их поймать, они дарят замерзшим пальцам блаженное тепло, но делать это нужно очень осторожно: ножки и ручки у них острые, как лезвия бритвы.
Табета, никому не доверяй. Только эти слова да еще старая шаль и остались ей в наследство от матери. Та прошептала их с последним вздохом, и Табета старалась следовать ее совету. Но так жить тяжело, и однажды одиночество оказалось настолько непереносимым, что она доверилась одному мальчишке постарше. А тот продал ее трубочисту, который зажигал под ней огонь, если она карабкалась по трубе недостаточно быстро. С чего бы ей доверять едва знакомой девчонке со странным акцентом и красно-зеленым лаком на ногтях единственной руки?
– Ну ладно, – пробормотала Табета. – Где у этого стеклодува мастерская? На Хрустальной улице? – Там располагались большинство стеклодувов.
– Да, дом двадцать три. У тебя осколок с собой?
Табета с пренебрежительной улыбкой покачала головой. Разумеется, нет. Свои находки таскают с собой только дураки.
– Хочешь, я схожу с тобой? Мы можем вместе его забрать, – предложила Офелия. – В Рождество на улицах этого города вовсе не безопаснее, чем обычно, а осколок может действительно оказаться довольно ценным.
– Нет, все в порядке, – возразила Табета. Никому не доверяй. – Я привыкла всюду ходить одна. — И сомневаюсь, что однорукая девчонка в красивом платье окажется хорошей поддержкой…
– Засунь осколок в снег! – крикнула ей вдогонку Офелия. – Если снег не растает, он не от того бокала. По крайней мере, так утверждают в газете.
После теплого трактира холод, словно бритвой, вспорол лохмотья Табеты – суровое напоминание о том, что негоже слишком долго расслабляться в тепле. Даже луна над крышами напоминала ледяной диск, и Табета радовалась, что до места, где она прячет свои находки, идти не слишком далеко. Как и большинство иловых жаворонков, находки она хранила на безопасном расстоянии от места ночлега: там-то ворам ее отследить легко.
На улицах толпился народ: семьи на прогулке, колядующие и нищие, питающие в сочельник надежду на особое сочувствие. Производители игрушек продавали с пестрых светящихся тележек оловянных солдатиков и игрушечные часы, а голодные музыканты окоченевшими пальцами – кто искусно, а кто не очень – исполняли рождественские гимны. Поначалу Табета останавливалась на каждом углу, как делала всегда, чтобы убедиться, что ее никто не преследует, но вскоре перестала: среди множества лиц невозможно было кого-то запомнить.
Не все, что выкапывали иловые жаворонки, удавалось продать, но многие из них все равно не выбрасывали менее ценные находки. Иногда осколок какой-нибудь покрытой глазурью тарелки позволял заглянуть одним глазком в давно забытые времена или в закрытый для них мир, где люди серебряными ложками вкушают еду из искусно расписанной посуды. Табета хранила свои сокровища в пустой бочке на заросшем сорняками заднем дворе заброшенного дома со следами пожара на кирпичных стенах. На фасаде дома рядом с заколоченной досками дверью все еще качалась на ржавых цепях вывеска пекарни. И старуха, часто сидящая на ступеньках у входной двери, всем и каждому рассказывала, что дом сгорел из-за того, что пекарь, напившись, уснул у печи.
Среди черных от копоти стен громоздились горы снега, и, освободив наконец бочку из холодного белого плена, Табета с еще большим, чем обычно, облегчением обнаружила хранившуюся там шкатулку в целости и сохранности. Шкатулку тоже подарила река. Все иловые жаворонки считали Темзу живым существом, которое по своей непредсказуемой прихоти либо дарило, либо отнимало. Поэтому время от времени они бросали в мутную воду что-нибудь ценное, чтобы выразить реке благодарность или завоевать ее благосклонность на будущее.
В шкатулке Табеты хранилось много сокровищ: расколотая курительная трубка с лицом фавна – она ее так любила, что рука не поднималась продать, – кусочек белого фарфора с синим узором, походившим, как ей казалось, на хвост дракона, и монета с чужеземными письменами. В ее фантазиях эта монета принадлежала древнему племени воинов, таких же рыжеволосых, как и она. Особенно редкой находкой была порванная серебряная цепочка с лунными камешками. Основную часть потерянных украшений выуживали те, кто в поисках чего-нибудь на продажу рылся в канализации. По счастью, что-то из ценных вещей в конце концов все-таки оказывалось в реке, как, например, кольцо, лежавшее рядом с цепочкой, но не подошедшее Табете ни на один палец. А неподалеку лежал тот осколок, за которым она пришла. Стекло было таким тонким, что она не переставала удивляться, как оно уцелело в реке.
Осколки, что попадались ей среди ила, обычно были толстыми, бледно-зеленого или коричневого цвета, а этот – ни дать ни взять тонкая пластинка замерзшего воздуха, и когда она проводила пальцем по выгравированным на нем очертаниям фей и эльфов, они казались на ощупь тонюсенькими серебряными ниточками. Теперь, зная, каким ценным может оказаться этот осколок, она с трудом отважилась достать его из шкатулки. Осколок холодил руку, но, когда Табета по совету Офелии положила его в снег, стекло растопило его быстро, как горячий уголек.
Как же заколотилось у нее сердце! Она часто слышала рассказы о предметах, обладающих колдовской силой: о ведьминых гребнях, о дубинках, избивающих врагов, о столах, на которых в любое время появляется еда. По слухам, королева собрала огромную коллекцию волшебных вещей. Но в реальной жизни Табета отродясь не встречала ни у кого ничего подобного. Быстро положив осколок обратно, она закрыла деревянную крышку. Шкатулка немного деформировалась от долгого пребывания в воде, и река оставила на темном дереве заметные следы.
Прислонившись к бочке, Табета не отрываясь смотрела на луну, висящую в небе бледной монетой. Табета, никому не доверяй. Может ли она довериться Офелии? Неожиданно сердце ответило решительным «да». «Ну и что, тогда твое сердце тоже доверяло мальчишке, а он продал тебя трубочисту, – напомнила она сама себе. – Вот и слушай после этого свое сердце».
– Ты только посмотри! – Голос у Табеты за спиной показался ей знакомым. – Маленький иловый крысеныш обозревает свои сокровища. Можно и мне взглянуть? Не сомневаюсь, что одно из них очень меня заинтересует.
Табета оглянулась.
Бартоломью Джейкс одарил ее улыбкой прожженного плута:
– А ты довольно убедительно врешь, но лишь до тех пор, пока тебе не покажут что-то такое, что тебя взволнует. – Он указал на выглядывающего у него из кармана дюймовика. – Я велел ему следить за тобой. Он подлый воришка, но, если его хорошо кормить, отменно шпионит, да еще и мастер делаться невидимым. Он стоял лишь в шаге от тебя, когда ты разговаривал с однорукой девчонкой. Отдай его мне, это стекло! Ну же, а то холодно!
Джейкс требовательно вытянул руку, и на черную кожу его перчатки опустилась снежинка.
Табета еще крепче сжала окоченевшими пальцами шкатулку у себя на коленях. Нет. Река принесла это стекло ей.
– Только не говори, что я должен в сочельник перерезать тебе горло, мальчик! – Охотник за сокровищами откинул полу пальто, чтобы она увидела у него за поясом рукоятку ножа. – Знаешь что? Я заплачу тебе два пенса, если ты отдашь мне этот черепок без лишних сложностей. В конце концов, сейчас Рождество.
– Река подарила его мне. А значит, у вас оно все равно не сработает.
– Река? – Бартоломью Джейкс издал невеселый смешок. – Ты слышал, Пальчикс? Уж поверь, у меня большой опыт в обращении с сокровищами, которые попали мне в руки не по своей воле. Работает всегда. Волшебству все равно, кто ты и заслужил ли ты его.
Хихикая, дюймовик разглядывал Табету бледно-желтыми глазами. Первый пенни, заработанный ею копанием в иле, украл именно дюймовик.
– Ну, вперед! – Бартоломью шагнул к ней. – Сегодня вечером холодно, как в склепе вампира. Давай сюда твой жалкий ящик! Уверен, там нет ничего настолько ценного, чтобы за это умереть.
Табета, счастливого Рождества. Мир – ужасное место.
По улице шли двое мужчин. Табета видела их за развалинами стены, когда-то окружавшей двор пекаря. Но кому они поверят, позови она на помощь?! Конечно же, человеку в дорогих сапогах. В домах слева и справа от нее живет множество людей, но им не до помощи другим – самим бы как-то уцелеть.
Одна женщина остановилась там, где ржавые петли в сгоревшей стене еще напоминали о висевших здесь прежде воротах. Огромная женщина даже издали казалась ростом не меньше великанцев, охраняющих дворец королевы. «Что вытаращилась? – больше всего хотелось крикнуть Табете. – Ждешь, когда он меня убьет? Вот был бы праздничный спектакль в сочельник, правда?»
Переступив через торчащую из снега поленницу дров, женщина пошла к ней до того медленным, тяжелым шагом, что казалась Табете деревом, у которого выросли ноги. Глубокий снег делает даже такие тяжелые шаги беззвучными, как шаги кошки, но дюймовики славятся острым слухом, и тот, в кармане Бартоломью Джейкса, пронзительным визгом подал хозяину сигнал. Охотник за сокровищами, обернувшись, схватился за пистолет.
Женщина остановилась всего в нескольких метрах от него.
Ее выдавала кожа, – это была троллиха. Ее сородичи попадались на глаза не часто: обычно они жили очень замкнуто, но Табета как-то видела одного из них в порту. Он заносил на корабль гигантские деревянные ящики легко, словно мешки с перьями, и кожа его по цвету напоминала древесину на носу корабля. Кожа троллихи была темная и шершавая, как дубовая кора, а доходящие до плеч волосы – бледно-зелеными, как листва березы весной.
Тролли могли одним пальцем свернуть шею любому мужчине, да и голову человеку оторвать им не составляло никакого труда. Табета точно не знала, способны ли на это их женщины, но Бартоломью Джейкс, похоже, не сомневался. Охотник за сокровищами пытался скрыть страх – ведь стыдно бояться женщины, – но все же отступил на несколько шагов, по-прежнему направляя дуло пистолета на троллиху. Дюймовик исчез где-то в недрах его кармана.